Литература, наука и глобальные русские: интервью с Ольгой Брейнингер

Дебютный роман Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола», вышедший в 2017 г. в редакции Елены Шубиной (АСТ), стал заметным событием в литературной жизни России. Книга попала в лонг-листы сразу нескольких ключевых литературных премий и шорт-лист премии НОС. Критики уже успели объявить автора «надеждой русской литературы». Менеджер по связям со СМИ и правительственными структурами РСМД Николай Маркоткин побеседовал с Ольгой о ее романе, научных интересах и о том, насколько совместимы академическая деятельность и литература.

Дебютный роман Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола», вышедший в 2017 г. в редакции Елены Шубиной (АСТ), стал заметным событием в литературной жизни России. Книга попала в лонг-листы сразу нескольких ключевых литературных премий и шорт-лист премии НОС. Критики уже успели объявить автора «надеждой русской литературы». Менеджер по связям со СМИ и правительственными структурами РСМД Николай Маркоткин побеседовал с Ольгой о ее романе, научных интересах и о том, насколько совместимы академическая деятельность и литература.

Ольга, издатель и критики характеризуют Вашу книгу как «роман поколения». Насколько, с Вашей точки зрения, справедливо это утверждение? И как Вы описали бы Ваше поколение?

— «Роман поколения» — это название серии, которой Редакция Елены Шубиной открыла поиск новых авторов — тех, кто будет говорить голосом поколения 30-летних и обсуждать темы, которые раньше не поднимались в литературе. Вот и мой роман в рамках этой серии поднимает вопросы, которые интересуют именно мое поколение, с нашим очень необычным историческим опытом выхода из cоветского пространства в глобальный мир.

Андрей Лисицкий:
Будут ли новые поколения читать?

В других интервью Вы описали себя как «космополита». Это сознательный выбор? Можно ли назвать этот выбор универсальным, представляющим интересы большой группы молодых людей?

— «Космополит» — один из вариантов формулировки для идентичности человека, корни которого все еще в советском мире, но при этом он полноценная часть глобального пространства. Кажется, проект «Сноб» предлагал вариант Global Russians, против него я тоже ничего не имею. Но здесь главное не формулировка, а мироощущение человека, который помнит мир, в котором у людей было чувство belonging (причастности, принадлежности. — Прим. ред.), понимает, что такой способ существования в мире когда-то был возможен, но не может применить его к себе. Трагедия моей героини заключается в том, что она постоянно ищет того самого belonging, понимая при этом, что у нее нет ни условий для его обретения, ни внутренней способности к нему. И поэтому она выбирает цепь постоянных перемещений для того, чтобы заменить и как-то приглушить тоску по чувству принадлежности.

Эта принадлежность в случае Вашей героини, видимо, относится не столько к казахстанской, сколько к советской идентичности?

— Скорее, она очень абстрактная, поскольку героиня достаточно смутно представляет, что это был за мир — Советский Союз. Для нее это в большей степени какое-то ностальгическое желание — вернуться в утопический мир, реальные черты которого ты не знаешь, нереализованная тоска.

Эта тоска — продукт исторического контекста или это просто некое свойство эмиграции?

— Наверное, это в меньшей степени свойство эмиграции, потому что в принципе сам вопрос эмиграции, диаспоры и диаспорального сознания мне не очень интересен. Мне кажется, что сегодня это стремительно устаревающее понятие. Мир открыт, и, хотя у нас по-прежнему есть локальные, региональные, национальные идентичности, мы все сильнее вписаны в это открывающееся пространство. Другое дело, что каждому поколению и каждому человеку на персональном уровне нужен какой-то внутренний конфликт как мотиватор к деятельности, и суть этой внутренней драмы очень часто формируется историческим контекстом. В случае моего поколения — это эхо распада Советского Союза.

Ваша манера письма от первого лица в чем-то роднит вас с Эдуардом Лимоновым, который также прославился будучи эмигрантом. Однако Ваш опыт жизни в США сильно отличается от его. Как, на Ваш взгляд, изменилась за последние годы эмиграция и что такое русская Америка сегодня?

