Экономика, достигнув дна, может не расти на протяжении четверти века

Подстегнуть темпы экономики нетрудно, но ускорение в некоторых случаях оборачивается катастрофой, предупреждает ректор РАНХиГС

Подстегнуть темпы экономики нетрудно, но ускорение в некоторых случаях оборачивается катастрофой, предупреждает ректор РАНХиГС

Если цена на нефть будет расти, спроса на реформы не будет, если будет падать — придется продолжать антикризисные меры для стабилизации, убежден ректор РАНХиГС Владимир Мау. Почему темпы роста ВВП не говорят о росте благосостояния, из-за чего буксует пенсионная реформа, кто не позволил зафиксировать валютный курс, чем опасна налоговая реформа и почему дети из богатых семей хотят работать в госкорпорациях, а дети из бедных семей ­— в силовых структурах, он рассказал в интервью Forbes.

— Российская экономика показывает рост. Кризис закончился?

— Это не простой вопрос. Если кризис сводить к отрицательным темпам ВВП, то можно сказать, что он завершился. Однако ситуация гораздо сложнее. Во-первых, темпы роста российской экономики остаются низкими, гораздо ниже их «естественного» уровня: они должны быть примерно на среднемировом уровне или несколько превышать его. Иначе говоря, быть выше, чем в Германии, но ниже, чем в Китае.

Во-вторых, ситуация в России характеризуется переплетением нескольких кризисов. Это продолжающийся с 2008 года глобальный структурный кризис, охвативший все развитые и некоторые развивающиеся страны; это стандартный циклический кризис; и, наконец, кризис внешних шоков (падение цен на нефть и санкции). Из циклического кризиса мы практически вышли. Адаптация к внешним шокам происходит достаточно успешно. А вот с адаптацией к вызовам структурного кризиса все обстоит сложнее. Здесь необходимо выработать и сформировать новую модель экономического роста, адекватную новым технологическим и социально-экономическим вызовам.

В-третьих, сейчас темпы роста не являются однозначным критерием успеха или неуспеха экономики. Ведь экономический рост важен не сам по себе, а как показатель, отражающий рост благосостояния. А ведь важно повышать благосостояние и занятость населения, а не просто номинальные темпы роста ВВП. Мы из собственной истории ХХ века знаем: подстегнуть темпы экономики нетрудно, но ускорение не всегда ведет к повышению благосостоянию, а в некоторых случаях ­— оборачивается катастрофой (как это было, например, во второй половине 1980-х годов).

— Эксперты Столыпинского клуба предлагают подстегнуть темпы роста экономики.

— Важно не фетишизировать темпы роста. Институциональные меры практически всех групп экспертов очень близки — речь идет о качестве инвестиционного климата. И это является предметом консенсуса.

Другое дело ­­— меры, связанные с денежной накачкой экономики. Они не дают устойчивых позитивных эффектов. России нужна не погоня за темпами роста, а обеспечение устойчивого роста, обеспечивающего технологическую модернизацию и рост благосостояния. Из опыта развитых стран последних лет мы видим, что меры денежного стимулирования могут в лучшем случае смягчить кризис, но не обеспечивают устойчивый экономический рост. И высокие процентные ставки в России, и низкие (или даже отрицательные) в еврозоне или в Японии не ведут к экономическому росту, а только смягчают кризис.

В конце концов, советские руководители второй половины 1980-х годов озаботились задачами «ускорения», и в результате в экономику были впрыснуты большие финансовые ресурсы. Тогда начали расти инвестиции. Два года наша экономика ускорялась, но потом десять лет падала. Это важнейший урок: стабильность, которую иногда называют застоем, от экономической катастрофы может отделять всего четыре года, причем два из них темпы роста могут расти.

— Получается, застой — это иногда даже хорошо?

