Безопасность: новые измерения старых конфликтов

2018 г. не принес новых конфликтов на Ближний Восток, однако все существовавшие сохранились, а большинство из них продемонстрировали тенденцию к обострению.

Новый импульс получило противостояние КСА и Ирана. Толчком послужил начатый президентом США Дональдом Трампом демонтаж «ядерной сделки». В мае Д. Трамп объявил о выходе США из соглашения и подготовке новых санкций в отношении ИРИ. Данное решение было горячо поддержано Саудовской Аравией и Израилем [1].

Усугубился гуманитарный кризис в Йемене, где продолжается война между возглавляемой хуситами повстанческой коалицией и правительством Мансура Хади, которого поддерживают КСА и ОАЭ. С середины лета особенно интенсивные боевые действия велись вокруг Ходейды (стратегически важного порта на побережье Красного моря), от которых зависит исход войны. При этом на подконтрольные хуситам территории были нарушены поставки гуманитарных грузов (продовольствия и медикаментов) для мирного населения.

В Ливии процесс восстановления единого государства зашел в тупик. Достигнутые при посредничестве ООН Схиратские соглашения не выполнялись. Была фактически сорвана подготовка к новым выборам. Страна оставалась во власти полевых командиров. В столице периодически возникали столкновения между вооруженными группировками бывших революционеров.

В 2018 г. вновь напомнил о себе палестино-израильский конфликт — произошло новое обострение отношений между Израилем и ХАМАС. Напряженность вокруг сектора Газа начала расти в мае, когда Израиль применил силу в ответ на попытки палестинских демонстрантов прорвать пограничные заграждения [2]. Это привело к многочисленным жертвам среди мирных жителей. За протестами последовали диверсии с использованием зажигательных воздушных шаров. Осенью боевики ХАМАС возобновили ракетные обстрелы Израиля.

Сохранился раскол среди аравийских монархий. КСА и союзники продолжили блокаду Катара, от которого требуют прекратить поддержку исламистов, ликвидировать турецкую военную базу на своей территории и т.д. Слухи о возможной саудовской военной интервенции с целью свержения эмира Тамима не подтвердились. Вместе с тем Доха ускорила закупки тяжелых вооружений, в том числе бронетехники, боевых самолетов и оперативно-тактических ракет [3].

Позитивная динамика была отмечена в Сирии, где правительственным войскам удалось в течение весны – лета взять под контроль окрестности Дамаска и юг страны (в том числе границу с Иорданией и Израилем). Однако наметились новые серьезные трения между внешними силами, вовлеченными в сирийский кризис. Зимой Турецкие войска захватили Африн и подошли к Манбиджу. Осенью президент Турции Реджеп Эрдоган вновь пообещал провести операцию по зачистке восточного берега Евфрата от курдских отрядов, что чревато конфликтом с США.

Израиль продолжил и интенсифицировал воздушную кампанию против иранских военных объектов в Сирии, что едва не обернулось втягиванием в этот конфликт России. В сентябре после гибели по вине израильтян российского самолета-разведчика Ил-20 Москва пригрозила задействовать для защиты своих военных средства РЭБ, а также оперативно поставила в САР ЗРК С-300ПМ [4], существенно усилив сирийскую ПВО.

Новые массовые протесты в странах региона

В 2018 г. в ряде стран региона сохранялась нестабильная внутриполитическая обстановка, что вылилось в массовые протесты. Основными причинами для недовольства были (что традиционно для региона) коррупция, рост стоимости жизни, безработица, отсутствие политических свобод.

Зимой волна народных выступлений прокатилась по Тунису, где население страдает от мер экономии, проводимых правительством исламистов. Властям пришлось задействовать войска для поддержания порядка и охраны госучреждений, впрочем, жертв и серьезных столкновений удалось избежать. Противостояние между исламистами и светскими силами в стране сохраняется.

В мае протесты против повышения налогов и снижения уровня жизни (в результате подорожания топлива и электроэнергии) вспыхнули в Иордании. Выступления носили массовый характер — в них участвовали представители среднего класса и городской бедноты, — но не сопровождались насилием. Их результатом стала отставка премьер-министра Хани Мульки. После вмешательства короля планы дальнейшего повышения цен были заморожены, и напряженность спала.

Самым серьезным случаем внутриполитической дестабилизации стали начавшиеся в июле антиправительственные выступления в иракской Басре. В сентябре начались столкновения, полиции пришлось применять слезоточивый газ и огнестрельное оружие. Недовольство населения было спровоцировано массовой безработицей, медленным восстановлением коммунальной инфраструктуры и коррупцией. Бунт в Басре стал серьезным вызовом для правительства премьера Хайдара аль-Абади, которому с трудом удалось сохранить пост после прошедших в мае выборов.

Замедление экономического роста Ближнего Востока

Экономика региона, так и не оправившаяся от шока «арабской весны», в 2018 г. столкнулась с замедлением темпов роста. Это было связано как с внутрирегиональными проблемами, так и с общемировыми трендами (медленное восстановление после кризиса, снижение спроса на сырьевые товары). Почти все экономики региона (за исключением Египта и Ливии) росли медленнее, чем ожидалось. На регион негативно повлияло общее снижение активности инвесторов на развивающихся рынках, с нехваткой инвестиций столкнулись даже нефтедобывающие монархии Персидского залива и Турция. Одной из самых острых социально-экономических проблем оставалась безработица, особенно среди молодежи, по этому показателю арабские страны превзошли общемировой уровень примерно вдвое [5].

Тренды развития региона до 2024 г.

Военно-политическая ситуация

Региональная напряженность, спровоцированная «арабской весной», сохранится. Речь идет, в первую очередь, об упомянутом выше саудовско-иранском противостоянии. В рассматриваемый период оно может привести к появлению новых горячих точек (например, в виде активной поддержки курдского сепаратизма в Ираке и Сирии, чтобы ослабить дружественные Тегерану режимы).

В ближайшие годы сохранится раскол среди суннитских стран. В регионе оформился альянс Катара и Турции, который продолжит соперничество с тройкой КСА — ОАЭ — АРЕ. Эти две группировки продолжат борьбу за влияние в Ливии и Тунисе. При этом будет и далее расти роль Турции на Ближнем Востоке. Помимо упомянутых выше Ливии и Туниса, Анкара будет активна в Сирии, Ираке, Персидском заливе.

В Сирии одним из вероятных сценариев на ближайшие пять лет является замораживание конфликта на фоне фактического раздела страны на несколько зон (правительственную, турецкую, курдско-американскую). При благоприятном развитии событий (в первую очередь, для этого необходим конструктивный настрой оппозиции и Дамаска) возможен прогресс на переговорах по новой конституции, что откроет путь к частичной трансформации (но не демонтажу) существующего режима. Однако маловероятно, что прогресс политического процесса позволит восстановить реальное единство страны до 2024 г.

Не следует ожидать быстрого восстановления стабильности в Ливии и Йемене. Ввиду отсутствия перспектив военного решения в первой (ни одна из сторон не обладает явным превосходством в силах и средствах и не в состоянии объединить страну силой оружия) следует ожидать дальнейшей «сомализации» страны (раздела на зоны влияния между группировками, полевыми командирами и временными полулегитимными органами власти). Наиболее благоприятный сценарий развития событий может включать формальное восстановление единства Ливии под эгидой коалиционного правительства при фактическом превращении ее в некое подобие конфедерации.

Ситуация в Йемене намного опаснее. Если в 2019 г. не начнутся мирные переговоры и не будет достигнуто перемирие, масштабы гуманитарного кризиса значительно возрастут — голод и эпидемии станут нормой в горных районах страны. В этом случае велика вероятность распространения нестабильности на соседние с Йеменом государства.

Арабо-израильский конфликт сохранится. Маловероятно даже просто возобновление прямых палестино-израильских переговоров, поскольку обе стороны занимают жесткую позицию по вопросу израильских поселений на оккупированных территориях. Ситуация может измениться только при условии смены руководства как в Израиле, так и в ПНА.

Американское присутствие в регионе сохранится, но его основной целью будет не борьба с терроризмом, а сдерживание Ирана (с перспективой смены режима). США продолжат поддержку ключевых союзников — Израиля, Египта, стран Залива. Именно на них Вашингтон будет пытаться переложить часть ответственности за поддержание региональной стабильности.

Возрастет и роль европейских держав в регионе, в первую очередь Франции. Европейцы будут активны в Средиземноморье, преимущественно в Ливии и в Сирии. Однако проведению эффективной политики будут мешать разногласия и конфликты интересов (например, в Ливии Франция и Германия поддерживают разные политические силы). В случае нового обострения кризиса вокруг ядерной программы Ирана возможно наращивание военного присутствия в Заливе.

Новые вызовы для экономик Ближнего Востока

В предстоящие пять лет сохранятся традиционные для арабских экономик вызовы — коррупция, безработица, зависимость от экспорта сырья, низкая степень экономической интеграции региона. Вместе с тем появятся и новые проблемы, обусловленные текущими глобальными трендами и политическими процессами.

