Если КНДР убедительно продемонстрирует наличие у нее ракетно-ядерного вооружения, а США не смогут или не решатся нейтрализовать эту потенциальную угрозу, то желание иметь ядерное оружие может возникнуть у других государств, в первую очередь у Южной Кореи. Это будет связано с тем, что стратегической целью КНДР, от которой Пхеньян никогда не отказывался, является объединение Корейского полуострова под северокорейским началом.

Однако даже в этом случае Вашингтон сохраняет рычаги воздействия на Сеул — зависимость Южной Кореи от США во внешней политике и сфере безопасности слишком велика. Распространение ядерного оружия на Корейском полуострове Соединенным Штатам, как и международному сообществу в целом, не выгодно. У США и других игроков, включая Китай, скорее всего, хватит влияния, чтобы удержать Южную Корею от создания и развертывания ядерного оружия даже в случае продолжения ядерных и ракетных испытаний со стороны КНДР.

КНДР вряд ли нанесет первый ядерный удар по Японии, поэтому у Токио нет столь же сильной мотивации осуществлять ядерное сдерживание в отношении Пхеньяна. При этом Япония обладает большими, чем Южная Корея, экономическими и технологическими ресурсами и вполне способна стать самостоятельным игроком в Восточной Азии. Если Токио решит пойти по пути создания ядерной бомбы (например, после аналогичных действий Сеула), то Соединенным Штатам будет сложно удержать Японию от этого шага.

Единственным кандидатом на вступление в ядерный клуб в 2018 г. является Иран, который имеет программу по обогащению урана, а может быть, и иные ядерные программы. Но даже если ядерная сделка с Ираном, заключенная в 2015 г., сорвется, то Тегеран вряд ли в течение 2018 г. сможет (или захочет) создать собственное ядерное оружие и публично объявить об этом.

Широкая общественность в странах-обладателях ядерного оружия и в мире в целом твердо верит в эффективность ядерного сдерживания. Обеспокоенность Соединенных Штатов появлением у Северной Кореи ракетно-ядерного потенциала доказывает, что Белый дом также убежден в значимости ядерного сдерживания. Россия и Китай видят своим важнейшим национальным интересом поддержание убедительности своего ядерного потенциала сдерживания США: они обеспокоены развертыванием американских систем ПРО в Европе и Восточной Азии соответственно. Хотя Вашингтон, Москва, Пекин и Пхеньян заявляют, что верят в действенность ядерного сдерживания, его эффективность постепенно размывается. Это происходит потому, что развитие конвенциональных высокоточных вооружений выходит на новый уровень. Россия, например, заявляла, что уже через несколько лет сможет отказаться от ядерного сдерживания потенциально опасных для нее государств или как минимум снизить на нем акцент, сделав упор на обычные вооружения. В 2018 г. также можно ожидать развития подобной риторики со стороны крупнейших ядерных держав.

В 2018 г. концепция ядерного сдерживания может быть поставлена под сомнение также относительно успешной военной операцией против КНДР или успешными переговорами международного сообщества с Пхеньяном о ядерной демилитаризации Северной Кореи. Если посредством экономических санкций, дипломатического давления и переговоров удастся добиться уступок со стороны КНДР, то это продемонстрирует бессмысленность создания малыми и средними государствами, такими как Северная Корея, своего ядерного потенциала. Это докажет, что осуществление ядерного сдерживания в отношении ведущих государств мира в случае конфликта с ними сопряжено с серьезными экономическими издержками и дипломатической изоляцией и будет означать ограниченную эффективность ядерного сдерживания в отношении крупнейших держав.

Несмотря на достаточно успешную борьбу стран с ИГ, главной угрозой мировой безопасности в 2018 г., как и раньше, останется международный терроризм. По мере эволюции форм террористической активности изменяются и методы борьбы с ними.