— Нет, застой — это нехорошо… Речь идет о том, что показатели темпов роста сами по себе не являются ключевыми. Важно, являются ли эти темпы устойчивыми в среднесрочной перспективе, причем важен 10-летний горизонт, а не двухлетний. Другой важный фактор — какие изменения происходят в экономике, происходит ли технологическая модернизация. Я хочу напомнить, что за ускорение 1987-1988 годов было заплачено не только дальнейшим спадом, но и немедленно начавшимися дефицитом многих товаров и торможением благосостояния. То есть экономика росла, зарплаты росли, а благосостояние падало.

Одной из проблем современной экономической политики является конфликт между краткосрочными, среднесрочными и долгосрочными результатами экономической политики. Все, что хорошо для краткосрочной отчетности по росту, вредно для долгосрочной траектории. И наоборот: то, что обеспечивает устойчивые темпы роста, превышающие среднемировые, в течение десяти лет, не может быть продемонстрировано избирателю в ближайшее время. Это реальная политическая ловушка. По сути, это ловушка популизма, когда краткосрочные успехи считаются важнее стратегических. Правительству в последние два-три года удалось избежать экономического популизма, и это его важное достижение. На призывы залить экономику пустыми деньгами, зафиксировать валютный курс правительство не реагировало. Это большая заслуга.

— Чья заслуга — правительства, Центробанка или конкретных чиновников?

— Центробанк выполнил свою работу великолепно, несмотря на огромное давление со стороны разных групп интересов. Правительство, и особенно Минфин, прошли свою часть пути, чтобы удержать ситуацию под контролем. А риски в 2014 году действительно были огромные.

Есть еще один фактор, который стал элементом новой реальности — экономический рост не восстанавливается автоматически. В 2014-2015 годах и в начале 2016 года все дискуссии сводились к одному вопросу — достигла ли экономика дна. Об этом писали все, потому что в предыдущие 200 лет кризисов экономика, достигнув дна, начинала расти. Но сейчас мы видим другую ситуацию: экономика, достигнув дна, может не расти не только два-три года, но и на протяжении четверти века. Посмотрите на Японию: благосостояние растет, среднедушевой показатель дохода растет, а ВВП колеблется вокруг нуля. Остановка спада не ведет к автоматическому росту.

Кроме того, мы теперь отчетливо видим, что макроэкономическими мерами можно остановить кризис, но нельзя стимулировать рост. Я имею в виду снижение процентной ставки и увеличение бюджетного финансирования. Обратите внимание: рецепты, которые нам рекомендуют в последние годы со ссылкой на Запад, реализуют западные правительства. Но они получают примерно такой же результат, как у нас, но при этом еще имеют как правило более высокую безработицу и бюджетный дефицит.

Макроэкономическая ситуация у нас лучше. Раньше была проблема с инфляцией, но она практически решена. У России — низкий долг, умеренный бюджетный дефицит, низкая безработица и низкая инфляция.

— Некоторые эксперты опасаются, что Центробанку не удастся удержать инфляцию на уровне 4%. И почему бы не снижать ключевую ставку более агрессивно?

— Риски есть всегда, но сейчас Центробанк доказал свою способность ставить цели по инфляции и достигать их. В конце концов, со временем ситуация может измениться, и у нас, как и на Западе, денежным властям придется решать задачу повышения инфляции до приемлемого для роста уровня. То есть стремиться к искомым 4% не сверху, а снизу.

ЦБ не снижает ключевую ставку активнее просто потому, что опасается, что за этим последует отток спекулятивного капитала, снижение курса и ускорение инфляции. Тогда ставку придется опять повышать. В целом, Центробанк проявляет вполне понятную осторожность. 

— ЦБ перестраховывается?

— Я считаю, что ЦБ проводит очень разумную и правильную политику.

— Бизнес считает, что ставку нужно снижать решительнее. На ПМЭФ Олег Дерипаска F 23 активно критиковал ЦБ, указывая, что при инфляции около 4% ставки по кредитам составляют 12%.

— Мы же понимаем, что снизив ставку сильнее, ЦБ спровоцирует отток капитала, рубль будет слабеть, инфляция пойдет вверх, и это снова подтолкнет ставку вверх. К тому же от ее снижения мало что изменится: проблемы низких темпов роста и слабой инвестиционной активности связаны прежде всего со структурными и институциональными ограничениями, а не монетарными.

