В феврале 1985 года по окончании пятилетней загранкомандировки я вернулся в Москву. Впечатления от встреч с друзьями и сослуживцами были смешанными — радость встреч омрачалась ощущением апатии и неверия в благополучный исход происходящего в эту «пятилетку пышных похорон». Осторожная надежда на начало столь необходимых перемен при коротком правлении Ю. В. Андропова сменилась пессимизмом. На следующего генсека, К. У. Черненко, смотреть было тяжело и жалко. Остальные члены Политбюро были нам хорошо знакомы и энтузиазма не вызывали. И вот… 10 марта, траур, комиссию возглавляет М. С. Горбачев. Что-то стало двигаться, и довольно быстро. А потом эта быстрота превратилась в суперралли с незабываемым ощущением нереальности происходящего.
Моя работа в международном отделе ВЦСПС не предполагала близости к политическим верхам. Но беседы с начальниками на Старой площади в ЦК КПССС, постоянные запросы оттуда и из других властных структур — проанализировать опыт профсоюзного и рабочего движения в странах с социал-демократической системой управления (Скандинавия) или глубокими традициями в этой области (Великобритания, Германия, Франция) позволяли делать вывод о настрое нового политического руководства на перемены.
М. С. Горбачев открыл нам новую эпоху, и его личный вклад в этот исторический процесс невозможно переоценить. Сага о том, как мы распорядились этим шансом, по-прежнему разворачивается у нас на глазах.
В феврале 1985 года по окончании пятилетней загранкомандировки я вернулся в Москву. Впечатления от встреч с друзьями и сослуживцами были смешанными — радость встреч омрачалась ощущением апатии и неверия в благополучный исход происходящего в эту «пятилетку пышных похорон». Осторожная надежда на начало столь необходимых перемен при коротком правлении Ю. В. Андропова сменилась пессимизмом. На следующего генсека, К. У. Черненко, смотреть было тяжело и жалко. Остальные члены Политбюро были нам хорошо знакомы и энтузиазма не вызывали. И вот… 10 марта, траур, комиссию возглавляет М. С. Горбачев. Что-то стало двигаться, и довольно быстро. А потом эта быстрота превратилась в суперралли с незабываемым ощущением нереальности происходящего.
Моя работа в международном отделе ВЦСПС не предполагала близости к политическим верхам. Но беседы с начальниками на Старой площади в ЦК КПССС, постоянные запросы оттуда и из других властных структур — проанализировать опыт профсоюзного и рабочего движения в странах с социал-демократической системой управления (Скандинавия) или глубокими традициями в этой области (Великобритания, Германия, Франция) позволяли делать вывод о настрое нового политического руководства на перемены.
Социальная справедливость и экономическая эффективность шведов и финнов не могли не импонировать, трудности трансформации огромной советской машины централизованного управления и распределения не могли не пугать. А по мере развития событий появилось ощущение ленинского «шаг вперед, два шага назад», не покидавшее и в последующие годы.
Довольно быстро в Волынском начали собирать экономистов и политологов для подготовки всякого рода программ и стратегий. Установки были размытые и иногда конфликтные — мы понимали, что в ЦК есть разные направления и группы интересов. Тем не менее, лидер СССР заговорил связно, открыто и не избегая острых вопросов. Появилась настоящая первая леди, на которую было приятно смотреть.
Для международников открылись совершенно иные горизонты: М. С. Горбачев выдвинул концепцию нового политического мышления. В соответствии с ней внешняя политика Советского Союза деидеологизировалась, предпринимались односторонние меры в области разоружения, предотвращение ядерной войны декларировалось в качестве первейшего приоритета. На работе всё забурлило: мы не успевали принимать и направлять делегации для разъяснения политики перестройки и гласности. Мир открылся и повернулся к нам своим дружелюбным лицом.
Но даже в нашей сфере деятельности ощущалась некоторая непоследовательность в верхах. С одной стороны, высшим нашим куратором стал заведующий международным отделом ЦК КПСС, бывший посол в США, изумительный человек и выдающийся дипломат Анатолий Федорович Добрынин, которого я знал по работе в США и который всегда был готов к новому мышлению. Но с другой, в аппарате оставались люди Б. Н. Пономарева и В. М. Фалина, позднее, в 1988 году, принявшего заведование отделом. Эти люди были настроены крайне настороженно и консервативно.
Прекрасно помню, как с подобного рода дихотомией я столкнулся в 1987 году в командировке в Афганистане. Как и все крупные советские структуры, мы курировали там «своих» — молодые афганские профсоюзы. Пребывание в Кабуле оставило сюрреалистическое впечатление разнонаправленности: партийное руководство и посол, по крайней мере, в своей риторике, следовали установкам Горбачева: «больше демократии, больше социализма». Коллеги из спецслужб и армии руководствовались совершенно противоположными установками, которые диктовала война.
