Внешняя политика России в 2018 году: проблем больше, чем успехов

Шпиль готического собора в Солсбери, самая высокая постройка средневековой Англии, вдохновившая лауреата Нобелевской премии по литературе Уильяма Голдинга на создание самого значимого его произведения, может послужить внешнеполитическим символом 2018 года.

«Он читал мысли Пэнголла так ясно, словно они были написаны у него на лбу: “Потому что под собором нет фундамента, и Джослиново безумство рухнет, прежде чем на верхушке утвердят крест”. Он сжал зубы».

Уильям Голдинг, «Шпиль»

Шпиль готического собора в Солсбери, самая высокая постройка средневековой Англии, вдохновившая лауреата Нобелевской премии по литературе Уильяма Голдинга на создание самого значимого его произведения, может послужить внешнеполитическим символом 2018 года. Мутная история отравления в Солсбери бывшего полковника российской военной разведки и его дочери, история, так и не объясненная никем с позиции здравого смысла (зачем?), наложила отпечаток на отношения России и западного сообщества. И спровоцировала беспрецедентную акцию политико-дипломатической солидарности. Почти все государства–союзники Лондона, в первую очередь и в наибольшей степени США, выступили с резкими демаршами против Москвы, хотя формально российско-британский конфликт их не затрагивал.

Вывод дискуссии на уровень международных организаций – ОЗХО или структуры ООН – особым успехом для России не увенчался. Москва настаивала на приверженности международно-принятым процедурам. Однако когда в ОЗХО возобладала нероссийская точка зрения, эту структуру назвали несамостоятельной, действующей под диктовку определенных стран. То же происходило ранее с международными спортивными организациями (допинговый скандал) – Москва, по крайней мере на уровне риторики, ставила под сомнение их объективность и правомочность.

Здесь речь не о том, кто прав, кто виноват в странном отравлении, имела ли место провокация, был ли проявлен вопиющий непрофессионализм либо случилось что-то еще более затейливое. Понять что-либо не представляется возможным. Однако в сухом остатке – России нанесен ущерб, а доступный международный инструментарий сокращается.

2018‑й стал для российской внешней политики своеобразной цезурой. В 2014–2015 годах этой политике, измотанной предшествующим периодом вязко-неприязненных и скользящих вниз, но все еще рутинных отношений с Западом, был дан стрессовый импульс. Украинский кризис, переход конфликта с США и ЕС в острую фазу, вынужденное смещение акцентов на восток, сирийская война, снова изменившая набор приоритетов и встряхнувшая отношения с внешним миром. Итоги последовавшего периода можно оценивать по-разному, но совершенно точно, что поведение России на международной арене было активным и энергичным. В частности, и это было основным достижением сирийской операции, Москва вырвалась из замкнутого круга постсоветских дел и заявила о себе как об одном из ключевых глобальных игроков, расширила собственные возможности. Это заставило остальных относиться к ней с куда большим вниманием.

Сирия остается зоной российского успеха. Когда начиналась военная операция, даже завзятые оптимисты едва ли могли предположить, что через три года Россия будет признана наиболее влиятельной великой державой на Ближнем Востоке. Умелое сочетание жесткости и гибкости, применения военной силы, дипломатического мастерства и политической изворотливости при наличии четкой стратегической задачи (сохранение власти в Дамаске) принесло свои плоды. Несмотря на постоянно вспыхивающие стычки, общую взрывоопасную атмосферу и крайне запутанные отношения между многочисленными вовлеченными сторонами, Москва продолжает реализовывать свою программу действий вполне удачно.