Во-первых, необходимо учитывать возможное негативное влияние торговой войны между США и КНР на экономики региона. Оно будет связано с общим замедлением темпов роста мировой экономики и падением спроса на энергоносители (именно Китай является главным покупателем ближневосточной нефти и газа) [6].

Безработица среди молодежи и нехватка инвестиций заставит страны региона искать новые возможности для наращивания экспорта рабочей силы. Параллельно, очень вероятно, будет расти поток нелегальных мигрантов в развитые страны.

Экономики региона будут все больше страдать от негативных последствий изменения климата. Рост среднегодовых температур сделает и без того жаркие летние месяцы еще жарче, что усилит нехватку водных ресурсов. В связи с этим можно ожидать новых проблем в сельском хозяйстве и дальнейшего усиления зависимости стран от импорта продовольствия.

В энергетике страны региона все больше внимания будут уделять использованию возобновляемых источников энергии (солнца и ветра). Это откроет новые возможности для компаний, работающих в этой сфере.

Другой значимый тренд, который сохранится до 2024 г., — рост экономической активности КНР на Ближнем Востоке. В свете наметившегося закрытия американского рынка Ближний Восток станет более важным направлением для китайского экспорта. Не ослабеет интерес компаний из КНР к крупным инфраструктурным проектам. Более заметным станет присутствие Китая в нефтяной и газовой отраслях.

Отношения государств региона с Россией: вызовы и возможности

Основным направлением развития связей РФ с государствами БВСА на ближайшие пять лет останется военно-политическое. При условии сохранения текущего внешнеполитического курса (поворот на Восток, восстановление статуса глобального игрока) значение Ближнего Востока для Москвы будет возрастать. В арабском мире основными партнерами России останутся Сирия, Египет и Алжир. Последние два государства связаны с РФ соглашениями о стратегическом партнерстве и масштабным ВТС.

Велика вероятность активного развития связей России с государствами Залива, прежде всего с КСА и ОАЭ. Интерес к РФ вызван стремлением аравийских монархий диверсифицировать военно-политические связи и расширить круг поставщиков вооружения. Впрочем, развитие двусторонних отношений с КСА, несмотря на декларируемую обоюдную заинтересованность, сильно зависит от сиюминутных политических соображений.

При этом РФ сохранит тесные связи с Израилем, роль которого возрастет, поскольку премьер Биньямин Нетаньяху стал одним из немногих оставшихся каналов коммуникации между Кремлем и Белым домом.

РФ будет играть важную роль (наряду с Ираном и Турцией) в процессе урегулирования сирийского кризиса, а также примет активное участие в восстановлении страны. Российское военное присутствие в регионе сохранится. Будет совершенствоваться военная инфраструктура. Можно также ожидать модернизации авиабазы в Хмеймим и порта в Тартусе, где разместится постоянная группировка надводных кораблей и субмарин.

В экономическом плане наиболее важным направлением сотрудничества будет экспорт зерновых на Ближний Восток (ввиду упомянутых выше обстоятельств). К 2024 г. можно ожидать усиления зависимости стран региона от поставок российской пшеницы. Другие направления экономического сотрудничества (торговля, инвестиции) остаются под вопросом, поскольку слишком зависят от политической конъюнктуры.

В последние годы «правящий класс» Саудовской Аравии пополнялся выходцами из рядов «образованного класса» — «разночинной» интеллигенции, ставшей союзницей власти. Саудовская политическая система трансформировалась — возник новый «центр силы» (на фоне традиционного союза правящей семьи и корпуса богословов во главе с семьей Аль Аш-Шейх). «Образованный класс» обрел институты, контролируемые властью, — Консультативный совет и частично избираемые органы муниципальной власти. Входя в политику, этот «класс» апеллировал к вероисповедной норме, из которой исключалось религиозное рвение. Его воззрения воплощал преданный гласности Мухаммедом бен Сальманом в апреле 2016 г. проект социально-экономической перестройки «Видение: 2030».

Менялась и саудовская внешняя политика. Перемены в окружающем Саудовскую Аравию геополитическом пространстве, ставшие итогом «арабской весны» и «иранской экспансии», означали, что прежняя «мягкая дипломатия», опиравшаяся на финансовые возможности и отказывавшаяся «от прямого участия в региональных конфликтах», утратила актуальность. Этот вывод подтверждался и тем, что курс на «укрепление отношений с дружественной державой» (ею были США) не стал в эпоху президентства Барака Обамы гарантией «сдерживания приблизившегося к границам королевства хаоса» [1]. Внешнеполитический курс «ужесточался», обретая «силу и решительность» [2].

Мухаммед бен Сальман на вершине власти

Время после июня 2017 г. демонстрировало дальнейшее возвышение сына правящего монарха. В ноябре 2017 г. под контроль Мухаммеда бен Сальмана перешли структуры, входившие в Совет по политике и безопасности (внешнеполитическое и внутриполитическое ведомства, министерство чрезвычайных ситуаций и управление государственной безопасности). Начавшаяся антикоррупционная кампания еще более расширила возможности Мухаммеда бен Сальмана — в ноябре 2017 г. монаршим указом был создан руководимый им Национальный антикоррупционный комитет.

Антикоррупционная кампания 2017–2018 гг. (как и последствия дела Хашикджи) выглядела как «чистка» политического поля, консолидировавшая обретавшиеся Мухаммедом бен Сальманом властные полномочия. Принц выступал в роли «автократа и реформатора» [3], наносящего «coup de grâce по старой системе» [4]. Инициируя ускоренные модернизационные преобразования, он опирался на методы, единственно приемлемые в государстве, отягощенном традицией застывшей власти и однобокой экономики.

«Видение: 2030»: инструмент укрепления власти Мухаммеда бен Сальмана

Лежащее в основе «автократических» действий наследного принца стремление к обретению полноты власти предполагало поиск альтернативы правящей семье. Ею стала апелляция к «образованному классу» — «Видение: 2030». Мухаммед бен Сальман, считал себя «частью молодежной страты» и претендовал на провозглашение ее идеалов: «Саудовская Аравия, которую хочу создать я и 70% саудовцев, — говорил он в январе 2016 г. в интервью The Economist, — это Саудовская Аравия, не опирающаяся на нефть, это страна с растущей экономикой, способная осуществить мечту каждого гражданина» [5].

Выступая в конце октября 2017 г. на международном экономическом форуме в Эр-Рияде, наследный принц заявил о том, что, «следуя устремлениям молодого саудовского общества», страна «покончит с идеями религиозного экстремизма». Речь шла о возвращении к «умеренному исламу, открытому миру, всем религиям, всем традициям, всем народам» [6].

Провозглашенная «Видением: 2030» перестройка экономики на принципах открытости, приватизации и избавления от нефтяной зависимости, дальнейшего развития процесса женской эмансипации, как и повышения качества жизни — требование выпестованного государством «образованного класса», ориентированного на «реформатора во власти» [7]. Этот класс приветствовал «Видение: 2030» и антикоррупционную кампанию. Ситуация, возникшая после создания Национального антикоррупционного комитета, описывалась активистами Twitter под хэштегами «революция 4 ноября» и «никто не спасется» [8]. Мухаммед бен Сальман получил поддержку тех, чьим представителем он провозглашал себя с момента своего прихода на вершину истеблишмента.

Их поддержку он получал и в итоге дела Хашикджи. Пользователи Twitter, писавшие под хэштегом «Джамаль Хашикджи», видели в Мухаммеде бен Сальмане «жертву необоснованных обвинений» и «защитника величия Саудовской Аравии» [9], — надежда на «реформатора во власти» превалировала. При этом темпы реализации проекта перестройки (как вытекало из интервью принца агентству Bloomberg в начале октября 2018 г.) не соответствовали первоначальным ожиданиям. IPO компании Saudi ARAMCO откладывалось (по крайней мере) до 2019 г., процесс приватизации ряда отраслей (как и создания новых) замедлялся, сохранялся значимый уровень безработицы, связанный с ненефтяным производством, средний и малый бизнес все еще далеки от превращения в опору экономики [10].

Инерция надежды на реформатора не исчезала, хотя Мухаммед бен Сальман возобновил государственную монополию на осуществление дозированных модернизационных изменений. Этот курс не допускал создания базовых основ гражданского общества, жестко подавляя «революционное нетерпение» наиболее активных сторонников коренных перемен и требуя от «либералов» безусловной лояльности авторитарному правителю.

«Жесткая» внешняя политика: региональный уровень

Новая «жесткая» политика безоговорочно назвала Иран «основным региональным противником». Произошедший в январе 2016 г. разрыв саудовско-иранских дипломатических отношений способствовал антииранской эскалации. Наследник престола видел свою задачу в том, чтобы «создать фронт противостояния иранскому экспансионизму» — «курс на умиротворение [Ирана], как и в Европе в 1930-е гг. [Германии]», «не может быть успешным» [11]
Саудовское понимание источника терроризма предопределило инициированную в марте 2015 г. военную операцию против йеменских хуситов. Как считал саудовский истеблишмент, выступление хуситов не было бы возможно без «вмешательства деструктивных внешних сил» — речь шла об Иране и «Хезболле» [12]. В свою очередь антииранская направленность политики предполагала, что противостояние с Катаром должно иметь и «иранское измерение». Разъясняя суть подхода своего руководства к Катару, глава внешнеполитического ведомства назвал причиной кризиса катарский «курс пропаганды и поддержки террора и экстремизма» [13]. Это утверждение приводило к выводу о «тесном союзе» Катара с иранским руководством и о финансировании проиранских сил в Ираке и Сирии [14].

