Мир без российско-американского контроля над вооружениями вполне может быть мирным

Развал системы российско-американских договоров в сфере контроля над вооружениями называют серьёзной угрозой международной безопасности. Тем не менее есть основания полагать, что эта опасность преувеличена, поскольку нормативно-правовая база — лишь один из множества индикаторов состояния военного компонента мировой политики.

В эпоху широкого неприятия ядерного оружия как средства ведения войны международная стабильность едва ли зависит от количества ядерных боеголовок и носителей. Не нарушение мифического соотношения стратегических потенциалов — главная угроза миру, а локальные и региональные противостояния, повышающие риск использования тактических ядерных и стратегических неядерных вооружений, развитие которых и сегодня не ограничено двусторонними и многосторонними договорами. В условиях снижения значимости численных характеристик ядерного арсенала лишается достаточных оснований и страх перед новой тотальной гонкой вооружений, которая даже без юридически обязательных соглашений может сдерживаться логикой политической рациональности, неформальными договорённостями и добровольными мерами верификации.

Стабильность и безопасность международно-политической системы — результат взаимодействия комплекса факторов, который включает в себя уровень доверия между государствами, соотношение сил, баланс интересов, наличие или отсутствие международных угроз. В политической практике и в научном дискурсе, однако, вся сложность феномена международного мира зачастую сводится к существующей нормативно-правовой базе. Кризис международных договоров в сфере стратегических вооружений описывают жёсткими формулировками, а нередко и вовсе представляют в качестве экзистенциального вызова. Так, А. Арбатов пишет о «падении контроля над ядерными вооружениями» [1], глава МИД России С. Лавров в связи с выходом США из Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности (ДРСМД) заявил о готовности Соединенных Штатов «развалить всю систему международных договоров, по крайней мере в сфере стратегической стабильности и контроля над вооружениями», а генеральный директор РСМД А. Кортунов указывает на «смерть контроля над вооружениями».

Причина подобных трактовок кризиса международных договоренностей в сфере вооружений ясна: соглашения и договоры являются самым формализованным и конкретным критерием оценки состояния международной безопасности. Достаточно вспомнить тщательность, с которой подбираются формулировки, и максимальную точность определений, свойственную договорённостям в области контроля над вооружениями. В Договоре об обычных вооружённых силах в Европе (ДОВСЕ) боевые танки, например, определялись как «гусеничные бронированные боевые машины, имеющие сухой вес не менее 16,5 метрических тонн и вооруженные пушкой калибра не менее 75 миллиметров, имеющей угол поворота в горизонтальной плоскости в 360 градусов». Если все понятия заданы однозначно, а «лазейки» нейтрализованы, принято считать, что сформирована сильная архитектура международной безопасности.

Стоит признать, что данная логика является крайне нетипичной для политических исследований международных отношений. Традиционно реалисты исходят из важности «структурных эффектов», полярности и баланса сил; либералы основываются на роли групп интересов и взаимозависимости; конструктивисты исходят из значимости идей и социальных ролей. Анализируя контроль над вооружениями, многие исследователи, однако, принимают формально-легальную логику, появившуюся в политической науке ещё в работах В. Вильсона и Дж. Бёрджесса на рубеже XIX и XX вв.

Андрей Кортунов:
Есть ли жизнь после смерти контроля над вооружениями?

Прививка от ревизионизма?

Практика показывает, что ни один договор в сфере контроля над вооружениями не даёт гарантий против ревизионистских действий. Реалисты, скорее всего, правы, утверждая, что нормы не оказывают определяющее воздействие на поведение государств, и это особенно касается двусторонних соглашений. Хотя международное право в целом лишено инструментов принуждения, устоявшиеся многосторонние документы (например, Договор о нераспространении ядерного оружия) подкреплены волей и определенной степенью готовности государств-участников договора к применению ограничительных мер в отношении нарушителей. Двусторонние договоренности такими механизмами не обладают. Ликвидированный ДРСМД затрагивал интересы европейских стран, пожалуй, не меньше, чем интересы самих США и России, однако государства Европы ни теоретически, ни практически не могли выйти за рамки словесной критики разрыва соглашения, не являясь его сторонами. В случае с двусторонними договоренностями не работает и институционалистская концепция «зависимости от пути»: выход из двустороннего соглашения по вооружениям в общем случае не имеет непредсказуемых побочных эффектов, которые бы могли помешать попыткам государства отказаться от договоренностей. Таким образом, сдерживающее воздействие двусторонних соглашений на политику участвующих в них государств минимально: в силу слабости сдержек государство практически неизбежно выйдет из соглашения, когда это будет соответствовать его интересам и ценностям. В таком случае единственным выигрышем от двустороннего соглашения будет время, которое понадобится ревизионисту на наращивание вооружений до ранее запрещённых уровней.

Не менее важно осознавать и обратное — отсутствие зафиксированных ограничений в стратегической сфере не ведёт автоматически к началу гонки вооружений, хотя и это именно та причинно-следственная связь, которая прямо или косвенно постулируется даже на самом высоком уровне. 19 декабря 2019 г., в частности, президент России В. Путин заявил, что «если не будет СНВ-3, то вообще не будет ничего в мире, что сдерживает гонку вооружений».