Я неоднократно участвовал в мероприятиях международного характера, когда перед нами выступал Михаил Сергеевич. Его гуманистический посыл, манера говорить и отвечать на любые вопросы, безусловно, были глотком свежего воздуха. Профессионалы-международники, конечно, часто находили в его выступлениях детали, к которым можно было «прикопаться». Но оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать, что первые годы перестройки — это светлое время в моей гражданской и профессиональной жизни.
Однако проблемы внутри страны нарастали, и этого нельзя было не замечать. Первым испытанием гласности для меня лично стала авария на Чернобыльской АЭС. На первомайские праздники профсоюзы традиционно принимали делегации из более чем ста стран и после демонстрации на Красной площади отправляли гостей в поездку по стране.
26 апреля зарубежные гости начали прибывать в Москву, а вечером 1 мая большая группа должна была отправиться в Киев. Мы по слухам и сообщениям коллег из Украинского совета профсоюзов знали, что авария серьезная. Но на вопрос, направлять ли иностранцев на традиционные торжества, ответа всё не было. Потом вообще последовал звонок от кураторов из ЦК КПСС: «не сейте паники, праздник в Киеве состоится, ничего не менять».
Надо отдать должное моему начальнику, секретарю ВЦСПС А. М. Субботину. После наших серьезных внутренних дискуссий он распорядился отправить делегации по другим городам, а объяснения с товарищами из ЦК взял на себя. Но осадок, как говорится, у нас остался.
На это же время пришелся еще один крупный просчет, когда хорошее превращалось в плохое — антиалкогольная кампания. В целом, когда в мае 1985 года было объявлено о решительных мерах по борьбе с пьянством, большинство, по крайней мере, в столицах, это решение поддержало. Но к лету 1986-го стало понятно: направленная на «моральное оздоровление» советского общества кампания превратилась в тяжелый фарс, и преобладающим оказалось убеждение, что это абсурдная инициатива власти «против простого народа». Начальство и теневики как пили, так и пьют, а простые люди по очередям в драки лезут. При этом экономические потери, как признавал Г. Х. Шахназаров, составили 100 млрд рублей, и государственный бюджет оставался дефицитным уже до конца СССР.
Но профессионально мне всё же ближе были проблемы международные. И здесь царила та же пресловутая дихотомия. С одной стороны, из «империи зла» мы превращались в цивилизованного партнера, и общая атмосфера, безусловно, оздоровлялась. Но ни в Афганистане, ни в Польше, ни на собственной периферии новое мышление не давало значимых результатов. Складывалось впечатление, что Запад, вместо того, чтобы с открытым сердцем поддержать Горбачева, старался быстро воспользоваться возникшими трудностями и дожать СССР.
Полыхнул Нагорный Карабах, зашевелились крайние украинские националисты, неспокойно стало в Прибалтике. Везде при этом ощущалось присутствие специально обученных советников и консультантов из западных неправительственных организаций. Я не считал тогда и не считаю сейчас, что развал СССР является делом западных спецслужб и политических элит. Но известный план ослабления СССР директора ЦРУ Уильяма Кейси существовал, и его реализация по направлениям: Польша («Солидарность» и кардинал Войтыла на папском престоле); Саудовская Аравия (максимальная добыча нефти и обрушение ее цены на мировых рынках); Афганистан (поставка оружия моджахедам и тренировочные базы в Пакистане) — всё это происходило у нас на глазах.
В моем случае уже в качестве заведующего международным отделом ВЦСПС в конце 1980-х я сталкивался с активной деятельностью в СССР помощника Госсекретаря по вопросам демократии, прав человека и труда Фрименом. К тому моменту уровень нашего сотрудничества с американскими профсоюзами и их центром АФТ-КПП был очень высоким и готовность к консультациям беспрецедентная. Тем не менее, желание «помочь» именно параллельным структурам и создать «дружественные» организации, в первую очередь, среди шахтеров и авиадиспетчеров были на радаре Фримена, и он от меня это особо не скрывал
Еще раз повторюсь, не эта помощь была катализатором демократизации и причиной распада СССР. Причины и движущие силы перемен созрели в экономической системе, не соответствовавшей новому технологическому веку. Но по достоинству оценить искреннее стремление Горбачева и его соратников создать «общий европейский дом», начав с создания единой Германии, не ставить им подножки, а поддержать словом и делом, — этого не случилось. Не происходило аналогичных движений и впоследствии (хотя уже совершенно в ином контексте).
М. С. Горбачев открыл нам новую эпоху, и его личный вклад в этот исторический процесс невозможно переоценить. Сага о том, как мы распорядились этим шансом, по-прежнему разворачивается у нас на глазах.
Источник: Институт современного развития