— Я страшно люблю «Это я — Эдичка», этот тон абсолютной, саморазрушительной исповедальности. Что касается эмиграции, мне кажется, что она все менее и менее актуальна как концепт. Конечно, для многих людей смена места жительства по-прежнему является фундаментальной переменой. Или, например, приезжая на Брайтон Бич в Америке, я понимаю, что это действительно не та же самая Америка, которой она представляется в нескольких километрах отсюда. Есть какой-то момент построения локального контекста; Брайтон Бич напоминает Казахстан в 1990-е гг., то есть он совершенно не похож ни на современную Россию, ни на современную Америку. Это свой удивительный мир законсервированной в пространстве идентичности. Это интересно мне как антропологу, но не интересно как писателю. Та сфера, в которой я живу и работаю как писатель, — это сфера глобального пространства, мир, где никаких границ не существует.

Оказывает ли какое-то влияние на Вашу учебную и профессиональную деятельность текущее обострение российско-американских отношений? Или Вас не идентифицируют как русскую?

— Чаще всего люди сами для себя акцентируют то, что им интересно в другом человеке. Кому-то интересно видеть во мне русскую, кому-то интересно видеть космополита, кому-то — этническую немку в первую очередь. Другое дело, что в связи с усложнившимися российско-американскими отношениями для меня, как для слависта, который работает в Америке, естественным образом встает вопрос — как я себя здесь вижу и как позиционирую? Для меня важно при любых обстоятельствах и геополитических перипетиях сохранять нейтралитет и аналитический подход — не поддаваться эмоциям, влиянию дискурса, давлению медиа.

Михаил Швыдкой:
Наследники «Толстоевского» в коридоре невозможности

В своей недавней статье генеральный директор РСМД Андрей Кортунов предложил перестать надеяться России и США на лидеров и решать проблемы в двусторонних отношениях снизу, выстраивая диалог между экспертами, исследователями, бизнесом, налаживая культурные связи. Как Вы считаете, возможно ли таким образом изменить общественное мнение в странах? Все-таки исторически все изменения в двусторонних отношениях проходили «сверху вниз».

— Я верю в публичную дипломатию и полностью поддерживаю такой подход. В связи с недавними политическими изменениями — не только в отношениях России и США, но и во внутренней повестке обеих стран — есть ощущение, что официальный политический дискурс и спектр индивидуальных мнений нередко очень сильно отличаются. Вопрос, на который мне очень часто приходится отвечать в самых различных обстоятельствах, — правда ли там (в Америке/ России) — так, как показывают медиа? Или все на самом деле по-другому? Это недоверие к дискурсу очень сильно выражено по обе стороны, а публичная дипломатия — довольно эффективный способ отвечать на такого рода вопросы. Другое дело, что без поддержки сверху ее возможности и ресурсы очень сильно ограничены, поэтому, скорее всего, движение должно быть как top to bottom, так и bottom to top. Но оно обязательно должно быть; решение сверху не может на глубинном уровне поменять каких-то вещей, в то время как локальные инициативы, пусть и сравнительно медленно развивающиеся, служат хорошей поддержкой любым попыткам что-то изменить на глобальном уровне.

Расскажите, пожалуйста, о сфере Ваших научных интересов — чему посвящена Ваша докторская диссертация? Выбор ее темы был обусловлен общей траекторией Вашего образования или на него повлияли какие-то другие факторы? Оказало ли на него влияние Ваше творчество?

— Сейчас я работаю в основном как литературный антрополог. И сфера моих интересов — это современная литература и политика в России, а также все, что связано с Северным Кавказом. К этой теме я пришла через современную литературу и постколониальную теорию, с которой одно время очень плотно работала. Северный Кавказ заинтересовал меня своей сложностью, наличием огромных, зачастую неразрешимых противоречий, а также тем, что до сих пор не выработано, во всяком случае, в рамках культуральных исследований или литературоведения, никаких достаточно гибких подходов к тому, как говорить о региональном культурном материале. Это то, что я сейчас пытаюсь сделать. Я остановилась на XIX веке и занимаюсь историей газавата, распространением исламского движения на Кавказе, в частности в период Имамата Шамиля. Работая над своей диссертацией, я перечитываю русскую классику за рамками устоявшихся интерпретаций и пытаюсь сравнить то видение Кавказской войны, которое предстает в текстах, например, Марлинского, Лермонтова или Толстого, с текстами, которые создавались в этот период непосредственно на Кавказе, на арабском языке. И если для России это была в первую очередь имперская война, движимая стремлением к территориальному расширению, то для Кавказа эта война была религиозной.

Кем вы себя больше ощущаете — писателем или ученым? Мешает ли эта двойственность или, наоборот, помогает?