— Налоговая реформа — одна из болевых точек текущей экономической повестки.

— Это не болевая точка, у нас разумная налоговая система. Лучше бы перестать ее реформировать. Налоговую систему, конечно, можно совершенствовать, но с пониманием, что сейчас стабильность важнее улучшения. Почему налоговая реформа была необходима в конце 1990-х? Потому что у нас существовал своего рода негативный отбор: масштаб уклонения от налогов был таков, что неуплата налогов была необходимостью для конкурентного выживания, а не премией за риск. Сейчас налоговая система достаточно сбалансирована, и неуплата налогов не является обязательным условием выживания. Разумеется, идеальной налоговой системы не существует, но в наших условиях лучше поддерживать ее стабильность.

Развилка для экономики

— Сейчас много спорят о рецептах для экономики. Конкурирующие экономические программы представлены президенту, но окончательного решения нет. Какие меры нужно поставить в приоритет?

— Развитие человеческого капитала.

— Чем отличаются программы?

— Они сейчас мало чем отличаются, если не считать некоторых важных макроэкономических особенностей – возможностей денежного и бюджетного стимулирования. Набор институциональных и структурных реформ понятен и взаимодополняем.

— В публичной плоскости много говорилось о том, что это разные программы?

— В основном они взаимодополняемы.

— Чиновники обещали, что из конкурирующих программ будет создана новая стратегия. Если они сходятся в главном, о чём тогда идёт речь?

— Речь идёт о том, что стране нужны понятные и последовательные институциональные и структурные реформы. Кстати, российские программы реформ не сильно отличаются от рецептов, которые предлагаются в других развитых странах. Везде схожие приоритеты – дорожное строительство, человеческий капитал, стимулирование предпринимательства. Кто-то из экономистов предлагает снизить высокие налоги.

— Может быть, главное ­– не навредить экономике, которая постепенно восстанавливается?

— Медицинское правило «не навреди», конечно, очень важно и для экономики. Недаром первые экономисты происходили из врачей. Но в современной ситуации невмешательство в экономические процессы обернется только усилением отставания. Как показывает опыт последних лет, экономический рост сам по себе не восстанавливается. Нужны специальные меры, но они находятся не в макроэкономической плоскости, не в сфере денежного или бюджетного стимулирования. Макроэкономика, как показывает опыт последних лет, может остановить развертывание кризиса, но не запускает экономический рост. Для экономического роста и повышения благосостояния надо, конечно, обеспечить стабильность макроэкономических условий. Но надо также сосредоточиться на серьезных институциональных и структурных реформах. В том числе, определить бюджетные приоритеты.

— Что дает наибольший эффект?

— То, что создает условия роста производительности (более строго – совокупной факторной производительности). Сейчас это прежде всего – человеческий капитал и транспортная инфраструктура. С институциональной точки зрения, это стимулирование конкуренции и экспорта. Ключевую роль также играют внеэкономические факторы: судебная реформа и правоохранительная деятельность. Нужно делать ставку на импортозамещение, но понимаемое не в терминах середины ХХ века. Мы не должны производить свои, плохие и дорогие товары, мы должны стимулировать несырьевой экспорт. В этом российская модель отличается от китайской и немецкой, где стоит задача усиления роли внутреннего спроса. России нужно добиваться роста внешнего спроса на продукцию.

«Рассуждения о «справедливом» курсе рубля»

— Можно ли стимулировать экспорт с помощью курса национальной валюты? Здесь есть люфт? Завышен ли курс рубля?