Региональный уровень «жесткой» политики не был сопряжен с успехами. Хуситы сохранили способность к сопротивлению (а итогом военной операции в Йемене стала разразившаяся там гуманитарная катастрофа), блокада Катара не привела к его капитуляции.

«Жесткая» политика: международный уровень

Саудовско-американские отношения

Победа Дональда Трампа на выборах вновь превратила отношения с Соединенными Штатами в стержневое направление саудовской внешней политики. Говоря о состоявшемся в мае 2017 г. визите Трампа в Эр-Рияд, Аль-Джубейр заявил: «Президент стремится восстановить роль Америки в мире, и это приветствуют союзники Америки. Он желает разгромить ИГИЛ [15], того же желают и союзники Америки. Он стремится обуздать Иран, к этому стремятся региональные союзники Америки» [16]. Итоги визита соответствовали ожиданиям — миллиардные оружейные сделки и декларация о совместном противостоянии «иранской угрозе и угрозе терроризма» [17].

Провозглашенная Д. Трампом в октябре 2017 г. «Новая стратегия по Ирану» рассматривалась в Эр-Рияде и как инструмент активных американских действий в Сирии. Если «Соединенные Штаты хотят устранить угрозу региону и самим Соединенным Штатам», писал саудовский журналист, то они должны «остановить иранское ползучее наступление» и создать альтернативу «миру по модели Сочи» [18].

Встречая Трампа в Эр-Рияде, король Сальман говорил о «важности нового американского подхода» к вопросу палестино-израильского урегулирования, подчеркивая готовность к «совместной деятельности ради мира между обеими сторонами» [19]. Комментируя эти слова, саудовский автор писал, что, поскольку «многие» в арабском мире приветствовали израильские удары по позициям Хезболлы и Корпуса стражей исламской революции в Сирии, постольку ныне «достижение палестино-израильского мира более приемлемо на уровне массового сознания», а в случае открытого «арабо-иранского противостояния» Израиль «безоговорочно войдет в арабский лагерь» [20].

Сделанное Д. Трампом в начале декабря 2017 г. заявление о признании Иерусалима столицей Израиля и дальнейший перенос американского посольства в этот город не были приняты Саудовской Аравией. Эр-Рияд посчитал, что «решение по поводу статуса Иерусалима, принятое до достижения окончательного урегулирования, усилит региональную напряженность» [21]. Первый кризис в отношениях с новой американской администрацией был преодолен, поскольку стороны были объединены необходимостью решения более важных задач, хотя сделанный американским президентом шаг осложнил саудовско-израильское взаимодействие.

Дело Хашикджи, когда в американском конгрессе прозвучали голоса, призывавшие распространить положения «акта Магнитского» на саудовский истеблишмент, подвергло отношения с Соединенными Штатами более серьезному испытанию. Эр-Рияд предпринял определенные усилия для недопущения изменения позиции Д. Трампа. Мухаммед бен Сальман говорил о саудовско-американских связях как «о хороших на 99%», добавляя «мне очень нравится работать с ним» и подчеркивая, что приход Д. Трампа на пост президента изменил саудовскую «стратегию вооружения таким образом, чтобы получать более 60% оружия из Соединенных Штатов» [22].

Саудовское руководство признало убийство Хашикджи, возложив ответственность за него на «рьяных» сотрудников Службы общей разведки. Однако в контексте «жесткой» политики речь шла о том, что Саудовская Аравия, «подвергнувшись испытаниям, не рухнет», а «попытки ослабить ее» усилят «Иран, Хезболлу, хуситов, Аль-Каиду и ИГ», «обернувшись против тех, кто требует их обуздания» [23].

Саудовско-российские отношения

В начале октября 2017 г. состоялся официальный визит короля Сальмана бен Абдель Азиза в Москву. Аль-Джубейр отметил, что двусторонние отношения «достигли исторического момента, обрели институциональный характер, в их развитии участвуют все государственные институты и структуры» [24]. Речь шла в том числе о заключении соглашения о строительстве в Саудовской Аравии завода по производству автоматов Калашникова и о достижении договоренности о поставках ракетных комплексов «Триумф» [25].

Тем не менее визит не ликвидировал различия в подходах к важнейшим региональным проблемам. Встречаясь с российским президентом, саудовский монарх высказался вполне определенно: «Стабильность на Ближнем Востоке не может быть достигнута без прекращения вмешательства Ирана в дела государств региона» [26]. Саудовская пресса, касаясь темы поставок комплексов «Триумф», связывала их с необходимостью «нейтрализации Москвы и сужения ее связей с Ираном», а вовсе не с поиском «альтернативы американскому оружию или отдалением от Соединенных Штатов» [27].

Связанные с Ираном саудовско-российские расхождения не выглядели как преодолимые в обозримом будущем. Более того, движению в направлении их преодоления препятствует и отсутствие разветвленных двусторонних экономико-технических и гуманитарных контактов. Встречаясь с российским премьер-министром, монарх говорил, что его страна «стремится к развитию отношений». Приняв проект «Видение: 2030», Саудовская Аравия хотела, чтобы «Россия приняла участие в выполнении программ проекта в интересах обеих стран» [28].

2018 год был для Турции насыщенным и сложным. Во внутриполитической жизни страны одними из наиболее ярких событий стали досрочные парламентско-президентские выборы, состоявшиеся 24 июня 2018 г. Они, с одной стороны, закрепили итоги завершенных реформ, с другой — придали их инициаторам большей уверенности в продолжении текущих и проведении новых внутриполитических преобразований. С точки зрения турецкой политической культуры, выборы оказались уникальными. Впервые граждане Турецкой Республики одновременно избирали и парламент страны, и главу государства. Кроме того, никогда ранее в истории современной Турции выборы не проводились в условиях действующего на территории всей страны режима чрезвычайного положения. Результаты выборов во многом были предсказуемы. Тем не менее определенная интрига в условиях сложных коалиционных игр сохранялась на протяжении всего периода предвыборной гонки.

Фактически 24 июня 2018 г. открылась новая страница в истории Турции. Выборы стали завершающим аккордом в наиболее сложном и болезненном этапе процесса перехода страны из парламентской республики в президентскую. Уверенная победа Реджепа Тайипа Эрдогана и «народного альянса», состоящего из возглавляемой им Партии справедливости и развития (ПСР) и Партии националистического движения (ПНД), позволила продолжить реализацию намеченных ранее целей и задач как во внутренней политике, так и во внешней.

После выборов позиции Эрдогана как лидера страны укрепились, а его полномочия расширились. Политическое влияние оппозиционных сил на процессы принятия внутри- и внешнеполитических решений, несмотря на относительное повышение представительности нынешнего состава парламента, снизилось. Таким образом, к столетию республики в 2023 г. минимизированы преграды на пути строительства «новой Турции». Ее контуры прослеживаются уже сегодня. Началась стремительная реализация положений новой конституции, принятой в результате референдума, состоявшегося 16 апреля 2017 г.

После упразднения должности премьер-министра нынешний президент получил не только значительную часть исполнительной власти, но и мощные рычаги контроля и давления на законодательную и судебную ветви власти. По мнению многих экспертов, это противоречит принципу разделения властей и ставит под сомнение эффективность традиционной системы сдержек и противовесов.

Было много слухов о том, что новое правительство будет технократическим. Предполагалось также, что в новом Кабмине помимо сторонников ПСР будут и представители ПНД, а также беспартийные. Однако на деле все оказалось иначе. Не достижения в профессиональной деятельности, а степень лояльности к президенту стала одним из главных критериев назначения на пост министра. Кроме того, в новом правительстве не оказалось не только беспартийных, но и сторонников ПНД. К тому же ряд министров из предыдущего Кабмина сохранили свои посты. Поэтому говорить о полном обновлении турецкой государственной власти и переходе на технократию не приходится. В то же время в результате упразднения Офиса премьер-министра и перехода ряда государственных структур под контроль Администрации Президента, а также внедрения практики назначения советников бюрократический аппарат претерпел значительные изменения.

Многих контрольно-надзорных функций лишилось и Великое национальное собрание Турции, которое утратило механизм непосредственного контроля над деятельностью правительства и стало более ограниченным в применении импичмента в отношении главы государства. А в результате введения в действие практики президентских указов фактически произошла узурпация законодательной власти в части ее правотворческих функций. Любопытно, что к данной ситуации с пониманием отнесся Конституционный суд Турецкой Республики, который 30 июня 2018 г. отклонил требования главной оппозиционной Народно-республиканской партии отменить законы, предусматривающие принятие указов в условиях режима чрезвычайного положения.

