Большая Европа или Большая Евразия: выбор из двух неизвестных

Одним из главных следствий украинского конфликта стал очевидный и недвусмысленный концептуальный кризис внешней политики РФ. Преодоление этого тупика и обозначение хотя бы примерных ориентиров внешнеполитического курса страны на среднесрочную перспективу стали центральными сюжетами большинства публикаций и экспертных дискуссий в последние месяцы. Из содержания этих дискуссий на данном этапе вырисовываются два тактических подхода, которые условно можно обозначить как подход с позиций Большой Европы и Большой Евразии.

Сторонники первого подхода считают, что на идее построения Большой Европы ещё рано ставить крест, и возлагают надежды на грядущее в следующем году председательство ФРГ в ОБСЕ, связывая с ним возможность активизации процесса Хельсинки-2 и выработки новых, более эффективных принципов взаимодействия государств в сфере европейской безопасности. Этому, на их взгляд, может способствовать успех политического урегулирования украинского конфликта в рамках нормандского формата, укрепляющего взаимодействие с ключевыми государствами ЕС – Германией и Францией, а также нахождение компромисса в вопросе Соглашения об ассоциации Украина-ЕС в ходе трёхсторонних консультаций ЕС-Украина-РФ[1]. Проще говоря, совместное решение проблем, порождённых украинским кризисом, может в итоге привести к трансформации европейской архитектуры безопасности и созданию единого континентального пространства «от Лиссабона до Владивостока».

Представители условного «нового евразийства», со своей стороны, указывают на то, что даже нормализация ситуации вокруг Украины не будет означать возвращения к статус-кво осени 2013 года, поэтому «перенос стратегических акцентов [во внешней политике РФ] с западного на восточное направление представляется практически предрешённым, независимо от динамики и конечного исхода текущего кризиса»[2]. Смещение приоритета в сторону азиатского вектора диктуется ещё и перспективой оформления американского проекта двух зон свободной торговли, – Транстихоокеанской и Трансатлантической – которые в совокупности составят крупнейший торговый блок либеральных экономик во главе с Соединёнными Штатами. При таких условиях формирование Большой Евразии как «второго геополитического макроблока»[3] представляется неизбежным императивом выживания РФ и КНР перед лицом расширенного западного макроблока.

Оба изложенных подхода имеют серьёзные недостатки, связанные как с недооценкой существующих реалий, особенно готовности потенциальных партнёров к участию в предлагаемых Москвой проектах, так и с недостаточной концептуальной проработкой собственно российских целей и задач в подобных проектах.

Надежды на реанимацию идеи Большой Европы выглядят малореалистично. Прежде всего, нужно понимать, что Европейский Союз отказался от идеи восстановления геополитической целостности континентального пространства на паритетных началах ещё в 2011 году, когда был начат переговорный процесс по созданию Трансатлантического торгово-инвестиционного партнёрства со США и завершён переговорный процесс по Соглашению об ассоциации с Украиной. И сейчас предпосылок и стимулов для нового издания хельсинкского процесса в виде признанных всеми сторонами общих проблем, требующих совместного решения, в наличии нет. Украинский конфликт обернулся не кризисом европейской системы безопасности, а кризисом международного положения РФ и её внешней политики. И в этом есть немалая заслуга самой РФ.

Переговорный процесс по урегулированию конфликта Украины и республик Новороссии в том виде, как он сейчас организован в рамках Трёхсторонней группы в Минске и нормандской четвёрки, сосредоточен на внутренних аспектах урегулирования и полностью абстрагирован от континентальной повестки дня. Такая конфигурация переговорных форматов и их содержательное наполнения является в полной мере отражением позиции Москвы, которая выбирая между полноценной интернационализацией конфликта с обозначением своей роли и ответственности и с привязкой его урегулирования к общеевропейскому контексту и его полной интернализацией предпочла второй вариант ради минимизации последствий этого конфликта на собственный внешне- и внутриполитический контекст.

В конечном итоге, это не уберегло Москву от крупнейшего внешнеполитического кризиса, ущерб от которого вполне сопоставим с расходами на реализацию первого, более наступательного варианта. Но факт остаётся фактом: своими собственными действиями во второй половине прошлого года и в начале этого Кремль лишил себя возможности использовать украинский конфликт в качестве рычага для стимулирования трансформации европейской системы безопасности, пересмотра её принципов и механизмов и закрепил это в минских договорённостях февраля этого года и соответствующей резолюции Совета Безопасности ООН.