— Конкурентоспособность не определяется курсом валюты, его изменение способно дать лишь краткосрочные эффекты. Хочу напомнить: когда курс был 24 рубля за доллар, все говорили: «Дайте нам 30, и тогда будет счастье», ­— а когда он достиг 50, все говорят, что этого мало. Рассуждения о «справедливом» курсе рубля ­достаточно странные, поскольку для экспортеров он один, а для импортеров другой, и ряд интересантов может быть продолжен. Расчеты Института Гайдара показывают, что девальвация может быть полезна для роста в краткосрочном периоде, но ухудшает ситуацию ­в среднесрочном. Для устойчивого, качественного роста нам нужно очень много импортных компонентов, низкий курс не способствует модернизации. Российская экономика открыта: это не та экономика, которая производит сырье и простые товары на экспорт. Если зацикливаться на проблеме курса, то скоро дождемся предложений о введении двойного курса — один для экспортёров, другой для импортеров. Советский Союз жил при множественности валютных курсов.

— Вам известны какие-либо другие опасные предложения, помимо фиксирования курса? Со стороны экономического блока, например?

— Нет, на официальном уровне всё в высшей степени разумно. У нас нет пока сильного давления экономического популизма. Но самое опасное – это представление о том, что макроэкономическим манипулированием можно решить проблемы экономики.

— Теперь необходимы институциональные реформы?

— Структурные и институциональные реформы.

— Но почему все сосредоточились на макроэкономической теме?

— Во-первых, это проще. Макроэкономическая стабилизация интеллектуально и практически ­­— гораздо проще институциональных и структурных реформ. Во-вторых, это макроэкономические меры эффективны для противодействия дестабилизации и спаду. Сейчас негативная динамика остановлена. И на передний план должны выходить другие меры, гораздо более сложные.

— Если негативная динамика остановлена, значит появилась возможность уже более глубоких, структурных реформ?

— Возможность для реформ есть всегда. Вопрос лишь в том, есть ли на них спрос. Если цена на нефть будет расти, спроса на реформы не будет, если будет падать — придется продолжать антикризисные меры для стабилизации. Вообще, России нужна не высокая или низкая цена на нефть, а нужна стабильная цена.

— Когда обсуждалось бюджетное правило, шли жаркие споры о цене нефти — $40 или $45. Глава ЦСР Алексей Кудрин настаивал, что цену отсечения надо повышать до $45, глава Минфина Антон Силуанов был против. Насколько принципиально эта разница?

— Это вопрос расчетов и определения источников денег для структурных реформ. Мне эта дискуссия не понятна, это чисто фискальный подход к проблеме. На мой взгляд, нельзя ставить важнейшие структурные реформы в зависимость от колебания цены на нефть в пределах 10%. Это пассивный подход к собственной экономике. Так вопрос не стоит, что при $45 за баррель у вас есть деньги на образование, а при $40 ­– нет. Всё равно же надо проводить определённый бюджетный манёвр, чётко обозначать бюджетные приоритеты. Еще российский министр финансов царского правительства Александр Абаза, выступая в Государственном совете, предлагал сократить расходы по военному ведомству и на государственное управление, однако наращивать расходы бюджета «на училища и школы, на устройство судебной части и на пути сообщения». Согласитесь, знакомые слова. Говорил он это 31 декабря 1880 года, за два месяца до убийства императора Александра II. И хотя Абаза в апреле 1881 года ушел в отставку, политика Александра III была именно такой: войн не было, зато активно строили дороги и университеты.

— Нужно сохранять те же приоритеты — систему образования, строительство инфраструктуры?

— Да, но я должен напомнить, что тогда бюджет составлял порядка 10% ВВП России, и это было высоким уровнем на фоне других стран. В США он составлял 3-4%.

— Сейчас надо снижать бюджетные расходы?

— Есть проблема выбора приоритетов. Правительство имеет право их наращивать. Политическая ловушка заключается в выборе между краткосрочными и долгосрочными темпами роста.

«Мы не можем повысить пенсионный возраст из-за отсутствия консенсуса элит»

— Следующий год — выборный, здесь как раз и есть политическая ловушка.

— Почему? Мне кажется, у нас нет очень жесткого популистского давления. У нас просто нежелание проводить реформы обычно объясняют политическим циклом. У нас президент пользуется очень большой поддержкой. И я не представляю, какие меры экономической политики надо предпринять, чтобы президент перестал пользоваться поддержкой. И вряд ли имеет смысл говорить, что какие-нибудь бюджетные решения вдруг ее снизят.