В силу возраста и состояния здоровья нынешний президентский срок, который продлится до 2023 г., может стать для Эрдогана последним, что делает особенно актуальным вопрос о преемнике. На эту роль есть ряд потенциальных кандидатов, среди которых упоминают и зятя главы государства. Вторая проблема, решением которой в настоящее время занимается действующий президент, связана с нелояльными ему группами влияния внутри партии власти. Как известно, после попытки военного переворота в 2016 г. Эрдоган провел «чистки» в военной и гражданской бюрократии, в результате которых более 50 тысяч человек были арестованы, более 100 тысяч отстранены от занимаемых должностей. Однако внутри правящей партии такие «чистки» не проводились. А ПСР — среда далеко не однородная: внутри партии есть представители различных политических движений и консервативных сил. Некоторые политики, состоящие в партии, подозреваются в сохранении своих связей со сторонниками Фетхуллаха Гюлена, которого обвиняют в попытке государственного переворота. Их позиции внутри партии несут в себе определенные политические риски для Эрдогана.

Турецкое общество в условиях тяготеющего к авторитаризму политического режима, утвердившегося в результате длительного (фактически более 16 лет) правления харизматичного лидера с его консервативными взглядами и исламской риторикой, продолжает эволюционировать в сторону исламизации. С учетом нынешнего расклада политических сил в стране можно предположить, что большая часть турецкого общества поддерживает процесс превращения республики из парламентской в президентскую.

Народ Турции заинтересован в экономической стабильности и ждет от своего лидера конкретных шагов по улучшению экономической ситуации в стране. В настоящее время государственный долг Турции составляет около 480 млрд долл., а это 23 % от объема ВВП за 2017 г. Резкое падение турецкой лиры еще больше усугубило ситуацию. Стране необходимы дополнительные иностранные инвестиции. Привлечь их в нынешних внутриполитических и экономических условиях непросто, разве что за счет дальнейшего роста процентных ставок. А это ведет к повышению уровня инфляции, губительному для частного сектора, особенно в сфере недвижимости. Однако без принятия соответствующих мер в стране может наступить экономический кризис. Предполагается, что на фоне усиления своей власти и отсутствия веских причин для возобновления режима чрезвычайного положения Эрдоган и его окружение могут себе позволить пойти на непопулярные меры и уменьшить вероятность экономического кризиса.

Помимо политических и социально-экономических в стране сохраняет свою остроту проблема безопасности, связанная с курдским вопросом. Турецкая общественность надеется на скорейшее решение курдской проблемы и обеспечение мира и стабильности в юго-восточных провинциях с преимущественно курдским населением, которые граничат с Сирией и Ираком. Однако турецкие власти, судя по всему, не видят иного решения, кроме силового, и не намерены возобновлять переговоры по курдскому урегулированию. Дальнейшие шаги Анкары в этом направлении во многом будут зависеть от развития событий в соседних странах.

Безусловно, пока в Сирии сохраняется угроза возникновения курдской автономии, Турция будет прилагать большие усилия с целью минимизации влияния прокурдской Партии демократического союза (ПДС) и ее боевого крыла — Отрядов народной самообороны (ОНС) близ турецких границ. Активность ОНС в Сирии, как и боевиков Рабочей партии Курдистана (РПК) в Ираке, рассматривается Анкарой в качестве повода для проведения трансграничных операций. Дамаск и Багдад, как известно, против подобной трактовки событий. Однако, несмотря на это, присутствие турецких вооруженных сил на территории соседних государств продолжается. И это является одним из основных предметов дискуссий на существующих в настоящее время международных площадках по сирийскому урегулированию. С другой стороны, Анкара, как представляется, в некоторой степени использует «курдскую угрозу» в качестве инструмента убеждения в ходе переговоров с наиболее влиятельными внешними игроками в Сирии. В условиях отсутствия прямого эффективного диалога между Россией и США по сирийской проблематике Турции удается продвигать свою точку зрения. Такой подход уже принес Анкаре ряд дивидендов на сирийском направлении. Поэтому отказываться от подобных многоходовок она в ближайшее время вряд ли намерена.

В целом во внешней политике Турции на протяжении ближайших пяти лет будет укрепляться многовекторность. Дипломатическое лавирование между великими державами является отличительной чертой нынешней турецкой внешней политики. Турция крайне заинтересована в установлении стратегического баланса на внешнеполитическом треке. Она прекрасно знает, каково это — находиться в зависимости от одной страны или группы государств, и понимает, что путь к самостоятельности проходит через укрепление связей с альтернативными центрами силы мировой политики. С учетом того, что с Вашингтоном у Анкары и без того достаточно тесные контакты, то можно предположить, что в ближайшие пять лет она попытается либо снизить их уровень, поскольку дальнейшее укрепление может оказаться губительным для ее внешнеполитической самостоятельности, либо повысить уровень своих отношений с альтернативными игроками. Вероятность иного сценария в нынешних условиях и при существующих у Турецкой Республики ресурсах близка к нулю.

Что касается дальнейших отношений между Анкарой и Москвой, то, судя по всему, и военно-техническое сотрудничество, и реализация энергетических мегапроектов (АЭС «Аккую», газопровод «Турецкий поток» и т.д.), и взаимодействие сторон на различных международных площадках для урегулирования острых региональных проблем, серьезных изменений не претерпят. Следует отметить, что в развитии России и Турции много общего. Примечательно, что и президентские выборы в двух странах состоялись в 2018 г. Есть все основания полагать, что та положительная динамика, которая наблюдалась в российско-турецком взаимодействии в последние годы после разрешения кризиса в двусторонних отношениях, не просто продолжится, но может и расшириться, охватив новые направления. Дружба лидеров двух стран является важным фактором и довольно мощным сигналом международному сообществу. Россия и Турция практически в один голос периодически заявляют о своем намерении укреплять не только двустороннее сотрудничество, но и влияние тех международных форматов и площадок, где они вместе участвуют. Такое положение дел открывает новые пути и возможности для дальнейшего развития российско-турецких контактов.

С другой стороны, российский вектор во внешней политике дает Турции гораздо больше пространства для маневра в общении с ключевыми западными игроками. Таким образом, благодаря укреплению связей с РФ, Турция получает возможность добиваться от Запада определенных уступок по важным региональным вопросам. Развитие событий в Сирии, в частности в Манбидже, может служить тому наглядным примером.

К концу 2018 г. Израиль подошел с солидным багажом политических решений, вызовов и проблем в вопросах национального строительства, ситуации в секторе Газа, противодействия иранской экспансии, а также выстраивания отношений с ключевыми региональными и внерегиональными силами.

Внутриполитическое развитие

Весь 2018 г. в израильской политике прошел под знаком продолжавшихся коррупционных расследований, в том числе в отношении самого премьер-министра Биньямина Нетаньяху и его ближайшего окружения. В рамках одного из таких процессов Б. Нетаньяху и его супруга подозревались в получении дорогих подарков от голливудского магната Арнона Милчана и австралийского бизнесмена Джеймса Пакера в обмен на продвижение выгодных законодательных инициатив (т.н. «Дело 1000») [1]. В рамках двух других расследований премьер-министра подозревали в оказании государственного покровительства главному редактору газеты «Едиот Ахронот» Арнону Мозесу (т.н. «Дело 2000») [2], а также владельцу интернет-компании «Валла!» (через материнскую «Безек») медийному магнату Шаулю Еловичу (т.н. «Дело 4000») [3] — в обоих случаях в обмен на политически лояльную редакционную политику [4].

В феврале 2018 г. израильская полиция впервые рекомендовала Генеральной прокуратуре выдвинуть официальное обвинение в получении взяток против Нетаньяху. На конец октября 2018 г. премьер-министра вызывали в полицию для дачи показаний 12 раз. Несмотря на это, рейтинг партии Ликуд, лидером которой является Б. Нетаньяху, в 2018 г. оставался относительно высоким, и, согласно опросам [5], в случае досрочных выборов партия сохранила бы свои 30 мест в Кнессете.

Летом 2018 г. центр притяжения внутриполитической повестки сместился в сторону дискуссий по поводу принятого 19 июля «основного» (т.е. фактически конституционного) закона о еврейском характере государства Израиль и возможных последствий этого решения. Закон провозгласил коллективное право на национальное самоопределение в рамках израильской территории, исключительно за еврейским народом, закрепил статус иврита в качестве единственного государственного языка и изменил статус арабского языка (его носителями являются около 20% граждан страны) с официального на «особый» без конкретизации последнего.

Основные дебаты [6] между сторонниками и противниками закона развернулись в том, соответствует ли принятое решение «демократическому характеру» еврейского государства и не приведет ли оно к углублению поляризации общества по этно-национальным вопросам. Сам по себе закон не создает какой-то дискриминационной юридической почвы с точки зрения защиты индивидуальных гражданских прав представителей этнических и религиозных меньшинств. Однако ограничивая их коллективные права на национальное самоопределение, он потенциально может спровоцировать социально-психологическое отчуждение этих общин, подорвать их гражданско-политическую лояльность государству и усилить этно-территориальную сегрегацию между преимущественно еврейскими и нееврейскими районами страны.