— Совершенно точно помогает, хотя долгое время, пожалуй, мешала. В течение довольно долгого времени я пыталась определиться с тем, кто я в первую очередь — ученый или писатель. Должна ли я выбрать что-то одно и как вообще существовать, если ты не можешь определиться с тем, какова основная сфера твоей деятельности? И в какой-то момент, наверное, как раз во время работы над романом «В Советском Союзе не было аддерола» я нашла для себя компромисс и понимание того, что я могу, хочу и планирую делать и то и другое. Это моя принципиальная позиция: я не собираюсь отказываться ни от одной из интересующих меня сфер деятельности. Темы, которые интересуют меня как ученого, очень часто мигрируют из академической работы в литературную сферу и наоборот. Иногда бывает немного сложно переключаться, но, с другой стороны, любой дискомфорт и является своего рода триггером для творческой работы. В общем-то так и появился «Аддерол» — из этого внутреннего конфликта.

В Вашем романе главная героиня участвует в загадочном эксперименте, результатом которого должен стать качественный скачок в использовании внутренних ресурсов человека. Отсюда можно сделать вывод, что Вам не чужд интерес к новым технологиям. На какую из областей знаний или технологий Вы как визионер сделали бы ставку сейчас? Что может оказать на нашу жизнь воздействие, сравнимое, например, с влиянием компьютерных наук во второй половине XX века?

— Совершенно точно технологии — это то, что меня абсолютно завораживает; более того, я сейчас получаю вторую специализацию как раз в области антропологии технологий. Но мой интерес — это интерес гуманитария, человека культуры, текста в первую очередь. Если говорить о каких-то сферах, которые, как мне кажется, будут наиболее актуальны и могут потенциально сильнее всего изменить мир, то это нейробиология и искусственный интеллект. И возобновляемые источники энергии. У меня, кстати, есть своего рода научное хобби — культуральные исследования нефти, связь между нефтью и национальной идентичностью в России.

Библиотека международника 2016

Спасибо большое! В рубрике «Свой взгляд» мы обычно просим экспертов порекомендовать книги, которые им особенно понравились в последнее время. Что Вы могли бы посоветовать для наших читателей?

— В своем «нефтяном» проекте я как раз пишу о романе Александра Снегирева «Нефтяная Венера»; могу также рекомендовать его «Веру». была очень сильно впечатлена повестью Анны Тугаревой «Иншалла. Чеченский дневник», которая вышла в 2017 г. в журнале «Дружба народов» и вошла в шорт-лист литературной премии НОС. Это очень интересный текст. Обычно все, что пишется о современной Чечне, сфокусировано на теме войны, и очень редко кому удается медиация между двумя точками зрения: чеченской и русской. Мне кажется, что Тугаревой это очень интересно удалось сделать. Мне очень нравится роман Владимира Медведева «Заххок», действие которого происходит в постсоветском Таджикистане. Это мощная книга, в которой много жестоких и страшных для читателя сцен, — но она работает именно с тем опытом прошлых десятилетий, который в современной литературе до сих пор не были отрефлексированы. Для любителей контркультурной литературы я посоветовала бы роман Ильи Данишевского «Нежность к мертвым» — это очень сильная, неожиданная книга. И, конечно, одна из главных книг 2017 г. — роман Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него». Это книга прекрасно написана и действительно уникальна тем, что она одинаково нравится людям с самыми разными читательскими предпочтениями. Как правило, у каждой книги на сегодняшней литературной сцене есть очень четко очерченный круг читателей. А Сальников смог разбить эти условные рамки и разделения, он покорил и победил всех.

Из нонфикшн я могу рекомендовать две книги, которые у меня стоят на полке. Первая — это книга Ребекки Гулд называется Writers and Rebels, и она в своем роде уникальна, потому что Гулд — один их немногих ученых, которые работают на стыке славистики и востоковедения. Ее книга посвящена культуре абречества и впервые поднимает и сравнивает грузинские, чеченские и дагестанские источники разных периодов. По сути, это первый текст на английском языке, который работает с северокавказскими источниками.

И еще хочу отметить последнюю книгу Павла Басинского «Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой», и это — как мне кажется, верно охарактеризовали ее издатели — история первой русской феминистки. Дневник девушки, погибшей при загадочных обстоятельствах. Ее опубликованные записки дают нам беспрецедентное представление о том, что таилось в голове молодой русской девушки в начале ХХ века. Это очень смелый, провокационный и абсолютно захватывающий текст.