Мы считаем, что Украина теряет суверенитет

Россия всегда была за мир, ну, исключая период экспорта революции после 1917 года. А после Второй мировой войны уж точно была за мир. В нынешних конфронтационных условиях нам надо это реанимировать. На новой технологической платформе.

Есть еще ценность суверенитета. Теперь, когда всем навязывают не просто демократию, а правильную версию демократии. Эта ценность для нас органична. Что делает наш солдат в Сирии? Он там устанавливает мир и защищает суверенитет Сирии. Почему для нас так болезненна история с Украиной? Потому что там война, а мы за ее прекращение и прекращение кровопролития. Мы считаем, что Киев теряет суверенитет.

Эти две базовые вещи, с которыми невозможно спорить. Нельзя нам ответить, что мы против сохранения мира. Или сказать: «Мы против сохранения суверенитета». Это абсурдно. Это нам необходимо транслировать. Мы не должны позволять, чтобы соседние страны дербанили глобальные игроки, извините за прямоту. Мы традиционно не вмешиваемся в дела других стран. Они работают с нами. Есть пример ШОС, но нужно работать и с гражданским обществом. Работа на Украине с элитой не сработала, давайте будем честны с собой.

Люди, которые на скидки на газ накупили себе золотые батоны, из страны разбежались. А мы остались один на один с обобранным населением, у которого промыты мозги. Обворованным. Вот что значит не работать с общественным мнением.

В «арабскую весну» на улицы выходили энкаошники, раньше работавшие над благими вещами: защитой прав женщин и прочим. Почему мы решили, что эта повестка по правам человека должна быть у каких-то злых империалистов, а мы должны расплеваться с этим? Будем работать над ней.

У нас по Украине исключительно культурные и образовательные проекты. Вообще ничего другого Россотрудничество там не делает. Что касается Сирии: а можно ли считать вмешательством во внутренние дела, когда правительство этой страны само официально просит помочь им разобраться в вопросе терроризма? Можем ли мы считать вмешательством, когда мы говорим, что нельзя все решить военным путем, а надо налаживать диалог внутри общества и пути примирения. Можно ли говорить о вмешательстве, когда большая часть страны была освобождена от террористов путем переговоров при помощи центра по примирению сторон? Все это легитимизируется запросами правительства.

Мы видим, что США на пространстве бывшего СССР работают с бюджетами, которые позволяют им организовывать школы агрономов, социальную поддержку, какие-то социальные пространства. Это другие возможности. Нам сложно с тягаться с USA — у них бешеный бюджет, но иметь возможности, сравнимые хотя бы с Японией, ну, наверное, мы могли бы.

У нас традиционно немного другое отношение к гуманитарной политике. Минфин и некоторые другие ведомства считают, что это что-то вроде благотворительности. Мы говорим, что это инвестиция, которая даст отдачу через пять лет. На рубль вернутся два или три. И политически, и экономически.

Природа не терпит пустоты. Если мы слабы, это место кто-то займет. В гуманитарную политику на пространстве СНГ приходят другие страны. Хотим сохранять там влияние, влиять на общественное время — надо работать.

Евгений Примаков, уйдя из Госдумы, 25 июня стал руководителем Федерального агентства по делам СНГ, соотечественников, проживающих за рубежом, и по международному гуманитарному сотрудничеству (Россотрудничества). К середине ноября он обещал провести обновление структуры. В беседе с Daily Storm он рассказал о планах зарубежных центров Россотрудничества, назвал основную проблему в работе с ближним зарубежьем, а также объяснил, что экспорт политической идеологии уже устарел — сегодня важнее другие ценности.

— Евгений Александрович, вы раньше говорили, что лучше сосредоточить усилия и работу на условной Белоруссии, а не на Мальте. Но если взять страны из Восточной Европы, которые раньше входили в советский блок? Эти страны нельзя сравнивать с Мальтой.