Основной потенциал, заключённый в российско-американских договоренностях в сфере контроля над вооружениями, связан с преодолением эффекта дилеммы безопасности. Верифицируемые договоренности о конкретных уровнях вооружений предотвращают завышенные представления о возможностях потенциального противника и, следовательно, понижают риски гонки вооружений. Тем не менее регламентация конкретного количества боеголовок и носителей — явно не единственный способ преодоления дилеммы безопасности и предотвращения гонки вооружений. Более того, развязывание гонки вооружений не тождественно нарушению стратегической стабильности.

Как отмечает Д. Тренин, «[в] XXI веке стратегическая стабильность означает отсутствие стимулов для любого применения ядерного оружия». В рамках традиционной логики эпохи холодной войны считалось, что таким стимулом может являться преимущество, вытекающее из нанесения первого удара: если можно добиться явной победы, инициировав ядерный конфликт, то вероятность начала этого конфликта повышается. Данная предпосылка стала основой множественных выводов, не имеющих эмпирической базы и полностью основанных на рационалистических суждениях. Развитие систем противоракетной обороны называлось и называется дестабилизирующим фактором, потому что обладатель ПРО может нанести обезоруживающий удар по противнику и перехватить большую часть ракет, составляющих ответный удар ослабленного оппонента. Само по себе неравенство в сфере стратегических вооружений также считалось угрозой из-за повышения вероятности нанесения первого удара; американские консерваторы говорили о стратегическом преимуществе СССР в связи с его превосходством по забрасываемому весу; целые технологии оптимизации ядерного арсенала (например, разделяющиеся головные части с блоками индивидуального наведения) объявлялись угрозами стратегической стабильности.

Александр Ермаков:
Новая эпоха контроля над вооружениями

Судя по всему, столь формализованный подход к стратегической стабильности либо устарел, либо и вовсе никогда не отвечал потребностям международной безопасности. Во-первых, мы не знаем и, видимо, не можем знать, когда именно достигается естественное состояние равновесия. С учётом различий в структуре ядерной триады разных государств, географических факторов, а также на фоне умозрительности всех суждений, связанных с ядерным оружием, даже формально одинаковые ядерные потенциалы не могут рассматриваться в качестве равнозначных, а, следовательно, обеспечивающих стратегическую стабильность. Во-вторых, на современном этапе совершенно неясно, почему между Россией и США стратегическая стабильность должна достигаться за счёт равенства вооружений и способности к взаимному гарантированному ядерному уничтожению, в то время как в отношениях США и КНР данные факторы отсутствуют, что, однако, к катастрофе не приводит.

Д. Тренин отмечает, что «общественное сознание считает неприемлемым уже любое применение ядерного оружия против крупного города», в связи с чем «[ч]исленные параметры — количество ракет, боеголовок, их суммарный мегатоннаж и проч. — существенно утрачивают значение». Фактически это означает, что и логика численных ограничений, составляющая основу российско-американских соглашений, теряет актуальность. Место системы российско-американских договоров в международной безопасности становится, таким образом, ещё более неочевидным. С одной стороны, эти договоры должны были защищать мир от угрозы ядерной войны. С другой же — применение стратегических ядерных вооружений сегодня и так находится за рамками политической рациональности. Зависимость между располагаемым количеством боеголовок и вероятностью их применения остаётся иллюзорной и едва ли может быть доказана научно. На фоне утверждений американских экспертов о якобы выработке Россией стратегии «эскалации для деэскалации» [2] и давнего желания самого Пентагона использовать ядерное оружие в менее глобальных целях, реальный характер имеет скорее опасность применения тактического ядерного оружия или стратегических неядерных вооружений, которые на сегодняшний день ничем не ограничиваются и при этом рассматриваются в качестве вполне реального, а не политического оружия.

Главная угроза стратегической стабильности — не нарушение мифического соотношения стратегических потенциалов, которое едва ли может быть объективно формализовано в договорах, а локальные и региональные противостояния, которые могут создавать предпосылки для применения в первую очередь тактического (а затем и стратегического) ядерного оружия. В рамках модели теории игр «игра в труса» (Game of Chicken) предполагается, что государства зачастую идут на эскалацию той или иной международной ситуации, рассчитывая на получение выгод, благодаря отступлению или бездействию оппонента, не заинтересованного в открытом конфликте. Именно так формализуется Карибский кризис 1962 г., и именно так, скорее всего, выглядит потенциальная угроза стратегической стабильности на современном этапе. Сегодня стратегическая стабильность требует самоограничения государств, выработки коллективных форматов разрешения региональных конфликтов, поддержания постоянных контактов между военными ведомствами, взаимного отказа от попыток добиться краткосрочных выгод ценой создания дополнительных рисков. Более того, даже несмотря на эмпирически наблюдаемое повышение напряженности между великими державами, иррациональные риски стратегической стабильности всё ещё серьёзнее, чем опасность осознанного применения государствами ядерного оружия: просчёты, технические ошибки, угроза распространения, недостаточный уровень безопасности ядерных объектов не должны отодвигаться на задний план логикой сдерживания и взаимного гарантированного ядерного уничтожения времён холодной войны.

