Интересно отметить, что стремление осмыслить произошедшее и выработать единственно верную трактовку наблюдалось во Франции еще непосредственно во время войны. Так, в 1942 г. в зоне, подконтрольной режиму Виши, состоялся так называемый Риомский процесс, на котором коллаборационистские власти рассчитывали осудить руководителей Третьей республики (Э. Даладье, Л. Блюма и др.) за провалы в подготовке к противостоянию с Германией. Для самой же вишистской пропаганды это мероприятие было необходимо, чтобы в очередной раз преподнести маршала Ф. Петэна в качестве единственного «спасителя» отечества, сберегшего хотя бы часть Франции от ужасов войны на благо будущих поколений [1]. Суд завершился для стороны обвинения неудачей из-за энергичной линии защищавшихся, а после высадки в Нормандии и освобождения страны в роли «спасителя» закономерно утвердилась другая фигура — Ш. де Голль.

С 1944 г. и особенно после 1958 г., когда он снова оказался у руля, во многом с подачи генерала и его сторонников (а также при горячем согласии коммунистов, игравших в послевоенной Франции заметную роль) в общественном сознании прочно утвердился своеобразный «миф о Сопротивлении». Основная идея данного подхода сводилась к тому, что в годы войны настоящей была лишь та Франция, что так или иначе продолжала борьбу с оккупантами: как подпольным образом у себя дома, так и уехав вслед за Ш. де Голлем в Лондон и затем триумфально вернувшись вместе с Союзниками. В этой версии страна представала не покорившейся Третьему Рейху (сделавшие это коллаборанты подлежали вычищению из госаппарата и общественной жизни), а стойко сражавшейся с ним, пусть и весьма ограниченными средствами. На первый план была выдвинута целая плеяда участников Сопротивления, чьи останки в разные годы затем будут торжественно внесены в парижский Пантеон: Ж. Мулен, П. Броссолетт, Ф. Эбуэ, Ж. Бейкер. Тот же Ф. Эбуэ, первый чернокожий колониальный администратор и организатор Сопротивления в африканских владениях, героизировался еще и с прицелом на сохранение особых отношений с Африканским континентом. Повышенное внимание стало уделяться ярким боевым эпизодам Сражающейся Франции, например, битве при Бир-Хакиме 1942 г. или участию группы французских коммандос Ф. Киффера в операции «Оверлорд». В знаковые даты превратились важнейшие вехи на пути Ш. де Голля, особенно 18 июня (день первого радиосообщения о продолжении борьбы 1940 г.).

Следовательно, никакой ответственности за преступления режима Виши власти Четвертой, а затем и Пятой республик нести не собирались. Наиболее заметно это было по их отношению к Холокосту, участие в котором официальным Парижем долгое время отрицалось в принципе. «Казус Петэна» как главного синонима коллаборационизма время от времени продолжал будоражить историков и политиков [2], а отдельные фигуры вроде полковника Ф. де ля Рока, лидера Французской социальной партии в 1930-е гг., даже были реабилитированы (во многом из-за созвучности его национал-патриотических взглядов с деголлевскими). Однако и в официальных мероприятиях, и в учебниках истории был виден курс на забвение темной стороны того исторического периода для Франции, тем более что отрезок 1939–1945 гг. очень быстро заслонила другая кровоточащая рана — война в Алжире [3]. День Победы во Второй мировой войне (для французов это 8 мая) приобрел праздничный статус только в 1981 г. при Ф. Миттеране, притом не как повод для чествования армии, а как «праздник Свободы и Мира», синоним пацифизма и начала европейской интеграции. Праздником именно победы в полном смысле слова все время оставалось 11 ноября — годовщина окончания Великой войны, прошедшей для страны с гораздо большими потерями и разрушениями.

Немаловажной причиной, по которой общество достаточно легко согласилось с голлистским нарративом, стало то, что он в какой-то степени имел терапевтический эффект. Рассказ о Сопротивлении, тоже участвовавшем в общей победе, помогал приглушить боль от катастрофы 1940 г. и обойти неудобное для национального самолюбия обстоятельство, что территория страны была освобождена все же только при решающей роли Союзников. Широкое тиражирование фактов и легенд о верных голлистах и неутомимых подпольщиках позволяло закрыть глаза на то, что значительная часть французского общества и интеллигенции во время войны на деле попросту не поддерживала ни одну из сторон, придерживаясь конформистской позиции [4]. Статус державы-победительницы, по логике «мифа» честно завоеванный, позволял перекинуть мостик к политике величия, которую Ш. де Голль проводил уже на посту президента.
Отход от черно-белой расстановки акцентов в пользу более комплексного восприятия Второй мировой войны во Франции наметился лишь в 1990-е гг., к чему привел ряд факторов. Во-первых, тогда со сцены уже сошло поколение «старых голлистов», готовых защищать привычный нарратив. Во-вторых, изменилась интеллектуальная атмосфера в стране: сказывалось эхо «Красного мая» 1968 г. с его культурной революцией и постмодернистским поворотом в общественных науках. Со временем открывались и архивы, что облегчало работу историкам, позволяя задаваться новыми исследовательскими вопросами. В-третьих, именно тогда по всей Европе распространился тренд на виктимизацию памяти — акцент на жертвах войн и репрессий в коммеморативных практиках [5].

Символом нового подхода французского государства стала речь Ж. Ширака у мемориала Вель д’Ив в 1995 г., в которой он признал, что свою долю ответственности за Холокост несет вся Франция как таковая, а не только режим Виши. При этом часть политических сил страны (прежде всего, крайне правый Ж.-М. Ле Пен) попробовала пойти дальше и запустить дискуссию о возможной реабилитации маршала Ф. Петэна. В ответ власти в тот же период принимают серию мемориальных законов, притом не только о недопустимости отрицания Холокоста, но и о других исторических событиях — об осуждении работорговли и признании геноцида армян. С тех пор политический мейнстрим Франции старается выдерживать промежуточную линию, не решаясь полностью отказаться от «мифа о Сопротивлении», но понимая, что полностью замыкаться в прежних клише уже невозможно. Последнюю на данный момент попытку настойчивого продвижения голлистского нарратива предпринял президент Н. Саркози, но показательно, что его инициатива об обязательном чтении в школах предсмертного письма юного бойца Сопротивления Г. Моке встретила скептическую реакцию общественности.

Другая долгосрочная (и едва ли не более существенная) тенденция заключается в том, что за голлистским нарративом и его частичной эрозией французское общество действительно стало видеть историю Второй мировой войны в искаженном свете. Безусловно, Ш. де Голль остается чрезвычайно популярным персонажем, ведь о его жизни снимаются фильмы, пишутся книги [6] и газетные статьи в поисках все новых малоизвестных нюансов (из недавних примеров — о попытке занять северо-западную Италию в последние дни войны). Французам интересна история 1940-х гг.: по данным мемориального портала Cheminsdemémoire при Министерстве вооруженных сил, в 2021 г. 33% респондентов назвали Вторую мировую войну главным событием для страны за последние сто с лишним лет (против 13% у Первой). Заметное число опрошенных (69%) считало мемориальные мероприятия необходимыми. Однако сами за себя говорили результаты исследования института Ifop накануне еще 70-й годовщины Победы, где 54% назвали США державой, внесшей наибольший вклад в разгром Германии; для справки, в майском опросе 1945 г. с почти аналогичным показателем лидировал СССР (57%). Такая расстановка приоритетов получила развитие в политике памяти Эммануэля Макрона, приобретя ряд дополнительных внутри- и внешнеполитических подтекстов.