Важная слагаемая нашего успеха – невнятная и непоследовательная политика других игроков, прежде всего Соединенных Штатов. Но использование чужих промахов – законная тактика, требующая сноровки. И то, что в уходящем году российская политика справилась с такими вызовами, как применение химоружия, турецкая операция в Африне, коллизия, сложившаяся вокруг Идлиба, и уничтожение российского самолета во время атаки ВВС Израиля, внушает уверенность в том, что на этом направлении и дальше все будет хорошо. Более того, эти успехи трансформируются в укрепление российских позиций по всему Ближнему Востоку. Не будь сирийских достижений, вряд ли установились бы столь полезные отношения с Саудовской Аравией и ОПЕК, да и растущий спрос на российскую роль в регионе не случился бы.

Однако Сирия – это исключение. На остальных направлениях все не так радужно.

К западу от российских границ распространяется депрессивное настроение. Отчасти оно связано с мучительными внутренними трансформациями ведущих государств региона, где на глазах меняется политический ландшафт. Дееспособных и эффективных правительств сейчас нет практически ни в одной стране как Старого, так и Нового Света. Однако проблемы отношений России с ними этим не исчерпываются.

2018 год подвел черту под попытками выстроить успешную коммуникацию с Дональдом Трампом. Черта получилась кривая и штрихпунктирная. Вашингтон последовательно демонстрировал, что отношения с Москвой для него, мягко говоря, второстепенны. К огорчению последней, которая как будто не хотела в это верить. Настойчивое стремление российского руководства к прямым контактам с Трампом принесло-таки долгожданный плод летом в Хельсинки. Но он оказался невыносимо кислым. Переговоры закончились беспорядочной пресс-конференцией и последовавшим за ней трескучим скандалом в Америке. В итоге даже те немногие прикладные вещи, которые обсуждались, были попросту отброшены, а копья ломали исключительно по одному вопросу – продемонстрировал ли Трамп позорную и унизительную зависимость от Путина. Российский президент действительно смотрелся во время публичной части саммита авантажнее. Но эффект это дало неприятный – оставшуюся часть года Трамп вынужден был доказывать, насколько пренебрежительно он относится к России и ее начальнику. Апофеоз наступил в Буэнос-Айресе, когда американский лидер отменил через Твиттер анонсированные переговоры с Путиным почти день в день и через час после публичного подтверждения, что они состоятся.

Если отложить в сторону вопрос престижа и норм приличий, само по себе отсутствие встреч не наносит особого ущерба отношениям, поскольку обсуждать, как выясняется, все равно нечего. Палочка-выручалочка – тема стратегической стабильности и связанного с ней контроля над вооружениями – выскальзывает из рук. США намерены уйти от обязательств по всем направлениям или как минимум сколь возможно их упростить (двустороннее вместо многостороннего, единоличное вместо двустороннего). В идеале это должно бы дать стимул новой дискуссии о правилах обращения с ядерными арсеналами (вместо уходящей модели прошлого века), но аппетита к консультациям не наблюдается вовсе, а доверие отсутствует в принципе. Трампу это все вообще неинтересно. Единственное американское высокопоставленное должностное лицо, которое волнует ядерная тема, – Джон Болтон. Но он страстный враг контроля над вооружениями в принципе. А другую модель пока что никто, в том числе и он сам, не предлагает.

В отсутствие же этой – главной – российско-американской «скрепы» остальное рассыпается. В экономической сфере, важной для Трампа, Россия роли не играет. Внутриполитически она фактор исключительно ядовитый – если Трамп когда-то и надеялся разыграть российскую карту в свою пользу, он эту надежду давно оставил. Так что у него нет причин стараться нормализовать отношения с Москвой. Дальнейшее – на откуп конгрессу, а там все линейно.

Такое состояние само по себе прискорбно. Но еще грустнее становится от того, как Россия к нему относится. Создается впечатление обреченного бессилия, однако с постоянным подчеркиванием: Москва в любой момент готова конструктивно ответить хоть на что, только позови. Фактическое смирение контрастирует с его внешней оболочкой. Риторическое сопровождение в целом крайне сдержанной, если не сказать безответной внешнеполитической линии на западном направлении – фейерверк лихих публичных реакций, эффектных для внутренней аудитории, но не особенно понимаемых внешней.