Игорь Иванов:
Мир после СНВ

Быть или не быть новой гонке вооружений?

Если развал контроля над вооружениями никак не влияет на стратегическую стабильность (то есть на реальность риска начала ядерной войны), то опасность новой гонки вооружений всё-таки не равна нулю. Тем не менее существует сразу несколько аргументов в пользу того, что начало новой гонки вооружений не является неизбежным. Во-первых, отсутствие запрета на то или иное действие не означает, что это действие будет совершено. Даже если Договор СНВ-3 прекратит существование, но никакая замена договору не будет найдена, наращивание стратегических вооружений имеет сомнительную полезность с точки зрения национальной обороны. Так как ни одна сторона не стремится к началу неспровоцированной ядерной войны (в силу осознания её потенциальных последствий), то и достижение безусловного превосходства в сфере стратегических ядерных вооружений не несёт выгод. Государства, являвшиеся сторонами договорённостей, могут начать нарушать лимиты действовавшего соглашения, однако лишь в тех рамках, которые необходимы для достижения отдельных целей инструментального характера.

Во-вторых, расторгнутое или неподписанное соглашение может соблюдаться неформально, о чем свидетельствует опыт Договора ОСВ-2 1979 г. Обычно такая ситуация возникает, когда соглашение наталкивается на нежелание законодательных органов ратифицировать его, однако возможны и другие мотивы. Неприятие юридических ограничений, критическое отношение к внешнеполитическому курсу партнёра по договору, стремление оказать давление на партнёра (или на третьи страны, обладающие тем или иным типом вооружений, но не включённые в договоренности, — как КНР в случае с ДРСМД) — лишь некоторые причины, по которым государство может пойти на юридический отказ от соглашения при продолжении соблюдения его условий.

Эти тезисы указывают на то, какие тенденции позволят смягчить последствия отказа от российско-американских договоров в области контроля над вооружениями, если им на смену не придёт ничего. Пространство для манёвра окажется гораздо более широким, если допустить, что политические лидеры всё-таки готовы принимать реальные меры, направленные на снижение рисков.

Меры доверия и верификации без формального ограничения вооружений могли бы оказаться не менее эффективными, чем привычные юридически обязательные соглашения в области контроля над вооружениями. Если мы признаём, что дилемма безопасности возникает из-за опасений и страхов, так или иначе связанных с асимметрией информации (т.е. с незнанием планов и возможностей партнёра), то ее преодоление требует в первую очередь именно борьбы с асимметрией, а не взаимных юридических ограничений числа боеголовок и носителей. Следовательно, на современном этапе главной целью должно стать сохранение верификационных механизмов, сложившихся в рамках двусторонней системы контроля над вооружениями, даже если эти механизмы будут лишены правовой основы. Распространение добровольных взаимных проверок на третьи государства могло бы стать основой уже давно назревшего включения КНР в систему контроля над вооружениями. Существует и необходимость повышения транспарентности государственной военной политики в целом: если как минимум общее формулирование стратегических задач и проектов будет на протяжении длительного периода находиться под наблюдением общественности, то и оснований для подозрительности станет меньше.

Важную роль играет повышение общего уровня доверия, который не всегда может быть формализован мерами верификации. Подвергавшийся острой критике за отсутствие мер взаимных проверок Договор о сокращении стратегических наступательных потенциалов (СНП) 2002 г. можно признать полезным и эффективным, если согласиться с тем, что доверие — это в первую очередь следствие плодотворного взаимодействия политиков и государственных институтов, при отсутствии которого юридически обязательные соглашения имеют крайне ограниченный потенциал.

***

Развал комплекса договоров по контролю над вооружениями как таковой не подрывает стратегическую стабильность, так как в современном мире вероятность применения стратегического ядерного оружия слабо зависит от соотношения потенциалов государств. Во-вторых, даже полный слом российско-американской системы соглашений не обязательно вызовет новую гонку вооружений. Юридически обязательные соглашения необходимы, скорее, для дальнейшего прогресса в деле разоружения, чем для поддержания статус-кво. При этом в деле контроля над вооружениями имеет смысл уделять всё большее внимание тактическому ядерному оружию и неядерным стратегическим вооружениям, на применение которых устойчивого «табу» в кругу лиц, принимающих решения, не сложилось.

1. Arbatov A. Mad Momentum Redux? The Rise and Fall of Nuclear Arms Control // Survival, 61:3, pp. 7-38, 2019. DOI: 10.1080/00396338.2019.1614785.

2. Schneider M. B. Russian nuclear “de-escalation” of future war, Comparative Strategy, 37:5, 2018, 361-372, DOI: 10.1080/01495933.2018.1526558.