Своеобразный «пояс нестабильности» протянулся от Афганистана до Ближнего Востока и Северного Средиземноморья. Для России в этом контексте особо важно, как ситуация в Сирии и Ираке скажется на региональной безопасности Центральной Азии и Северного Кавказа. Не ясно, насколько сильное дестабилизирующее влияние окажет эта победа и на ситуацию в Европе.

Все это в комплексе формирует ситуацию повышенной нестабильности и напряженности, требует адекватных форм реагирования. Бороться традиционными методами только на уровне государств и их объединений не представляется возможным, ведь терроризм — сетевая структура, поэтому необходим поиск адекватных методов борьбы с ним на соответствующем уровне. Сетевые средства противодействия, в свою очередь, могут быть созданы только на многосторонней основе: в сфере кибербезопасности, с помощью сотрудничества по линии спецслужб, пограничных ведомств и т.д. Поэтому можно сказать, что вызовом международной безопасности №1 в 2018 г. будет не только терроризм, но и способность международного сообщества и ведущих государств совместно выработать адекватные методы и скоординированные механизмы борьбы.

Существует объективная необходимость в координации совместных действий по борьбе с международным терроризмом с западными странами, однако потенциал использования этих возможностей сейчас крайне невелик. Ситуация обусловлена неспособностью американской администрации Д. Трампа двигаться в том направлении, о желательности которого он заявлял еще в начале своего президентства. В качестве основных тем своей международной повестки Д. Трамп обозначал взаимодействие с Россией по противодействию мировому терроризму и контроль над вооружениями. Тем не менее продвинуться ни по одному из этих направлений до сих пор не удалось, более того, наблюдается противоположная тенденция. В частности, бюджет США на 2018 г. подразумевает в качестве «контрмеры в ответ на нарушение Москвой ДРСМД» выделение средств на разработку наземной ракеты средней дальности, предметно обсуждаются возможности поставки Украине летального оружия США и другими западными странами.

Отсутствие подвижек по линии США – Россия блокирует взаимодействие не только между Россией и НАТО, но и препятствует его восстановлению и развитию с европейскими странами и ЕС в целом. На майском неформальном саммите Альянса было принято решение о присоединении сил его участников к коалиционной операции под предводительством США в Сирии. Это означает, что те страны Альянса, которые раньше были свободны в выборе форм и методов борьбы с терроризмом, теперь завязаны на коалиционной дисциплине и формулируемой лидером стратегии. А позиция НАТО, продиктованная Вашингтоном, остается неизменной — сотрудничество с Россией «заморожено» почти во всех областях, не говоря уже об ужесточении санкционного режима.

В связи с этим встает вопрос о взаимодействии с отдельными странами – членами НАТО и ЕС на межгосударственной основе. В принципе, развитие селективного сотрудничества возможно, особенно учитывая нечеткие институциональные рамки, которые выстроили западные государства по взаимодействию с Россией. В частности, сформулированная НАТО позиция, несмотря на приоритизацию там борьбы с международным терроризмом, пока блокирует взаимодействие с Россией в «атлантической» плоскости вопреки очевидным общим угрозам и необходимости формирования общего фронта борьбы с ней. И Москва, несмотря на «непробиваемую» официальную стену, выстроенную в новой штаб-квартире НАТО в Брюсселе в отношении практического сотрудничества с Россией, должна последовательно настаивать на своей позиции — политический диалог без практических результатов и выхода на решение общих проблем бесплоден.

В то же время Евросоюз, несмотря на широко рекламируемое евроатлантическое единство, придерживается прямо противоположной позиции. ЕС заморозил структурированный политический диалог с Россией в рамках Соглашения о партнёрстве и сотрудничестве, но предлагает некое селективное сотрудничество.

Более того, для этого уже существуют соответствующие структуры, координация и механизмы. С учетом взаимной заинтересованности этой площадкой можно было бы воспользоваться. В данном контексте речь идет скорее не о чисто военном сотрудничестве на Ближнем Востоке и в других регионах, а о взаимодействии по другим линям — министерств внутренних дел, полицейских сил и спецслужб и т. д. Начать здесь можно с межведомственного сотрудничества с отдельными государствами, которое в дальнейшем могло бы перерасти в профильную сферу взаимодействия с ЕС (кстати, политические решения об этом приняты еще осенью 2001 г. после терактов в США).

