Конец имитации компромисса?

Оглашённое в понедельник решение об отказе от реализации проекта «Южный поток» знаменует собой радикальный поворот не только в энергетической стратегии России, но и во всей её европейской политике. Фактически, оно символизирует окончательный отход от многолетней линии на укрепление политического партнёрства с объединённой Европой за счёт усиления экономической и энергетической взаимозависимости.

По замыслу, создание устойчивых кооперативных связей в отдельных функциональных сферах должно было привести к формированию прочной кооперативной платформы отношений между Россией и Европейским Союзом в целом, что позволило бы перейти к построению кооперативных механизмов континентального масштаба. Некоторые эксперты открыто ставили вопрос о создании «Союза Европы», в котором сочетание энергетического потенциала России и политического влияния ЕС на основе общих геоэкономических интересов дало бы возможность обеим сторонам существенно усилить свою геополитическую субъектность в условиях посткризисного многополярного мира^[1].

В процессе претворения в жизнь этих идей проектам Северного и Южного потоков отводилась центральная роль. Они воплощали те самые непосредственные общие геоэкономические интересы, совместное достижение которых могло бы стать образцом и стимулом для последующего сближения в других, более спорных вопросах. Решение, обнародованное в Анкаре, по сути, означает, что в следовании этой линии поставлена окончательная точка.

Нельзя сказать, что этот поворот стал полной неожиданностью для наблюдателей, ведь на практике этот курс уже не первый год явно давал сбои. И тому есть ряд вполне объективных причин.

Во-первых, связь между экономическими и политическими его компонентами была чрезвычайно слабой. Это объяснялось в первую очередь тем, что для воплощения приоритетных экономических проектов их нужно было сначала вывести из-под влияния нарастающих с середины 2000-х годов политических противоречий. Обособление экономических и энергетических аспектов от общей политической динамики отношений Россия-ЕС в русле так называемой их прагматизации закономерно привело к тому, что проекция общих интересов с экономической на политическую плоскость существенно усложнилась. К этому добавился и тот фактор, что большинство таких  экономических проектов реализовывалось на уровне двустороннего сотрудничества с отдельными государствами ЕС или частными компаниями, что тоже уменьшало потенциал их политического влияния.

Во-вторых, Европейский Союз, со своей стороны, также пытался использовать экономическую взаимозависимость с Россией для достижения желаемых политических эффектов. Причём, если в российском представлении эти эффекты имели лишь приблизительные контуры, – Москва стремилась добиться уважения своих интересов и готовности ЕС считаться с ними без конкретизации того, в какой форме это должно происходить – то в европейских столицах постепенно сформировалось чёткое видение того, что с помощью экономических рычагов и кооперативных инициатив следует добиваться соответствующих внутренних перемен в России, а также изменений её политики в пространстве СНГ и, в частности, в Восточной Европе. Центральной инициативой, иллюстрирующей эту стратегию стало озвученное А. Меркель на саммите в Мезеберге летом 2011 года предложение о создании Комитета по вопросам безопасности Россия-ЕС в обмен, фактически, на сдачу Россией своих позиций в приднестровском урегулировании.

И в-третьих, выдвигаемые Россией идеи становления механизмов континентального сотрудничества преимущественно не разделялись странами Восточной Европы, что давало возможность Евросоюзу реализовывать в этом пространстве собственную нормативную стратегию, которая с течением времени приобрела явную геополитическую направленность на вытеснение и экстернализацию России. Тот факт, что российское руководство долгое время не замечало вызовов, исходящих от этой стратегии, предпочитая вместо этого фокусировать внимание на отдельных вопросах функционального характера, в первую очередь сотрудничестве в газовой сфере, создавало у европейских и местных элит ложное представление о возможности смещения геополитического баланса на континенте в свою пользу без вовлечения в сложный процесс выстраивания панъевропейского баланса.