В целом же ввиду политического кризиса, разразившегося в ноябре 2018 г. после отставки министра обороны Авигдора Либермана и выхода его партии Исраээль Бейтену («Наш дом Израиль») из правящей коалиции, ключевым вопросом на первую половину 2019 г. остается проведение досрочных выборов в Кнессет и последующее формирование нового правительства. При этом правоцентристские силы будут продолжать доминировать во внутренней политике страны. Коррупционные скандалы последнего времени, относительная неудача [7] на муниципальных выборах в октябре 2018 г., а также недовольство в обществе сдержанной политикой правительства в отношении обстрелов из сектора Газа несколько уменьшили шансы Б. Нетаньяху вновь стать премьер-министром, однако его способности к политическому маневрированию не раз находили подтверждение. Важно уточнить, что, независимо от нового состава правительства, в ближайшие пять лет конкуренция Б. Нетаньяху во главе правого лагеря будет нарастать не только со стороны политических гигантов вроде А. Либермана и лидера партии Ха-Баит ха-Йехуди («Еврейский дом») Нафтали Беннета, но и со стороны новых «звезд» израильской политики — занимающей пост министра юстиции и так же представляющей «Еврейский дом» Айелет Шакед.

Более того, левый фланг политического спектра, представленный прежде всего блоком «Сионистский лагерь», находится в состоянии кризиса, выйти из которого ему может помочь не столько очередная организационная перестройка, сколько переосмысление собственного позиционирования для избирателей по ключевым вопросам национальной повестки дня. Что касается центристских сил, у них неплохие шансы на усиление, прежде всего это касается партии Еш Атид («Есть будущее») и ее лидера Яира Лапида.

Палестинский вопрос

Ситуация в сфере безопасности на палестинских территориях и пограничных израильских районах в 2018 г. оставалась сложной. Год прошел под знаком массовых протестов в секторе Газа, которые начались 30 марта 2018 г. в рамках кампании т.н. «Великого марша возвращения» и сопровождались требованиями признания права палестинских беженцев и их потомков на возвращение, прекращения блокады сектора и отмены решения о переносе посольства США в Иерусалим.

В течение всего 2018 г. политический процесс палестино-израильского урегулирования был заморожен, а израильские власти продолжали поселенческую политику на оккупированных территориях.

Как представляется, план мирного урегулирования, который должен быть обнародован администрацией Д. Трампа в конце 2018 г. или в 2019 г., вероятно, будет поддержан, помимо Израиля, только арабскими союзниками США в регионе (КСА, ОАЭ, Египтом и, с оговорками, Иорданией). Вместе с тем он должен вызвать неприятие со стороны палестинцев (как ХАМАС, так и ФАТХ), а также Турции, Ирана и, возможно, Катара. Реализация такого плана в современных условиях маловероятна.

Кроме того, изолированный и контролируемый движением ХАМАС сектор Газа будет оставаться основной «головной болью» для израильского руководства. Правительство Нетаньяху подвергается все большей критике со стороны своего же правого лагеря за неспособность кардинально решить проблему обстрелов южных районов страны. После резкого обострения ситуации 11–13 ноября 2018 г., в результате которого по израильским городам было выпущено более 460 ракет, а в ответ Силами обороны Израиля было атаковано свыше 160 объектов в Газе [8], политическое давление за проведение в конце 2018 г. или в 2019 г. полномасштабной сухопутной операции против ХАМАС будет только возрастать. С точки зрения долгосрочной стратегии дилемма для израильского руководства выглядит еще более изощренной. С одной стороны, Израилю выгоден поток финансовой и гуманитарной помощи, направляемый в Газу (прежде всего, от Катара), в обход властей Палестинской автономии, поскольку это позволило бы еще больше изолировать правительство М. Аббаса от развития событий в Газе, тем самым углубляя раскол между двумя палестинскими территориями. Такой сценарий резонировал бы с идеей (популярной как в администрации Д. Трампа, так и среди израильских правых) о разделе Газы и ЗБРИ с перспективой будущей государственности лишь для сектора Газа. С другой стороны, это сулит сохранение власти для ХАМАС в ближайшем будущем. Обратное же движение в сторону межпалестинского примирения и восстановления власти ПА в Газе, несмотря на возможное ослабление ХАМАС, вновь поставит на повестку дня вопрос об освобождении Израилем всех оккупированных территорий, чего правый лагерь во главе с Б. Нетаньяху всячески старается избежать.

Важнейшим фактором неопределенности на ближайшие пять лет будет оставаться вероятный уход со сцены, добровольный или вынужденный, многолетнего лидера ПА Махмуда Аббаса, сопутствующая ему борьба за наследие внутри палестинской элиты и ее влияние на динамику сотрудничества с израильскими властями в вопросах обеспечения безопасности.

Внешняя политика: успехи, трудности и перспективы

Первую половину 2018 г. можно считать исключительно успешной для израильской внешней политики. Ключевой дипломатической победой можно считать реализацию администрацией Д. Трампа принятого в декабре 2017 г. решения о признании Иерусалима столицей еврейского государства и состоявшееся 14 мая 2018 г. (в день 70-й годовщины основания Израиля), открытие там посольства США [9]. Данное решение, которое входило в число предвыборных обещаний Д. Трампа и которое правительство Б. Нетаньяху посчитало своего рода признанием исторического факта, вызвало недовольство в мусульманском мире и даже среди союзников США и вынудило палестинских лидеров отказаться от одностороннего американского посредничества в палестино-израильском мирном процессе.

Другим важнейшим успехом израильской внешней политики стало объявление президента Д. Трампа от 8 мая 2018 г. о выходе Соединенных Штатов из Совместного всеобъемлющего плана действий (т.н. «ядерной сделки») с Ираном и последующем восстановлении антииранских санкций [10], что также выступало одним из императивов внешнеполитической линии Б. Нетаньяху. Как и в случае с вопросом о признании Иерусалима, этот шаг Белого дома не был поддержан практически никем из ключевых глобальных игроков (остальные участники СВПД предпочли приложить усилия для сохранения «сделки»), однако все это подтвердило оправданность ставки израильской дипломатии на администрацию Д. Трампа.

Внешнеэкономические успехи еврейского государства в 2018 г. были связаны, прежде всего, с масштабными израильско-египетскими договоренностями и контрактами, которые призваны открыть возможность поставок природного газа из Израиля на египетский рынок [11]. Кроме того, израильские производители вооружений продолжили расширять свое присутствие на азиатских рынках, на которые приходится 60% оборонного экспорта страны, крупным контрактом (777 млн долл.) с Индией на поставку морской версии ЗРК Барак-8 [12], подтвердив тренд на расширение и углубление израильско-индийского сотрудничества.

Однако осенью 2018 г. израильская внешняя политика столкнулась с рядом сложностей и неудач, ключевыми из которых стали кризисные тенденции в отношениях с Россией и Иорданией.

Вплоть до сентября 2018 г. Израиль пользовался существенной «свободой рук» при нанесении военно-воздушных ударов по иранским объектам на территории Сирии, пытаясь предотвратить закрепление проиранских прокси-формирований вблизи Голанских высот, а также передачу оружия ливанской Хезболле. За 2017–2018 гг. Силы обороны Израиля нанесли более 200 таких ударов [13], пользуясь деконфликтационным механизмом с российскими военными, а также неофициальным взаимопониманием с Москвой, согласно которому стороны не препятствовали друг другу в выполнении собственных задач на территории Сирии при условии невмешательства Израиля в собственно внутрисирийский конфликт [14].

Однако после 17 сентября 2018 г. российско-израильским отношениям и политике Москвы, нацеленной на тонкое балансирование между Израилем и Ираном в Сирии, пришлось столкнуться с испытанием на прочность в связи с инцидентом, повлекшим катастрофу самолета ИЛ-20 ВКС РФ. Российское военное руководство обвинило [15] ВВС Израиля в непрофессиональном поведении, ставшем причиной трагедии, и в достаточно сжатые сроки организовало поставку и передачу сирийским вооруженным силам ЗРК С-300, что ожидаемо вызвало недовольство израильских властей.

Позже, 21 октября 2018 г., король Иордании Абдалла II заявил [16] о том, что королевство не станет продлять действие соглашения об аренде Израилем сельскохозяйственных земель на иорданских территориях Гумар и Бакура, которое было предусмотрено условиями мирного договора 1994 г., срок которого истекает в 2019 г. Данное решение явилось очередным эпизодом в наметившемся в последнее время кризисе в отношениях между Израилем и Иорданией, одним из драйверов которого стал паралич мирного процесса на палестинском направлении после противоречивого решения Д. Трампа по Иерусалиму. Эти трения подогреваются и появившимися спекуляциями относительно возможной поддержки Израилем и США инициативы о передаче покровительства над святыми местами в Иерусалиме от династии Хашемитов (т.е. фактически Иордании) династии Саудитов (т.е. КСА) [17].

Как представляется, в ближайшие 5 лет противостояние с Ираном будет оставаться константой израильской политики на Ближнем Востоке, а также служить общим знаменателем для расширения взаимодействия, не всегда официального, с консервативными арабскими режимами (фактически — американскими союзниками). Однако отсутствие продвижения в урегулировании палестинской проблемы будет оставаться ограничителем для полномасштабной арабо-израильской нормализации.

