Образование становится важной частью той мягкой силы, которая позволяет отстаивать интересы государства в глобальном пространстве, считает президент фонда «Новая Евразия» и генеральный директор «Российского совета по международным делам» Андрей Кортунов.
— Андрей Вадимович, на ваш взгляд, почему российские университеты занимают столь слабые позиции в мировых рейтингах?
— Есть объективные и субъективные факторы. Во-первых, эти рейтинги исторически создавались на базе модели англосаксонских колледжей и университетов со всеми достоинствами и недостатками этой модели. Российские же университеты — наследники «гумбольдтовской модели» континентальной Европы — всегда были несколько другими: с иными принципами организации, приоритетами и функционалом. Кстати, не только мы испытываем сложности с этими рейтингами. Если посмотреть, скажем, на Германию или Францию, у них тоже есть проблемы с «недопредставленностью» национальных университетов в глобальных рейтингах. И в этом смысле, может быть, в более привилегированном положении оказываются страны, которые начинают создавать образовательную систему почти с чистого листа. Им не надо ничего ломать, переступать через традиции и национальную гордость. Поэтому мы видим, как стремительно прогрессируют университеты в Китае, Малайзии или странах Персидского залива: они довольно быстро поднимаются в этих рейтингах.
Во-вторых, мы до сих пор не преодолели существовавшую в советский период изоляцию российского образования от мировой образовательной системы или, по крайней мере, от западной. Это касается таких элементарных вещей, как, например, распространенность иностранных языков. У нас по-прежнему мало людей, которые могли бы свои замечательные идеи изложить на иностранном языке и в том формате, который привычен для зарубежной аудитории. Это касается презентаций, участия в различных международных мероприятиях, профессиональных конгрессах, публикаций в журналах. Мы часто отстаем не потому, что нам нечего предложить, а потому, что не хватает навыков маркетинга, умения показать наших людей, научные достижения.
Конечно, есть и другие обстоятельства. Например, кадры — есть старая гвардия, которая сохранилась с советского периода, но эти люди уже предпенсионного и пенсионного возраста, есть молодые преподаватели, а вот людей в наиболее креативном среднем возрасте очень мало. Другая особенность — сложности во взаимоотношениях вузов и Российской академии наук. В Америке нет академии наук, там доминирует университетская наука, поэтому когда мы пытаемся сравнивать себя с американцами, это не вполне корректно. В чем-то мы гораздо сильнее, но для высоких позиций в рейтингах этого недостаточно. Нам предстоит решить много вопросов, некоторые из них требуют больших инвестиций, другие — просто изменения управленческих подходов.
— Если у нас самодостаточное образование, зачем нам вообще эти рейтинги? Создадим свой и займем там лидирующее место.
— Думаю, главная ценность этой гонки для нас заключается даже не в системе критериев, а в том, что нужно постоянно генерировать что-то новое, развиваться, это своего рода стимул. Но это не все. Современное образование становится глобальным, сейчас порядка 3 — 4 млн студентов учатся за пределами страны проживания. США получают десятки миллиардов долларов на экспорте образовательных услуг. Китай принимает почти четверть миллиона студентов в год. Это большой сектор экономики любого развитого государства. И если мы теряем его, это нанесет существенный ущерб не только собственно образованию и науке, но и экономике в целом. А будущие студенты и их родители внимательно следят за мировыми рейтингами.
Есть и более широкие государственные интересы: если к нам никто не поедет учиться, то мы не будем на своей территории образовывать будущую элиту для стран, которые для нас важны, потеряем важный рычаг воздействия на них. В Африке, например, до сих пор много людей, которые получили образование в Советском Союзе. И в целом они благожелательней относятся к России, чем те, кто у нас не учились. То же относится к странам Латинской Америки и Азии. Такой ресурс нельзя терять, а его значение будет только возрастать. Образование в нашем мире становится очень важной частью той мягкой силы, о которой сейчас много говорят. Россия может использовать ядерное оружие, нефть, газ и прочие сырьевые мотивы, мы являемся членами многих важных международных организаций, но в мире будущего полагаться только на эти инструменты было бы неправильно. Они негибкие, они устаревают. Оказаться вне глобального образовательного рынка, значит, в нынешних условиях во многом утратить статус великой державы.