Я вообще не понимаю разговора о политическом цикле применительно к нашей политической ситуации. Конечно, определённые интересы учитывать надо, но я не замечал, чтобы у нас правительство заигрывало перед публикой. Есть нежелание принимать некоторые меры, но это нежелание существует как до выборов, так и после.

— Президент Владимир Путин на ПМЭФ объяснял, почему не хочет говорить об участии в следующих выборах. «Все работать перестают, все начинают только носиться как ошпаренные по всяким редакциям», — цитировал его ТАСС.

— Думаю, что это конъюнктурная реакция. В целом, у нас политика менее подвержена политическому циклу, чем в других странах. Всегда можно сказать: «Мы не хотим сейчас повышать пенсионный возраст из-за политического цикла». На самом деле, мы не можем повысить пенсионный возраст по другой причине ­— из-за отсутствия консенсуса элит по этому вопросу.

— Пенсионная реформа нужна?

— Она целесообразна, но дискуссия смещена чисто в фискальную плоскость: обсуждаются фискальные последствия, а не экономические или структурные. Ключевая проблема не в том, что в пенсионном фонде не хватает денег. В конце концов, Пенсионный фонд – это по сути часть бюджетной системы, можно увеличить ему бюджетный трансферт, провести соответствующий бюджетный маневр в пределах существующих доходов. Повышение пенсионного возраста до 63-65 лет имеет не столько фискальный, сколько социальный и экономический смысл. Это решение увеличило бы численность трудоспособного населения примерно на 9 млн человек (население Швеции) и усиливает адресный характер пенсии: то есть позволяет сконцентрироваться выплаты на людях старшего пенсионного возраста, которым деньги нужны больше.

Неправильно думать о том, как сэкономить на пенсионной системе. Можно говорить об экономии только в случае, если эти сэкономленные средства направляются на повышение пенсии. Это было бы разумно и с социальной, и с макроэкономической точек зрения, поскольку это увеличивает спрос — ведь пенсионеры преимущественно покупают товары отечественного производства. Люди с меньшим достатком расширяют спрос за счёт более дешёвых отечественных товаров.

— А размер государственной экономики нужно подкорректировать?

— Да, она у нас великовата.

— Ее корректировка — тоже в числе непринципиальных вопросов?

— Принципиально, что у нас дети из богатых семей хотят работать в госкорпорациях, дети из бедных семей – в силовых структурах, а в частном бизнесе, похоже, не хочет работать никто. Вот это очень серьезная проблема.

— Это проблема доверия к бизнесу как таковому?

— Это проблема доверия и к бизнесу, и к системе госуправления. У нас все-таки не у бизнесменов находят 30 млрд рублей наличными.

— Раньше многие мечтали стать олигархами. Мода прошла?

— Олигархический бизнес — давно квази­­­государственный. Но кстати, он всегда таковым и был: даже когда олигархи противостояли государству, они паразитировали на нем. Привлекательность частного бизнеса снизилась по целому ряду причин: это и наша история, структура экономики, возможность получения устойчивого дохода. На самом деле во многом это связано с особенностями рентной экономики.

— Многие экономисты говорят, что модель рентной экономики исчерпала себя.

— Она исчерпала себя экономически, а не идеологически.

«Не было ясно, куда пойдет экономика — в направлении огосударствления или усиление частного бизнеса»

— Какой вы видите модель российской экономики через пять лет?

— Будущее экономики зависит от многих обстоятельств – технологических, внешнеполитических, конъюнктурных. Я надеюсь, что никаких радикальных сдвигов не случится, ведь радикальное обновление столь же опасно, как радикальная консервация. Какой будет экономика, во многом зависит от поколенческого выбора. Большинство экономистов, наверное, уверенно вам скажут, что знают, что произойдёт с экономикой. Я не знаю. Вспомните наше представление о политике и экономике 10 лет назад и сравните с тем, что происходит сейчас. Многое ли получилось предсказать?