Ключевой переменной в этот период будет являться возможность смены администрации в Вашингтоне по итогам президентских выборов 2020 г. В последние годы в рядах Демократической партии все громче звучат голоса против безоговорочной политической поддержки государства Израиль и КСА, что может привести к размыванию казавшегося незыблемым двухпартийного фундамента произраильской и просаудовской стратегической ориентации в ближневосточной политике Вашингтона, превратив ее из фигуры умолчания в вопрос межпартийной борьбы.

Тем не менее финансовая и военная помощь [18] со стороны США будет вне угрозы, а принятие Конгрессом в 2018 г. нового закона о военной помощи еврейскому государству доведет ее общий объем за десятилетний период 2019–2028 гг. до рекордных 38 млрд долл.

Вызовы и возможности для России

Несмотря на трагический инцидент сентября 2018 г., представляется, что функциональное сотрудничество между Израилем и Россией будет продолжаться. Особенно это касается закрытых каналов взаимодействия военных и спецслужб, а также кооперации в экономической и гуманитарной сферах. Как показал пример кризиса в российско-турецких отношениях 2015–2016 гг., спровоцированного аналогичным инцидентом, используя комбинацию позитивных и негативных стимулов в контексте новой реальности двусторонних отношений, Москва может развернуть их состояние в свою пользу и добиться в среднесрочной перспективе существенных успехов в продвижении собственных интересов.

Вместе с тем российскому руководству необходимо иметь в виду, что Израиль не воспринимает российское присутствие в регионе как экзистенциальную угрозу, однако ограничения оперативной свободы действий для Сил обороны Израиля, накладываемые таким присутствием (прежде всего в Сирии), так или иначе затрагивают болезненные для еврейского государства вопросы безопасности. Заинтересованность Израиля в тесной координации с Москвой обусловлена возросшей ролью России в региональных процессах и в этом смысле является вынужденным решением, а не стратегическим выбором. Несмотря на личную «химию», сложившуюся в последние годы между российским и израильским лидерами, стратегическая переориентация Израиля на Россию в среднесрочной перспективе невозможна.

Текущее положение дел на палестино-израильском направлении неблагоприятна для оживления мирного процесса в ближайшие годы. Москва может активизировать дипломатию на межпалестинском треке, однако это потребует тесной координации действий с Израилем, Египтом, Катаром и Турцией, а также учета трудного египетского опыта в данном вопросе.

Возобновление сирийско-израильских переговоров по вопросу Голанских высот при посредничестве Москвы в ближайшие годы зависит от двух условий — иранского присутствия и политического транзита в Сирии. Во-первых, «достаточное», с точки зрения России и Ирана, удаление проиранских прокси-сил от израильских границ всегда будет «недостаточным» для Израиля. Во-вторых, возобновление переговоров с израильской стороной возможно только после политического решения сирийского конфликта, пусть даже оно будет представлять из себя симуляцию транзита с фактическим сохранением правящего режима.

Любые усилия России, направленные на нормализацию отношений между Израилем и Ираном, будут малоперспективны. Однако Москва может и должна выступать арбитром для выработки и соблюдения принимаемых обеими сторонами «правил игры» для предотвращения масштабного открытого конфликта. Аналогичную роль Россия может сыграть в конфликте между Израилем и Хезболлой, учитывая налаженные Москвой неофициальные каналы взаимодействия с последней на сирийском театре и окрепшие в последние годы связи с ливанским руководством.

В среднесрочной перспективе Израиль должен превратиться в значимого игрока на международном газовом рынке. Израиль, Кипр и Греция в общих чертах согласовали [19] проект восточно-средиземноморского трубопровода проектной мощностью 20 млрд кубометров в год, что позволит наладить поставки природного газа с израильского шельфа в страны Южной Европы. Таким образом, израильский газ в перспективе может стать конкурентом российскому на европейском рынке. Однако в силу технических сложностей и дороговизны этого проекта, скорее всего, он не будет функционален как минимум до 2025 г.

В отличие от российских аналитиков, иранские стратеги будут подводить итоги 2018 г. ближе к концу года по солнечному календарю — в марте 2019 г. Тем не менее полноценный возврат американских санкций против Ирана в ноябре уходящего года является точкой бифуркации в планировании иранцами своей экономической и политической деятельности.

Прошедший год для Ирана

В основном 2018 г. прошел в ожидании возврата санкций США и выхода Вашингтона из Совместного всеобъемлющего плана действий (СВПД), согласованного группой международных посредников по иранской ядерной программе (группой «5+1») в июле 2015 г. и введенного в действие в январе 2016 г.).

Санкции

8 мая 2018 г. Д. Трамп принял решение об одностороннем выходе из СВПД. Американские санкции были частично возвращены в ночь на 7 августа, а 5 ноября 2018 г. в силу вступила их вторая, более жесткая, часть, направленная против энергетического и финансового сектора страны — в отношении иранского Центрального банка, Организации по атомной энергии, авиакомпании Iran Air (в общей сложности более 700 юридических и физических лиц) [1] . Также Иран был отключен от системы SWIFT.

Критика СВПД была слышна от будущего президента США еще в период избирательной кампании и выход из соглашения во многом обусловлен и американскими внутриполитическими причинами. В то же время, поскольку СВПД не разрешал реальные причины напряжения в ирано-американских отношениях, а, скорее, ненадолго устранил некоторые симптомы, какие-то проблемы в его реализации были ожидаемы.

Госсекретарь США Майк Помпео высказался, что восстановление санкций 5 ноября должно вынудить Иран сделать выбор — «продолжить бороться за то, чтобы удержать экономику наплаву или растрачивать драгоценные ресурсы за рубежом — на то и другое сил не хватит» [2]. По существу, санкции направлены, скорее, на постепенную эрозию иранского режима, пытающегося балансировать между внутриполитическими проблемами и региональными амбициями. Этому призваны способствовать санкции против основных источников дохода в иранский бюджет.

Преимущественное положение Ирана в повторяющейся ситуации с санкциями в этот раз связано с моральным превосходством, поскольку СВПД тщательно соблюдался Тегераном, а первым из него вышел Вашингтон без легитимного на то основания. На моральном аспекте превосходство может и закончиться.

Удачно для Ирана, в ЕС «ядерная сделка» рассматривается как существенное достижение дипломатии на иранском направлении, учитывая, что переговоры по ядерной программе продолжались с 2003 г. Кроме того, настойчивость «евротройки» на сохранении соглашения — попытка обозначить независимость ЕС от давления США и выработать собственные финансовые институты для совершения необходимых операций. ЕС объявил о своей готовности приложить все возможные усилия для сохранения соглашения и выразил готовность поддержать Иран в том числе за счет создания специального механизма для произведения взаиморасчетов после возврата американских санкций [3] . Однако политическая решимость европейских лидеров не гарантирует, что схема, функционирующая наподобие клиринговой конторы, поможет привлечь мелкий и средний бизнес на иранский рынок помимо собственно операций по экспорту в Европу иранских углеводородов.

При этом, с одновременным успехом в оказании давления на иранскую экономику и жизнь простого населения за 40-летнюю историю санкции против Тегерана доказали свою низкую эффективность в деле корректировки региональной политики Ирана. Так, после введения так называемых «калечащих» санкций в 2012 г. Иран даже расширил свое региональное присутствие, усугубились трения с Эр-Риядом, влияние Корпуса стражей исламской революции (КСИР) на внешнюю и внутреннюю политику с момента обострения иранского ядерного кризиса в 2006 г. также только возросло.

Выход же США из СВПД привел к более смелым заявлениям и в целом политике Тегерана. Отчасти это связано с высвобождением замороженных в период санкций активов, отчасти — с уходом надежд на возвращение Вашингтона в качестве участника «ядерной сделки».

В июле 2018 г., накануне первого этапа возврата санкций США, риторика между Ираном и США накалилась — Д. Трамп пообещал «невиданные доселе» последствия, если президент Рухани осмелится еще раз угрожать США [4] ; руководитель подразделения «Кудс» иранского КСИР генерал Кассем Сулеймани посетовал на риторику американского президента «в стиле кабаре» и неспособность Вашингтона успешно проводить уже состоявшиеся военные кампании, не говоря об Иране [5] . По сути, прежние ирано-американские отношения и основная масса эффективных санкций вернулись, но при несколько других переменных — при поддержке Ирана Евросоюзом и, возможно, менее устойчивых позициях иранской правящей элиты.

Социально-экономическая ситуация

Социально-экономическая ситуация в Иране остается тревожной. Общественные настроения трудно оценить из-за отсутствия объективной информации, поэтому приходится полагаться на отдельные примеры выражения недовольства либо, напротив, поддержки правительству со стороны населения.

В преддверии полноценного развертывания санкций США и присоединения к ним других стран в Иране серьезно ощущается социально-экономическое давление. В Тегеране есть понимание, что структурные проблемы вредят экономике гораздо больше, чем санкции, а последние, хотя и усиливают имеющиеся проблемы, не являются их первопричиной. Но в условиях возобновления полноценного санкционного давления реформировать систему будет сложнее.

К марту 2018 г. доходы от экспорта нефти при объемах около 2,5 млн баррелей в день достигли 47 млрд долл., что почти на 5 млрд долл. выше уровня до СВПД [6] . По сути, именно за счет наращивания нефтяного экспорта скачок в росте иранского ВВП до 12,5% случился только в первый год с момента реализации «ядерной сделки» (2016 г.). На среднесрочную перспективу президент Рухани с момента первой предвыборной кампании ставил целью стабильный 8% рост в течение пяти лет с разрешения ядерного кризиса.