В итоге, приходится констатировать, что рост экономической взаимозависимости не только не способствовал разрешению существующих между Россией и евроинтеграционным объединением политических противоречий, но и в некоторых аспектах даже усугублял их. Объективно взаимовыгодные экономические проекты не только не позволили преодолеть политические противоречия, но и сами становились их заложниками, что в полной мере проявилось на примере Южного потока.

Хотя бесперспективность указанной линии стала очевидной уже несколько лет назад, ярким доказательством чего явились негативные для России изменения в восточной политике Германии, несмотря на запуск Северного потока, общая инерция и отсутствие прямых столкновений интересов позволяли удерживать отношения в относительно приемлемых рамках, где наиболее спорные политические вопросы выносились за скобки текущего диалога, а сам этот диалог развивался главным образом вокруг ранее согласованных экономических проектов.

Такое неоднозначное положение вещей в отношениях Россия-ЕС можно условно назвать имитацией компромисса, когда нарастающие разногласия и противоречия камуфлировались обоюдным риторическим стремлением к поиску совместных решений. На практике это выливалось в создание и поддержание множественных формальных рамок взаимодействия при том, что их практическое наполнение размывалось вплоть до утраты смысла.

И вот в одном из ведущих аспектов отношений Россия-ЕС подобная имитация компромисса отброшена, причём отброшена российской стороной, которая до этого всячески пыталась и пытается сохранить возможности для выработки «приемлемых развязок».

Примечательно то, что по времени это совпало с провалом ещё одного процесса, представляющего собой кульминацию описанной тактики имитации компромисса, а именно минских соглашений об урегулировании конфликта в Новороссии.

Политическая ценность минских соглашений с самого начала казалась довольно сомнительной. Она заключалась лишь в гипотетической возможности перевести процесс из военного противостояния в русло политического диалога, но возможность эта зависела исключительно от готовности и желания сторон и не была подкреплена ни конкретными сроками и обязательствами начать такой диалог, ни конкретизацией его механизмов. Строго говоря, минские соглашения представляли собой компромисс исключительно по форме, но никак не по содержанию мирного урегулирования. Неопределённость формальных обязательств и отсутствие рычагов контроля закономерно привели к тому, что эти соглашения превратились в отсылочный документ, в нарушении которого обе стороны периодически обвиняют друг друга.

С точки зрения геополитических интересов России значимость минских соглашений также вызывает вопросы. По большому счёту, конфигурация, закрепляемая этими соглашениями, идёт вразрез с официально декларируемыми Москвой приоритетами в урегулировании украинского кризиса – децентрализацией власти в направлении федеративного устройства, поддержанием внеблокового статуса Украины и обеспечением в той или иной форме защиты прав русского населения страны.

О том, что сами эти приоритеты весьма неоднозначны и малоактуальны в сложившихся условиях, говорилось уже неоднократно^[2]. Но трудно объяснить тот факт, для чего российское руководство прилагало столько усилий для подписания документа, который практически никак не способствует реализации этих приоритетов – не создаёт предпосылок для формирования потенциальных субъектов процесса федерализации, никоим образом не оговаривает возможности для защиты прав русского населения Новороссии и, ко всему, отдаёт определение условий статуса республик Новороссии на откуп противоположной стороне. Три месяца с момента подписания минских соглашений окончательно подтвердили их несостоятельность, и необходимость кардинальных сдвигов в этом вопросе является не менее очевидной, чем в вопросе Южного потока.

Игра в имитацию компромисса на этот раз не удалась, в первую очередь потому, что на данном этапе Западу не нужен ни компромисс с Россией, ни его имитация. И несомненно, готовность России отказаться от этой игры можно только приветствовать. Но возникают резонные вопросы, имеет ли Россия альтернативную стратегию реализации своих геополитических, геоэкономических и энергетических интересов в новом, гораздо более жёстком контексте, и хватит ли у неё политической воли для реализации такой стратегии? Хочется надеяться, что ответы на эти вопросы станут понятны уже в ближайшее время.