В 2017 г. вопросы кибербезопасности в международных отношениях достигли максимального уровня политизированности, однако никакие фундаментальные решения в этой сфере приняты не были. Из-за отсутствия общепринятой системы сдержек и противовесов государства продолжили обвинять друг друга в организации кибератак, обычно не представляя при этом убедительных доказательств.

Для создания системы сдержек и противовесов, которая помогала бы ограничить действия государств в киберпространстве, необходимы два элемента: достоверная техническая атрибуция киберопераций, которая сейчас существует лишь фрагментарно, и наличие адекватных международных норм. И тут мы неизбежно попадаем в замкнутый круг: при отсутствии общих норм не удается выстроить доверительные отношения между странами, а без доверия стороны не готовы идти на заключение обязывающих соглашений. Принципиальным является вопрос упорядоченного обмена техническими данными на уровне национальных центров реагирования на компьютерные инциденты, а также практика регулярного обмена информацией о существенных инцидентах и кризисах в киберпространстве. Только при наличии этого минимума можно говорить о конструктивном международном взаимодействии в сфере кибербезопасности.

Соглашение ШОС о сотрудничестве в области обеспечения международной информационной безопасности, подписанное в Екатеринбурге в 2009 г., до сих пор цитируется в качестве единственного обязывающего документа, регулирующего поведение государств в киберпространстве, в рамках формата ШОС. Вероятность выработки новых работающих соглашений подобного рода в 2018 г. невелика, и какие-то прорывы могут ожидаться разве что на «бумажном уровне». Россия упорно продвигает сотрудничество по обеспечению международной информационной безопасности в рамках формата БРИКС; страны – участницы объединения в 2017 г. приняли дорожную карту, подразумевающую выработку и подписание подобного рода соглашения. На последнем саммите организации были сделаны подготовительные шаги по этому направлению, но достичь прорывных решений вновь не удалось.

Данное соглашение может напоминать договоренность в рамках ШОС и в определенной мере вберет в себя текущие взгляды России на принципы управления глобальной инфраструктурой Интернета. Эти взгляды в том числе были изложены в Концепции конвенции безопасного функционирования и развития сети Интернет, подготовленной Минкомсвязью при сотрудничестве с МИД России по запросу Совета Безопасности РФ весной 2017 г. Однако даже если России удастся настоять на подписании подобного соглашения, под вопросом останется практическое выполнение его положений странами – участницами БРИКС, взгляды которых по вопросам управления инфраструктурой Интернета довольно сильно расходятся.

Маловероятно, что в 2018 г. скандал, связанный с российскими хакерами, быстро затихнет. Связанная с ним политическая риторика уже стала самодостаточной и успешно воспроизводит себя даже в отсутствие новых информационных поводов, например, в рамках внутриполитического процесса в США. При этом международная общественность, связывая любые киберинциденты с российскими хакерами и стоящими за ними спецслужбами России, не требует веских технических доказательств их вины. Печально и то, что запугивание угрозой российских государственных хакеров становится для зарубежных частных компаний отрасли кибербезопасности способом продвижения собственных услуг и продуктов на своих домашних рынках.

Однако на уровне политического руководства стран – партнеров России, регуляторов в области безопасности и специальных служб этих государств должно прийти осознание невозможности бездоказательного обвинения России во всех инцидентах. Тем более что существуют другие, не менее серьезные угрозы. К ним в том числе относятся группировки, представляющие повышенную опасность, которые спонсируются и поддерживаются правительствами своих стран. Поэтому, несмотря на продолжение обвинений в адрес России, со временем в странах Запада должно прийти понимание контрпродуктивности тактики, при которой ответственность за наиболее опасные и тяжелые кибератаки и инциденты едва ли не по умолчанию возлагается на Россию.