— У нас очень хороший центр в Сербии. В Словении. В Чехии были проблемы в этом году. (Российский центр национальной культуры — РЦНК. — Примеч. Daily Storm.) В восточноевропейских странах неплохо строилась работа. Она, к сожалению, политизировалась, но не нами. Все слышали об истории с Чехией по сообщениям СМИ.

Не думаю, что именно в отношении восточноевропейских стран мы сильно будем менять подходы. Сильно сокращать ресурсы. Это вообще вопрос точечный — в отношении каждой страны, каждого проекта даже или мероприятия.

В целом есть одна перемена, которая затронет все, а не только европейские страны. Будем больше ориентироваться на запрос с земли, самих людей в конкретном месте, а не на то, как мы видим все это из Москвы. В Европе более актуальны научные и культурные вопросы, а где-то актуальнее вопросы исторической памяти.

— Что конкретно изменится в работе?

— Пока изменения коснулись центрального аппарата, дальше будем работать с сетью загранпредставительств. Мне бы хотелось, чтобы мы были представлены не только историческими традициями и величием, но и тем, что происходит сейчас. В медицине есть первая вакцина от ковида — «Спутник V»; мы по-прежнему великая космическая держава, несмотря на сложности 90-х годов, ну и так далее. В США пытались говорить, что мы им выбрали президента, это неправда, но это сделало нашим программистам хорошую рекламу. Есть математики, физики, кибербезопасность.

Нам нужно насытить наши российские центры национальной культуры (РЦНК) современной повесткой. Чтобы заинтересовать молодежь, а не только специалистов по декоративно-прикладному искусству XVIII века.

— Если раньше шла на экспорт левая идея, то теперь эта некая технологичность, так получается?

— Нет, когда мы говорим о левой идее, мы говорим о вещах смысловых. Данная история не про ценности, а про достижения, которые мы можем показать.

Если говорить о ценностях, то прошло время, когда мы могли бы солидаризироваться с той или иной идеологией. С правыми, например. Тогда мы исключаем огромную часть политического спектра. Если мы солидаризируемся с левыми, то как мы будем работать с европейскими левыми, которые не разделяют нашей привязанности к традиционным ценностям, например?

Если будем говорить, что мы правые, что тогда делать с левым прошлым и идеями о социальной справедливости? Нужно искать что-то другое.

Никакая риторика про права человека, про права меньшинств, по которой нас могут бесконечно лупить [не подойдет], потому что это дискурс беспроигрышно конфликтный.

А вот сохранение мира — вещь, о которой невозможно спорить. Россия всегда была за мир, ну, исключая период экспорта революции после 1917 года. А после Второй мировой войны уж точно была за мир. В нынешних конфронтационных условиях нам надо это реанимировать. На новой технологической платформе.

Есть еще ценность суверенитета. Теперь, когда всем навязывают не просто демократию, а правильную версию демократии. Эта ценность для нас органична. Что делает наш солдат в Сирии? Он там устанавливает мир и защищает суверенитет Сирии. Почему для нас так болезненна история с Украиной? Потому что там война, а мы за ее прекращение и прекращение кровопролития. Мы считаем, что Киев теряет суверенитет.

Эти две базовые вещи, с которыми невозможно спорить. Нельзя нам ответить, что мы против сохранения мира. Или сказать: «Мы против сохранения суверенитета». Это абсурдно. Это нам необходимо транслировать. Мы не должны позволять, чтобы соседние страны дербанили глобальные игроки, извините за прямоту. Мы традиционно не вмешиваемся в дела других стран. Они работают с нами. Есть пример ШОС, но нужно работать и с гражданским обществом. Работа на Украине с элитой не сработала, давайте будем честны с собой.

Люди, которые на скидки на газ накупили себе золотые батоны, из страны разбежались. А мы остались один на один с обобранным населением, у которого промыты мозги. Обворованным. Вот что значит не работать с общественным мнением.