Поэтому оснований инициировать процесс в масштабах Хельсинки-2 у РФ нет. Закреплять результаты урегулирования внутреннего конфликта в отдельной стране на континентальном уровне никто не будет. И тем более сложно уповать в этом деле на Берлин, немало способствовавший возникновению этого конфликта.

Аналогично выглядит и ситуация с Соглашением об ассоциации. Не пожелав добиться  реальных договорённостей прошлой осенью, когда для этого создались относительно благоприятные условия, и ограничившись символической уступкой в виде годичной отсрочки вступления в силу зоны свободной торговли между Евросоюзом и Украиной и невнятным обещанием провести консультации в трёхстороннем формате, Москва упустила возможность для достижения подлинного компромисса и переведения процесса в нужное для себя русло. На данном этапе и переговоры в нормандском формате, и трёхсторонние переговоры ЕС-Украина-РФ ведутся исходя из принятия Соглашения об ассоциации как данности с возможностью частичной корректировки лишь некоторых его экономических положений, что никак не открывает пути для построения общего пространства «от Лиссабона до Владивостока». Российское руководство согласилось с воплощением в жизнь «вильнюсской стратегии» ЕС, и сложно ожидать, что в благодарность за это европейцы сами же её сломают.

Что касается Большой Евразии, то это совершенно новая для внешней политики РФ концепция. Её разработка началась совсем недавно, причём ведётся она той же группой экспертов, которые в недалёком прошлом выдвигали проект «союза Европы», поэтому её наполнение в некоторых аспектах явно напоминает модель Большой Европы. Прежде всего, это касается двухполюсной её конфигурации: как Большая Европа представлялась её идеологам в виде равноправного сотрудничества Европейского Союза и Российской Федерации либо образованного вокруг РФ интеграционного объединения, так и Большую Евразию они рассматривают как конструкцию, основанную на взаимодействии двух ведущих центров силы – РФ и КНР.

И здесь перед авторами концепции Большой Евразии встаёт та же проблема, что и в случае идеи Большой Европы, а именно как сподвигнуть более сильного контрагента принять подобную конструкцию и включиться в неё на предлагаемых Москвой равноправных условиях. Учитывая более низкую степень взаимозависимости с КНР в практических сферах, по сравнению с Евросоюзом, для этого необходимы действенные стимулы. А главное, необходимо предложить Пекину преимущества, которые он не сможет получить ни самостоятельно, ни в какой-либо другой политической комбинации, и которые являются критическими для обеспечения его интересов в новом геоэкономическом контексте. Пока что такие эксклюзивные преимущества, а заодно и ключевые «активы» Москвы, связаны с возможностями влияния на организацию системы отношений в регионе Центральной Азии, и в первую очередь, на её интеграционное измерение.

Следуя этой логике, на данном этапе в качестве центрального компонента будущей Большой Евразии в практической плоскости прорабатываются пути сопряжения проектов Евразийского экономического союза и Экономического пояса Шёлкового пути. При этом ЕАЭС, по замыслу, должен выступить институциональной основой для организации такого взаимодействия, позволяя «избежать «растаскивания» взаимодействия с Китаем по двусторонним линиям»[4] и таким образом формируя второй полюс указанной конструкции, уравновешивающий китайский потенциал. То есть так же, как и в отношениях с ЕС (а возможно ещё в большей мере), политический капитал и статус РФ во взаимодействии с КНР зависит от способности консолидировать вокруг себя страны базового региона, только в случае ЕС речь шла о странах Восточной Европы, а в случае КНР – о странах Центральной Азии. И лишь при таком условии есть шанс навязать более мощному партнёру объединение на относительно равноправных условиях.

Проблема в том, что украинский конфликт серьёзно усложнил задачу консолидации стран СНГ вокруг РФ, продемонстрировав, что для Москвы отношения с ними имеют скорее инструментальную, нежели самостоятельную ценность, и что в случае серьёзного давления она готова пожертвовать этими отношениями, а заодно и своими интересами в ближнем зарубежье, ради решения насущных проблем во взаимодействии с мировыми центрами силы.