Другой разительный контраст – восприятие российской политики вовне и внутри. Внутри доминирует агрессивно-оборонительная риторика, камуфлирующая примирительно-выжидательные действия, снаружи Россию рисуют как гиперактивное государство–разрушитель всего вокруг. В нагромождении упреков и обвинений, выдвигаемых против Москвы, отличить целенаправленный вымысел от правды, а «искреннюю» паранойю от сознательного нагнетания невозможно. Но приходится констатировать, что линия обороны, избранная Россией – «ничего не знаем, а вы докажите», – не работает. Причем не только с западными партнерами.

Бурные политические процессы в Евросоюзе не приводят к изменению его позиции выгодным для России образом. Европа перерождается, только процесс получился обратный привычному – из бабочки образуется новая куколка, из которой потом, наверное, вылупится какое-то иное существо. Куколке не до внешних проблем, хотя она по инерции сохраняет некоторую притягательную силу и тем самым воздействует на окружающий мир. Как бы то ни было, в нынешнем переходном состоянии Европа способна только на самую незатратную в политическом смысле линию в отношении России – поддержание статус-кво. На практике это означает сохранение санкционного консенсуса и экономических связей, ему не противоречащих. Флуктуации внутри ЕС от резко антироссийских Прибалтики и Польши до доброжелательно настроенных Италии и Австрии по сути ничего не меняют ни в ту, ни в другую сторону.

Главное – при всех сложностях в отношениях между двумя берегами Атлантики нет предпосылок для «эмансипации» Европы из-под американского влияния и формулирования самостоятельной линии на мировой арене вообще и по вопросу России в частности. Напротив, наиболее острый момент противоречий между ЕС и США, кажется, миновал. Торговая война не случилась, расходы на оборону со скрипом, но растут, возмущение насчет иранской сделки рассосалось после ее исчезновения, а жесткая политика Трампа в отношении Китая вызывает все большее понимание европейцев. Как и жесткое отношение к России. Да и в вопросе РСМД ни фронды, ни тем более противодействия Соединенным Штатам из Европы не поступает.

Квинтэссенцией безнадежности остается Украина. То, что все попытки стабилизации в тупике, не новость. Однако год завершается на намного более мрачной ноте. Инцидент в Керченском проливе показал универсальный механизм эскалации, ключ от которой не в руках России. Поскольку Москва и остальной мир по-разному видят сухопутные и морские границы в регионе, любая провокация автоматически приносит дивиденды Украине, даже если ее патроны и понимают меркантильные мотивы Киева. А дальше вопрос только в поддержании и раздувании антироссийских настроений на Западе. Украинская сторона, надо полагать, осознает, что полномасштабная война, если ее спровоцировать, может означать готовность России действовать уже без какой бы то ни было оглядки. Поэтому игра будет продолжаться «на грани», дабы по возможности измотать Москву и заставить ее совершать ошибки.

К часу «Ч» явно приближаются и отношения с другими важными соседями. Казахстан, Белоруссия, Армения – все эти государства переживают свои сложные внутренние процессы, перемены неизбежны. Равно как неизбежен и пересмотр моделей отношения с ними России. Как показал пример Армении, смена правящей элиты и лидера ставит под удар устоявшуюся и, казалось бы, всех устраивавшую рутину.

Более обнадеживающая картина открывается при взгляде на восток. Здесь достаточно проблем по всем направлениям, но, в отличие от западного вектора, есть динамика. Медленно и с пробуксовкой, но российское государство начинает формулировать свои приоритеты. Немало написано о трудности взаимодействия с Китаем (что было неизбежно), о маневрах Индии, о зигзагах взаимодействия с Японией, о неиспользованном потенциале с обеими Кореями, о мучительном поиске Россией своей ниши на Азиатском и Тихоокеанском пространстве, где ее экономическое отставание еще более обременительно, чем в других частях мира. Все это так. Но возникающие трудности – свидетельство не угасания прежней модели отношений, как с Европой или США, а созидания новой. Хотя даваться это будет с большим скрипом, ведь Россия адаптируется к региону, который одновременно находится в процессе быстрых изменений и обостряющегося соперничества. И здесь необходимы те же навыки, которые Москва применила на Ближнем Востоке (только в кратно большем количестве), – комплексность политики, использование всех имеющихся инструментов, маневренность и избегание слишком жестких партнерств.