В «арабскую весну» на улицы выходили энкаошники, раньше работавшие над благими вещами: защитой прав женщин и прочим. Почему мы решили, что эта повестка по правам человека должна быть у каких-то злых империалистов, а мы должны расплеваться с этим? Будем работать над ней.

— Именно в отношении Украины и Сирии некоторые, думаю, поспорят с вами насчет мира.

— У нас по Украине исключительно культурные и образовательные проекты. Вообще ничего другого Россотрудничество там не делает. Что касается Сирии: а можно ли считать вмешательством во внутренние дела, когда правительство этой страны само официально просит помочь им разобраться в вопросе терроризма? Можем ли мы считать вмешательством, когда мы говорим, что нельзя все решить военным путем, а надо налаживать диалог внутри общества и пути примирения. Можно ли говорить о вмешательстве, когда большая часть страны была освобождена от террористов путем переговоров при помощи центра по примирению сторон? Все это легитимизируется запросами правительства.

— Как конкретно нужно работать с гражданским обществом за рубежом, можете рассказать подробнее?

— Ищем на базе наших представительств связи для совместных проектов с местным неправительственным сектором. Причем это не обязательно должны быть клубы соотечественников. По самой разной повестке: от темы Второй мировой войны до вопросов окружающей среды, социальной помощи инвалидам. У нас есть опыт медицинского паллиатива — он один из лучших в мире, например. Пять лет назад этого не было. У нас есть волонтеры.

— Политики Европы в том или ином ключе часто говорят о миграции.

— Мы не можем давить на их болевые точки. У нас есть лекарство. Россия традиционно объединяет разные общины. Мы уже давно живем в многонациональной стране. Были и проблемы, но мы всегда приходили к диалогу.

— Сегодня пишут, ссылаясь на вас, о финансовых проблемах Россотрудничества.

— Для нас это серьезный момент, потому что это ограничение наших возможностей. Мы видим, что США на пространстве бывшего СССР работают с бюджетами, которые позволяют им организовывать школы агрономов, социальную поддержку, какие-то социальные пространства. Это другие возможности. Нам сложно с тягаться с USA — у них бешеный бюджет, но иметь возможности, сравнимые хотя бы с Японией, ну, наверное, мы могли бы.

У нас традиционно немного другое отношение к гуманитарной политике. Минфин и некоторые другие ведомства считают, что это что-то вроде благотворительности. Мы говорим, что это инвестиция, которая даст отдачу через пять лет. На рубль вернутся два или три. И политически, и экономически.

— Значит, арендовать офисы есть на что, речь о других проблемах была?

— Да.

— Хотелось поговорить еще и о странах СНГ из Центральной Азии. Кажется, есть дрейф, есть китайское в регионе.

— Природа не терпит пустоты. Если мы слабы, это место кто-то займет. В гуманитарную политику на пространстве СНГ приходят другие страны. Хотим сохранять там влияние, влиять на общественное время — надо работать.

Мы же можем работать с небольшими ресурсами, распечатывать Верещагина на принтере и вывешивать его в фойе. Кто пойдет на эту выставку?

— Как надо?

— Если мы говорим про Верещагина, то нужно взять детей из местных художественных школ и свозить их по Золотому кольцу. Потом вернуть их. Привезти учителей. Отремонтировать их школу. Помочь этой школе горячими завтраками. Если это невозможно за наш счет — привлечь частные компании.

У нас есть средства, на самом деле. Порядка миллиарда с лишним долларов в год тратится на программы содействия международному развитию. Большая часть этих средств уходит на ооновские агентства и международные организации, на многосторонние программы. Есть президентская программа, за которой закреплена функция финансирования определенных программ. Мы можем из этих средств делать системы очистки воды, и школы, и учебники. Но пока что мы так работаем в исключительных обстоятельствах. Пока не всегда обеспечивается наша визуализация.