Аналитики Исследовательского центра при иранском меджлисе отметили, что после всех шоков страна вышла на путь экономического роста, который за прошлый иранский год (2017–2018 гг.) составил 3,7%, включая углеводородный экспорт, и 4,6% — без него [7] . И хотя это означает, что не нефтяной экспорт рос более высокими темпами, этот рост также может опуститься до ноля.

Ситуацию в экономике действительно удалось более-менее стабилизировать за 2015–2018 гг. Однако финансовых резервов, которые можно было бы направить в развитие экономики после санкций, практически не осталось, а иностранные инвестиции, столь необходимые для промышленной и добывающей отраслей, приходили неохотно.

В ожидании возврата американских санкций на иранский рынок не только не пришел новый капитал, но и ушел старый. Например, в августе французская компания Total оставила участие в проекте разработки газовых месторождений Южный Парс [8] . Сегодня Иран надеется на то, что эту нишу заполнит Китай, в частности, государственная компания CNPC, участие которой в проекте может возрасти до 80%.

В августе 2018 г. из-за роста внутриполитического напряжения по итогам голосования от должности были отстранены сразу два министра — экономики и труда. Основные претензии к министру экономики — проблемы с налоговым регулированием, банковской системой и в целом неспособность справиться с нарастающими экономическими проблемами. Это случилось через некоторое время после того, как иранские базары в разных городах коллективно не открывали лавки, протестуя против неблагоприятной экономической ситуации и фактической невозможности извлекать прибыль из своей деятельности.

Национальная валюта также упала до рекордных уровней в ожидании санкций. Так, если в марте 2018 г. один доллар США стоил 40 000 риалов, то к октябрю он побил относительный рекорд в 200 000 риалов, снизившись до 110 000 риалов к концу ноября.

Как отмечалось в некоторых материалах, «по оценкам самих иранцев, девальвация национальной валюты увеличила доходы экспортеров в риаловом исчислении на 600%, а значит, выросли и поступления в казну». В реальности же в результате обвала иранского риала и разницы между государственным и «частным», или «уличным», курсом доллара серьезно пострадал частный бизнес. Необходимость проведения импортных операций через счета в государственных банках привел к тому, что закупка товаров происходила в долларах по цене «свободного» курса (который в два-три раза выше регулируемого государственного), а возврат выручки бизнесменам – в иранских риалах по государственному курсу. Это не считая всех предыдущих проблем, с которыми сталкивался частный бизнес, имеющий необходимость проводить какие-либо операции с зарубежными партнерами – таможенные вопросы и вопросы проведения платежей. К примеру, несмотря на формальное подключение Ирана обратно к системе SWIFT и даже проведение показательных платежей, в реальности бизнес этим так и не воспользовался, поскольку не много нашлось европейских банков, готовых сотрудничать с иранскими и выступать в качестве посредников.

По имеющимся прогнозам, в том числе и самих иранцев, в связи с американскими санкциями экспорт иранской нефти может вновь упасть ниже миллиона баррелей в день, что предполагает рецессию в 2%. Пока ЕС обсуждает специальный финансовый механизм по взаимодействию с Ираном, традиционные импортеры иранских углеводородов, например, занимающий первое место по объемам Китай [9] или расположившаяся на второй строчке Индия, дают повод усомниться в их способности противостоять давлению США [10] . В этих условиях возможность хоть как-то компенсировать потери от снижения объемов экспорта будет зависеть от цены на нефть. США сделали исключение для иранского порта Чехбехар, являющегося важным пунктом транспортного коридора Север-Юг, чтобы обеспечить строительство железной дороги и, соответственно, доставку грузов в Афганистан [11] , но какие другие послабления Вашингтон будет готов предоставить Индии, также, кстати, являющейся частью упомянутого коридора, пока неизвестно.

Рост потребительских цен к началу осени 2018 г. достиг в среднем 31,4%, из которых 46,5% — на продовольственные товары [12] . СМИ сообщали о дефиците некоторых видов товаров, например, детской одежды. Стало сложнее приобрести импортные лекарства, не имеющие в Иране аналогов. Характерна ситуация не полного отсутствия лекарств, а удерживания некоторых наименований на случай нужды или в ожидании нормализации ситуации.

Исследовательский центр иранского меджлиса пришел к выводу, что структурные проблемы вредят иранской экономике гораздо больше, чем санкции, а последние, хотя и усиливают имеющиеся проблемы, не являются их первопричиной. Структурные проблемы экономики, в свою очередь, не новы и связаны с огромной долей государственного сектора, системой покровительства определенным отраслям, процветающей коррупцией и кумовством, большими расходами, официальными и неофициальными, на неэффективный административный аппарат. Естественно, в условиях возобновления полноценного санкционного давления реформировать систему будет еще сложнее.

В декабре – январе 2017–2018 гг. и в 2018 г. по городам прокатилась волна протестов, вызванных чаще экономическими проблемами. Например, в июне 2018 г. выступления против повышения цен на товары и падения иранского риала прошли в Тегеране, в июле — против повышения цен, инфляции и безработицы — в Исфахане, Карадже и Раште. И хотя ультраконсерваторы старались представить ситуацию как неспособность правительства Рухани справиться с кризисом и, более того, ошибочное решение пойти на переговоры с США, в ходе протестов наряду с требованиями экономического порядка все чаще звучали проклятия в адрес духовного лидера Ирана, а не президента.

С точки зрения социальных порядков 2018-й год отличился продолжением попыток активистов бросить вызов обязательному ношению хиджаба. Предыдущая акция «Моя тайная свобода», в рамках которой множество женщин опубликовали видео, где они снимают с головы обязательный к ношению платок, продолжилась другой популярной акцией — «Девушки улицы Энгелаб». Одиночные участницы этой акции становились на улице, держа как на флагштоке свой платок, снятый с головы, некоторые из них были арестованы. Со временем о повторении акции было слышно все меньше, но зато обыкновенных женщин, намеренно скидывающих платок на иранских улицах стало больше. Судя по лояльной реакции властей на последующее, еще более вольное отношение к ношению платка, решение о послаблении морального контроля на фоне ухудшающейся экономической ситуации было осознанным.

Участие в военных кампаниях за рубежом

18 февраля 2018 г. духовный лидер Ирана Али Хаменеи определил внешнеполитические приоритеты следующим образом: «Во внешней политике мы отдаем приоритет Востоку перед Западом, соседям перед нерегиональными игроками, странам, разделяющим наше видение перед другими» [13] . Политика «Взгляд на Восток» органично следует из неудачной попытки наладить нормальные отношения с обобщенным Западом даже после согласования СВПД. Одним из традиционных «восточных» направлений иранской политики осталась Сирия.

На исходе гражданской войны в Сирии Тегеран провел с Дамаском ряд консультаций по поводу послевоенного сотрудничества. Стоит отметить, что Иран вложил немалые средства в то, чтобы удержать лояльное Тегерану правительство Башара Асада под контролем, и по соображениям безопасности не может допустить перехода, по сути, единственного союзника в регионе под контроль недружественных себе игроков. В августе 2018 г. бригадный генерал Амир Хатами и его сирийский коллега Али Абдалла Айюб подписали соглашение о военно-техническом сотрудничестве. Хатами заявил о расширении двустороннего сотрудничества в военной сфере и, главное, что «иранские военные советники останутся в Сирии» [14] .

При этом внутрииранские экономические и политические проблемы плохо сочетаются с амбициями Тегерана закрепиться в Сирии на основании контрактов не только в военной отрасли, но и в области восстановления инфраструктуры — электросетей и путей сообщения, поскольку последние требуют серьезных финансовых вложений.

По разным оценкам на восстановление Сирии потребуется от 500 млрд долл., и Тегерану для осуществления экономического влияния потребуется покрыть по крайне мере какую-то их часть, в то время как в ЕС категорически не согласны выделять какое-либо финансирование при сохранении правительства Башара Асада и иранского присутствия, а в самом Иране все-таки пришлось сократить расходы на региональную «благотворительность» в обмен на политическое влияние. Так, было принято решение прекратить поставки бесплатного электричества и воды в соседний Ирак.

С началом гражданской войны военно-стратегическое измерение иранского присутствия и оказания помощи Сирии имело приоритет перед появившимися позднее претензиями на кусок экономического пирога. В этом ключе появлялись и особо радикальные заявления о том, что Сирия — практически 35-я провинция Ирана, и, если выбирать между удержанием Сирии или собственной провинции Хузестан, первая будет в стратегическом смысле важнее, заявлял, например, Махди Тайеб, командир иранской политической группировки «Амар», ассоциированной с ультраконсерватором аятоллой Месбах-Язди).