— В принципе понятно, что нужно делать, например, МГУ, который в рейтинге QS World University Rankings 2012 занял 116 место. А как продвигать себя федеральным университетам, таким как УрФУ, чтобы занимать более высокие позиции? Есть ли у них незадействованный потенциал?
— Если говорить об УрФУ, то он, конечно, выделяется среди других федеральных университетов. Думаю, что это один из сильнейших вузов в России. По разным параметрам он занимает шестое-седьмое место среди российских университетов, включая московские вузы. Это связано и с экономикой региона, и с научным потенциалом Свердловской области, который тяготеет к этому университету. Что делать? Есть вещи, которые надо делать в любом случае, скажем, учить молодых ученых тому, как писать статьи в иностранных научных журналах или проводить презентации на важнейших профессиональных встречах, привлекать зарубежных преподавателей к работе с нашими студентами.
Есть вещи менее очевидные, например, как выбрать специализацию, благодаря которой вуз будет позиционировать себя в глобальном пространстве. Сделать ли ставку на технические и естественно-научные направления или на экономику, философию, может быть, даже историю. Вопрос не столь очевиден, но очень важен. От того, как вы на него ответите, зависит, как вы будете распределять ресурсы, расставлять приоритеты, подбирать международных партнеров. Другой вопрос — соотношение между количеством студентов и профессорско-преподавательским составом. С одной стороны, если будет меньше профессоров, плохо для университета, у него меньше потенциал. С другой — если останутся сильные кадры, то по многим показателям университет может даже улучшить свое положение в рейтинге, потому что будет больше публикаций в расчете на одного профессора. Но что делать, если уйдут не самые слабые, а самые сильные? Как, например, бороться с сотрудниками, которые одновременно преподают в пяти университетах?
— Поднимать зарплату.
— Не хочу никого обижать, но считаю, что есть категория людей, которые настолько привыкли халтурить, что сколько им ни заплатишь, все равно будут на стороне работать. Говорят, надо разгружать профессуру, чтобы у нее было меньше аудиторных часов. Это справедливо: профессор должен заниматься наукой, а не только читать лекции. Но не получится ли так, что вместо того, чтобы заниматься наукой, они пойдут в частные вузы? Должна быть система оценки преподавателя не со стороны начальства, а со стороны коллег по кафедре, факультету. Со стороны студентов, наконец. Тут очень много вопросов, которые сразу не решишь, но сегодня маленький шажок вперед мы уже сделали, может быть, недостаточный. УрФУ в этом процессе находится в числе лидеров. Надо отдать должное команде университета — они начали такую работу намного раньше других.
— Не менее пяти российских вузов к 2020 году должны войти в первую сотню ведущих мировых университетов — такую задачу поставил в мае президент страны. Насколько она выполнима? Например, тот же УрФУ занял в QS место в пятой сотне. Сможет ли он дойти до первой?
— Это в принципе возможно, но это зависит прежде всего от ресурса: нужно выделять дополнительные деньги, приглашать иностранную профессуру, строить общежития, тщательно отслеживать деятельность вузов, корректировать образовательные программы, обеспечивать современный уровень менеджмента.