К тому же, кооптация этих стран в те или иные масштабные геополитические проекты требует предварительного чёткого определения их роли, статуса и обязательств, в отсутствие которых у них сохранится достаточная свобода манёвра для балансирования между двумя центрами силы и игры на противоречиях между ними. Украинский опыт служит яркой тому иллюстрацией и заставляет задаться вопросом, является ли вообще реалистичным построение на кооперативной интеграционной основе целостного блока, состоящего из двух полюсов и промежуточного региона, в котором эти полюсы ведут явную или скрытую конкуренцию, и страны которого могут выбирать только между той или иной формой односторонней ориентации на какой-либо из них. Ведь в такой конфигурации региональная динамика оказывается в значительной степени оторванной от континентальной, формирующейся на основе двустороннего партнёрства между полюсами, и страны региона, не имея прямых рычагов влияния на это партнёрство, неизбежно будут искать их на уровне двусторонних отношений с каждым из полюсов, пытаясь усилить собственную субъектность и не допустить формирования региональной архитектуры без их участия. К тому же, в такой ситуации, даже понимая необходимость обеспечения кооперативной основы функционирования континентальной системы отношений, эти страны буду заинтересованы в сохранении некоторого уровня конкурентности во взаимодействии между полюсами, поэтому консолидация вокруг одного из них, даже оправданная с тактической точки зрения, никогда не будет полной и безусловной.

Указанные риски можно преодолеть лишь в том случае, если страны региона будут заинтересованы в общей кооперативности континентальной структуры не только по сугубо функциональным соображениям или из интересов собственной безопасности, а и исходя из статусных преимуществ, предоставляемых им этой структурой. Если потенциальный региональный лидер или крупнейшая страна региона будет иметь прямой доступ к континентальным механизмам, и её статус в рамках этих механизмов будет иметь формальное закрепление, пусть и не равнозначное статусу полюсов, это значительно повысит устойчивость всей конструкции и снизит импульсы к её поляризации, к которой так или иначе тяготеют все биполярные структуры.

Из этого следует, что необходимая консолидация стран в данном случае региона Центральной Азии вокруг Москвы заключается не только и не столько в предварительном формировании как можно более углублённых интеграционных механизмов в ЕАЭС, сколько в своевременной кооптации ведущих региональных игроков в российский геополитический проект с чётким осознанием ими своей роли в предлагаемой континентальной конструкции. Если бы это произошло в регионе Восточной Европы, и Киев был бы уже на ранней стадии кооптирован в проект Большой Европы на правах «коммуникационного центра» между двумя континентальными полюсами, это существенно способствовало бы как стабилизации региона, демпфируя конкурентные и конфликтные импульсы в его структуре, так и реализации всего европейского континентального проекта.

Однако главной проблемой концепции Большой Евразии выступает не столько её внутренняя конфигурация, сколько потенциальная роль этого глобального «макроблока» в мировом геополитическом ландшафте. Говоря о необходимости формирования евразийского проекта в ответ на завершение строительства расширенного западного интеграционного объединения, сторонники этой концепции стремятся избежать при этом тенденции к «новой биполярности» и определить такие правила игры между Евроатлантикой и Евразией, которые бы свели к минимуму риски неконтролируемой конфронтации[5]. Однако сложно понять, как избежать «новой биполярности», если сама логика концепции Большой Евразии зиждется на стремлении государств, целенаправленно исключённых из западного интеграционного блока, противопоставить этому блоку собственный проект, позволяющий сохранить экономический и политический суверенитет и противостоять давлению Запада? Если Большая Евразия не сможет воплотить в себе в такой проект и превратиться в полюс глобальной системы, её raison d’être будет выхолощен до минимума и сведётся к политической оболочке экономической экспансии Китая на постсоветское пространство. Тем более, что сам Китай прохладно относится к перспективе вхождения в полноценную конфронтацию с Западом, и воспримет с облегчением ограничение геополитических амбиций российского проекта. Подобно тому, как европейские лидеры были склонны рассматривать идею Большой Европы через призму императива сохранения трансатлантического партнёрства, так и китайские лидеры склонны рассматривать политическое сближение с РФ через призму собственных интересов во взаимодействии с западным миром.

Но дело даже не столько в позиции КНР, сколько в позиции самой РФ. В этом вопросе на поверхность выходит главное доктринальное противоречие российской внешней политики, без разрешения которого нет смысла строить масштабные проекты и разрабатывать инновационные концепции, – готова ли Москва отстаивать свои статусные и практические интересы в различных регионах мира, включая ближайшее геополитическое окружение, если это несёт угрозу не временной локальной вспышки, а полноценной конфронтации с Западом? Или же стремление не допустить конфронтации настолько императивно, что ради него приемлемо идти на самые критические уступки, том числе в сфере собственной безопасности? Только ответив на данный вопрос, можно преодолеть концептуальный кризис российской внешней политики, приступать к построению содержательных моделей и предлагать их потенциальным партнёрам, как на континентальном, так и на региональном уровнях.