Так почему же 2018 год стал той самой цезурой, водоразделом, который отделяет (должен отделить) прежнюю политику от другой? Изменения в мире достигли масштаба и уровня, когда старая система понятий во многом себя изжила. Эрозия институтов и практик стала заметна давно. Сейчас она распространилась на сферу, которая составляла опору миропорядка второй половины ХХ века, – стратегическую стабильность и правила обращения с ядерными арсеналами. События уходящего года – отказ Трампа от договоренностей с Ираном и решение выйти из Договора об РСМД – с разных сторон подтачивают то, что было главными достижениями предшествующих десятилетий: режим нераспространения и режим контроля над ядерными вооружениями. И вопрос уже не в том, хорошо это или плохо, а в том, что процесс близок к необратимости.

Российская внешняя политика в ХХI веке переживала разные периоды. Но точкой отсчета оставалась система времен холодной войны. Россию на Западе принято обвинять в ревизионизме, то есть желании пересмотреть принципы существующего миропорядка. На самом деле она всегда стремилась к обратному – противодействовать изменению параметров мирового устройства, как они сложились во второй половине прошлого столетия.

Это означало западоцентризм российской политики, который в разные времена мог оборачиваться как про-, так и антизападной стороной. Сейчас и то, и другое уже неактуально. Состояние дел на западном направлении российской внешней политики наглядно демонстрирует его бесперспективность, по крайней мере на обозримый период. У Москвы сейчас нет ни ресурсов, ни идей, которые могли бы изменить характер ее отношений с Западом. Способность к точной и быстрой реакции, которая до какого-то времени компенсировала асимметрию возможностей, больше эту функцию не исполняет. Во‑первых, накопилось слишком много проблем и неприязни. Во‑вторых, точность реакции уже не та – российская политическая система находится в фазе, скажем так, зрелости, когда тестостерона и прочих отвечающих за прыть и агрессивность гормонов поубавилось. Те, кто непосредственно осуществляет внешнюю политику, это, несомненно, чувствуют, что не добавляет драйва. А сокращающаяся экономическая база все более ясно очерчивает контуры реального, отграничивая его от утопического.

Пока перемены в мире только назревали, предупреждая о себе множащимися симптомами, у России была возможность апеллировать к более правильному и справедливому будущему, под которым подразумевалось модифицированное прошлое. Но когда мир начал стремительно меняться, оказалось, что никакие из прошлых ролей и форматов России уже просто невозможны.

Новая система будет устроена совсем не так, как во вторую половину ХХ века, деформированным продолжением которой были и первые полтора десятилетия века нынешнего. России нужна совсем другая политика, намек на которую присутствует на Ближнем Востоке и подходы которой будут максимально востребованы на Дальнем. Но для того чтобы намеки превратились в полноценную внешнеполитическую модель, нужно преодолеть депрессивное наследие российского западоцентризма, к концу 2010‑х выродившегося в совокупность комплексов, атавизмов минувших этапов эволюции, хандры и упреков в адрес всех вокруг, а также пародийного передразнивания в попытках за сарказмом скрыть отсутствие результата.

Если этого не удастся сделать, новая внешняя политика действительно станет напоминать творение настоятеля собора Девы Марии в Солсбери преподобного Джослина из романа Голдинга: величественный шпиль, водруженный на шатающееся здание без фундамента. А мировой порядок соорудят другие архитекторы и без нашего участия.

Источник: Профиль.