УрФУ занимает в QS позицию в группе «450-500». Чтобы даже удержаться в пятой сотне лучших, надо очень много работать. Подняться выше — большой вызов. Давайте рассуждать. Попасть в 400 первых, то есть улучшить свои позиции на сто пунктов, в принципе можно за счет дальнейшей оптимизации работы университета. Это сложная работа, которая потребует максимальной внутренней мобилизации. Если будет поставлена задача пробиться еще на сто позиций выше, тут уже потребуются радикальные решения, возможно, даже болезненные. Вероятно, придется изменить механизм управления, может быть, отказаться от каких-то научных направлений. Войти в первые 200 возможно только в том случае, если будет совершен прорыв, применена принципиально новая технология. То есть в каком-то смысле надо предвидеть, как будут развиваться образование и наука через 5 — 10 лет, понять тенденции, быть первым, кто сможет ими воспользоваться. Это уже креатив. Но надо помнить, что при этом резко повышаются риски. Вот, например, чтобы увеличить потенциально роль тех же общественно-гуманитарных наук, можно было бы захватить нишу междисциплинарных исследований на стыке социологии и экономики или, например, международных отношений и демографии. Очень интересная идея, но рискованная. Потому что сейчас в мире практически нет серьезных научных журналов, которые бы признавались сообществом и носили бы междисциплинарный характер. Если мы хотим что-то прорывное, то вступаем в зону неопределенности. Хотелось бы, конечно, эти риски минимизировать, но это не всегда получается.
— Вы сказали о дополнительных инвестициях. Располагаете ли вы информацией о том, будет ли эти деньги выделять государство и по какому принципу?
— Государство деньги дает и сейчас, причем более фокусированно, чем раньше. Перспективным вузам средств выделяют больше. Если говорить о будущем, вероятно, появится программа, направленная на продвижение ведущих университетов. Не исключено, что будет проведен конкурс среди вузов, пожелавших стать ее участниками. Полагаю, УрФУ вполне способен принять участие в конкуренции за это дополнительное финансирование.
— Вуз сам не может заработать на преобразования?
— Серьезный университет не может превратиться в коммерческое предприятие, все-таки его задача не деньги зарабатывать, а студентов учить. Давайте посмотрим на бюджет западного вуза. Он складывается из пяти составляющих: плата за обучение (в американском университете до 50 тыс. долларов в год); государственные
и частные контракты на исследования, гранты; пожертвования выпускников (это огромная работа — поддерживать такие связи, нужно знать, чем занимаются выпускники, за какие футбольные команды болеют, куда собираются поступать их дети и прочее); эндаумент-фонды (могут достигать десятков миллиардов долларов, как у Гарварда, например); университетский госпиталь. У нас из этих составных частей что есть? Бюджетные деньги, плата за образование невысока, эндаумента почти нет, госпиталей тоже, да и традиция помогать вузам у выпускников не появилась. Конструкция университетских финансов не очень устойчива по сравнению, скажем, с богатыми американскими университетами.
— Вы преподавали в Университете Майами, «Льюс и Кларк колледже» в Портленде, Калифорнийском университете в Беркли. Как вы считаете, что, кроме денег, может послужить стимулом для иностранного профессора работать в России?
— Настоящий ученый никогда не сводит свою мотивацию к финансовым измерениям. Если бы он хотел получать только деньги, он не стал бы ученым, он играл бы на бирже. Может быть интерес, основанный на партнерских отношениях. Часто бывает, что ученый хочет помочь становлению школы, поддержать молодых коллег. Он понимает, что в той же Америке его вклад будет менее заметен, потому что там и так все отстроено, а здесь ему есть где развернуться. Может быть и прикладная мотивация, когда есть заинтересованность в том, чтобы именно на этом микроскопе, именно на этом спектрометре поработать. В некоторых случаях это наши бывшие сограждане, у которых есть ностальгические чувства: они считают, что могут помочь исторической родине. Все очень индивидуально, и конечно, все сводить к деньгам я бы не стал.
Надо понимать, что очень часто людей отталкивает не только то, что здесь инфраструктуры нет, общежития плохие, визу надо получать, а бюрократические вопросы. Чтобы купить небольшой прибор, надо получить 100 подписей. Многие вопросы в западных университетах решаются быстрее. Ученым, которые хотят с нами работать, надо создать дополнительные стимулы. Если речь идет о Екатеринбурге, то пусть они катаются на горных лыжах. Это имеет значение. Мы должны найти компенсацию тому, что все-таки климатически Россия никогда не сравнится с Карибским бассейном или даже с Калифорнией. Давайте найдем другие сильные стороны, которые будут привлекать к нам людей.
Источник - Эксперт.