В другой внутриэкономической ситуации высказывания президента Рухани о государственных расходах на выплату жалования военнослужащим в Ираке и Сирии, а также на военное оборудование, необходимое для боевых действий [15] могли бы восприниматься как национальная гордость. Меж тем, по данным израильской разведки, которые представляют собой только примерные цифры, под контролем Ирана в Сирии находятся около 82 тысяч бойцов, из которых 60 тысяч — сирийские военные, 10 тысяч — бойцы из Афганистана, Пакистана и Ирака, 9 тысяч — из ливанской Хезболлы и 3 тысячи — из подразделений собственно Корпуса стражей исламской революции (КСИР) [16] . При иранских внутренних проблемах эти расходы не выглядят ничтожными, а обоснование стратегического значения Сирии для обеспечения безопасности самого Ирана перед иранским народом — достаточным.

К моменту, когда при российском участии войска Асада стали возвращать контроль над большей территорией страны, в Иране серьезно озаботились принятием практических мер по закреплению в Сирии в послевоенный период.

В последние месяцы Иран, правда, не только говорил о масштабных соглашениях во время визитов официальных лиц, но и, очевидно, обсуждал конкретные меры. Использование национальных валют во взаиморасчетах, создание совместных предприятий и привлечение Багдада в качестве третьего равноценного партнера в этих отношениях [17] , в том числе за счет соединения железнодорожных путей трех стран — об этом в июне говорили вице-президент Эсхаг Джахангири и министр экономики и торговли Сирии Мохаммад Самер аль-Халиль. В августе другая делегация из Ирана договаривалась в сирийской столице о вовлечении иранских частных компаний в строительство в Сирии 30 тыс. единиц жилплощади [18] , а в конце августа министр обороны Ирана Амир Хатами обсуждал со своими коллегами поставку военного оборудования и восстановление производства на территории Сирии.

Задуматься о невоенных аспектах взаимодействия с Дамаском Тегеран, возможно, отчасти побудили из Москвы, которая объявила о ряде двусторонних соглашений. В феврале военный советник аятоллы Хаменеи Рахим Сафави заявил, что Иран намерен продолжать прилагать усилия по «сохранению территориальной целостности» Сирии. Он упомянул в том числе добычу фосфатов, контракт на которую сроком на ближайшие 50 лет Дамаск подписал с Москвой, а не с Тегераном [19] .

Перспектива развития

ИРИ находится в ситуации, в которой прогнозирование затруднено, даже если бы были в наличии все объективные показатели. Количество зависимых переменных в этом уравнении слишком велико, чтобы составить какой-либо среднесрочный прогноз. Можно лишь отметить некоторые важные факторы и тренды, которые будут оказывать влияние на будущее страны.

Аналитики исследовательского центра при иранском меджлисе отметили, что после всех шоков страна вышла на путь экономического роста, который по итогам иранского 1397 г. (март 2019 г.) должен был составить от 3,8 до 5,5%. Предлагаемая экспертами диверсификация экономики будет затруднена новыми санкциями США.

Попытка продать нефть частным покупателям накануне восстановления санкций завершилась сбытом всего 280 тыс. баррелей из предлагаемого миллиона и ушла по цене на 4 долл. ниже изначально предполагавшейся [20] . Нефть будут стараться продавать частным покупателям с расчетом на то, что такие транзакции труднее отследить, при этом запрашивая 20%-й аванс в иранских риалах и оставшуюся часть — в национальных валютах покупателей. Об эффективности теневых схем, разумеется, судить будет сложнее.

С оглядкой на санкции, иранская политика «Взгляд на Восток» актуальна и в экономическом смысле, поскольку призывает к сотрудничеству с развивающимися рынками и проведению обмена в национальных валютах соответствующих стран, но опять же ее эффективность будет зависеть от политической воли и способности иранских партнеров защитить себя от давления США.

Исследователи центра при меджлисе также обратили внимание на потерю доверия со стороны населения к правительству в результате возникающих экономических проблем [21] . Иран уже не является привлекательным направлением для иностранных инвестиций, а внутренняя нестабильность только укрепит этот тренд.

Президент Рухани покинет свой пост после текущего второго срока и в условиях, в которых реформистов оставляет провалившаяся попытка конструктивно взаимодействовать с США, президентское кресло вновь может занять консерватор. В более долгосрочной перспективе будет важен вопрос, какие изменения в политической системе произойдут, когда не станет нынешнего духовного лидера Али Хаменеи, однако четкого прогноза по этому поводу нет.

Что касается СВПД, то иранские официальные лица неоднократно заявляли, что не намерены оставаться стороной сделки, от которой Иран не получает выгод, указывая на политику новой американской администрации по «отпугиванию инвесторов и иностранного бизнеса». И если реализация специального европейского финансового механизма для проведения транзакций исключительно с Ираном, не будет успешной, то у Ирана не останется стимулов оставаться стороной нашумевшей сделки. Россия же, которая приложила [22] .

Россия же, приложившая немало дипломатических усилий для разрешения иранского ядерного вопроса, в материальном плане не интересует Иран так, как европейские инвесторы.

Социально-экономическая ситуация останется нестабильной и будет зависеть от наличия ренты, которую еще можно будет использовать для обеспечения социальной поддержки. В противном случае социально-экономическая напряженность приведет к еще большему числу желающих участвовать в протестах. На данный момент недовольных достаточно, но тех, кто готов выражать свой протест открыто, — нет. Самым разумным было бы прислушаться к необходимости реформировать экономику и в целом обращать большее внимание на внутренние проблемы, чем на дорогостоящие военные кампании за рубежом.

Взаимоотношения с Россией

После ухудшения отношений с США Россия все меньше готова оказывать влияние на иранскую региональную политику, и больше ориентируется на расширение контактов с самим Ираном.

Однако, несмотря на продолжающиеся попытки официальных лиц называть российско-иранские отношения стратегическими, 2018 г. в Иране также прошел под эгидой недоверия к Москве. Отчасти это было связано с восприятием конкуренции в Сирии, попыткой Москвы балансировать между Ираном и Израилем, лояльностью к планам ОПЕК нарастить экспорт нефти, а также с развитием ситуации вокруг Каспийского моря.

Председатель комитета по безопасности иранского меджлиса Хешматолла Фалахат-Пише заявил, что внешняя политика Ирана должна быть пересмотрена в связи с тем, что последний «стал игрушкой в руках России». Он также назвал политику России в отношении Ирана «эксплуататорской» [23] . Заявление было сделано как раз после саммита ОПЕК, в ходе которого Россия и Саудовская Аравия договорились об увеличении доли экспорта нефти на рынок на миллион баррелей. Просьба Ирана, чтобы ОПЕК проявил солидарность накануне грядущих санкций, по сути, осталась не услышанной.

С Фаллахат-Пише, правда, не все согласны. Например, советник духовного лидера по внешнеполитическим вопросам Али-Акбар Велаяти, комментируя выход США из СВПД, заявил, что Тегерану стоит держаться Китая и России. Последняя не имеет достаточно средств для оказания давления на Иран и к тому же рано или поздно Тегеран получал все, что запрашивал в свое время у Москвы, считает Велаяти.

Другим фактором недовольства в Тегеране стала балансирующая позиция Москвы между Ираном и Израилем в сирийском конфликте. В частности, когда зашла речь о способности России «убедить» Иран отвести свои вооруженные силы и силы союзников от границы с Израилем.

В связи с этим имеет смысл развивать общественную дипломатию на иранском направлении. Изменение негативного восприятия России в Иране потребует усилий и времени, и встречи на межгосударственном уровне сами по себе эту проблему решить не в состоянии.

В ноябре, после введения санкций, Владимир Путин провел совещание с постоянными членами Совета Безопасности РФ, где был акцентирован «незаконный характер» действий США по восстановлению санкций против Ирана. Под действие санкций, кстати, подпал единственный в России банк, акционером которого является Национальный банк Ирана («Банк Мелли») — «Мир Бизнес Банк», который оперировал с 2002 г. Также МИД России сообщал о проведении консультаций по этому вопросу с послом Ирана в Москве [24] , где был сделан акцент на «незаконном характере» действий США по восстановлению санкций против Ирана.

Скорее всего, Москва, согласно взятой на себя роли нейтрального поборника соблюдения международных норм и договоренностей, будет отстаивать СВПД на дипломатических фронтах. Однако если целью является действительное приближение отношений с Ираном к статусу стратегических, то необходимо серьезно задуматься о том, за счет чего можно стимулировать торговый оборот — обратив внимание на таможенное сотрудничество и способы проведения взаиморасчетов.

В вопросах подрядов на восстановление сирийской инфраструктуры и доступа к ресурсам Москва и Тегеран — конкуренты. Союзниками они могут выступить в возможных дипломатических попытках получить согласие европейских институтов и бизнеса профинансировать их собственные подряды по разным проектам. У двух стран, находящихся под международными санкциями, и третьего разрушенного войной государства однозначно недостаточно средств, чтобы справиться с этим процессом самостоятельно. В этом смысле вряд ли можно дать какие-либо рекомендации, поскольку в сирийском вопросе Россия лишь принимает мнение Ирана во внимание, поэтому эти отношения не представляются полноценным партнерством. Хотя способность Ирана даже в экономически ослабленном состоянии усугубить ситуацию в регионе и, в частности, в Сирии, остается одним из серьезных аргументов для привлечения Тегерана к сотрудничеству в постконфликтном урегулировании.