— Многие предупреждали, что кризис будет долгим.

— Во многом наши прогнозы сбылись. Мы полагали, что кризис продлится 10-12 лет, и произойдет структурная трансформация, аналогичная тому, что происходило в 1930-е и в 1970-е годы. Однако десять лет назад не было ясно, куда пойдёт экономика – в направлении огосударствления или усиление частного бизнеса. Я не верю в прогнозы. Я уверен, что прогноз, как и стратегия – это всегда выяснение ситуации и отношений между игроками сегодня. Прогнозы не имеют отношения к будущему, они относятся к настоящему.

— Учитывая контр-санкции, российская экономика движется по пути роста изоляции?

— Есть риски изоляции, но они пока не фатальны. Российская экономика не стала существенно более закрытой. К тому же санкции – это не наш выбор. Мы на них реагируем, но у нас нет идеологической установки, что нужно закрыть рынок и поддерживать собственный бизнес. Премьер-министр Дмитрий Медведев, выступая в нашей Академии, говорил, что 10 глобальных компаний важнее 100 национальных чемпионов.

— То есть вы не видите в санкциях ничего катастрофического?

— Есть механизмы адаптации, преодоления проблем, вызываемых санкциями. Конечно, отсутствие санкций лучше их наличия. Но надо как-то адаптироваться, закрывать экономику точно нельзя. Даже контроль за капиталом никто не обсуждает, хотя в некоторых обстоятельствах эту меру применяют. Но в любом случае принцип «чем хуже, тем лучше» не может быть основой политических действий — такой подход опасен и приводит к непредсказуемым, подчас катастрофическим последствиям.

Многие развитые страны хорошо научились бороться с кризисами: глубоких спадов, высокой безработицы и бегства банков не бывает, мы научились спасать предприятия. Но если мы их спасаем, мы отключаем механизм креативного разрушения. В результате на выходе из кризиса не может быть устойчивых темпов роста, потому что поляна не очистилась. Это не призыв отказаться от антикризисных мер. В конце концов, тяготы острого кризиса, сопровождаемого высокой безработицей, могут приводить к  взрыву социально-политической системы. Политические последствия могут быть настолько тяжёлыми и плохими, что лучше иметь низкие темпы при политической стабильности, чем бурный рост через политические катаклизмы. Но это политический выбор народа и правительства.

— Скорее правительства.

— Скорее народа.

— Замеры общественных настроений показали, что в обществе живет ностальгия по советскому времени. Некоторые люди вспоминают то хорошее, что было в той системе.

— Представления о советской модели не имеют часто ничего общего с советской моделью. Недавно мэр одного старинного города — областного центра спросил: «Скажите, пожалуйста, нельзя ли использовать хороший советский опыт и создать министерство туризма?». Я ответил: «При всей любви к советскому опыту, там никогда не было министерства туризма». Нельзя какие-то свои желания объяснять хорошим советским опытом. Ссылки на этот опыт — это мифы, которые к советскому опыту не имеют никакого отношения, и они сродни мифам о Российской империи, которую мы потеряли.

— Что из советского опыта полезно?

— Все. Опыт всегда полезен, поскольку на его основе можно извлекать уроки. И о том, что полезно. И о том, чего повторять ни в коем случае нельзя. Вот мы же гораздо адекватнее ответили на двойной бюджетный шок, чем советское правительство 1985-1987 годов. Учили уроки нефтяного бума и риски падения цен на нефть. Советский Союз в схожей ситуации попал в тяжелый кризис и развалился. Мы же вышли из последнего кризиса относительно легко, несмотря на гораздо менее благоприятную международную обстановку. В том числе и потому, что хорошо усвоили некоторые советские уроки. Хотя, конечно, не все. 

— Госплан?

— Конечно, это полезный опыт. Вы же не спрашиваете, надо ли его восстанавливать.

—  Надо восстановить?

— Ничего восстановить нельзя, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Но уроки советского прошлого забывать нельзя. Как и вообще уроки истории.

Источник: Forbes.