«Европейский диалог» в рамках проекта «Россия Европейская» проводит серию бесед о ценностях и ценностных установках россиян и европейцев. Мы поговорили с Андреем Мельвилем, руководителем Департамента политической науки и деканом факультета Социальных наук НИУ ВШЭ, о кризисе либеральной доктрины в России и в странах Запада, о ситуационном понимании консерватизма и либерализма и о факторах, определяющих черты современного российского консерватизма
«Европейский диалог» в рамках проекта «Россия Европейская» проводит серию бесед о ценностях и ценностных установках россиян и европейцев. Мы поговорили с Андреем Мельвилем, руководителем Департамента политической науки и деканом факультета Социальных наук НИУ ВШЭ, о кризисе либеральной доктрины в России и в странах Запада, о ситуационном понимании консерватизма и либерализма и о факторах, определяющих черты современного российского консерватизма
Когда политологи употребляют термин «консерватизм», они понимают под ним определенные ценности или идеологию? Отличаются ли чем-то эти понятия?
Во-первых, любая идеология покоится на определенной системе ценностей, и здесь нет противопоставления. Во-вторых, в зависимости от аналитического ракурса консерватизм может рассматриваться и как идеология, и как политическая программа, и как мироощущение. В этом смысле консерватизм — как Протей, может приобретать разные обличия в зависимости от конкретного складывающегося контекста. Эту мысль можно продолжить: одна из важнейших черт консерватизма в том, что он ситуативен. Иными словами, это специфическая охранительная реакция на изменяющиеся общественные условия или на угрозу таких изменений. В этом смысле вряд ли есть основания говорить о какой-либо одной консервативной идеологической традиции. Отличительная особенность консерватизма в том, что он может произрастать из разных идеологических традиций в зависимости от конкретных общественных ситуаций. Характерный пример — различные типы американского консерватизма.
Действительно, с одной стороны, так называемый традиционалистский консерватизм, питающийся старыми европейскими корнями. С другой стороны, очень специфическая разновидность либертарианского консерватизма, появившегося в эпоху Позолоченного века в США, когда в условиях монополизации, становления олигархического капитализма и ограничения реальной рыночной конкуренции классическая либеральная идея свободного рынка приобретает консервативную функцию. В-третьих, неоконсерватизм, возникающий в 1970-ые годы как реакция на эксцессы так называемого неолиберализма (либерализма государственного вмешательства и перераспределения в эпоху «Великого общества»). Представители этих консервативных течений реагировали на изменение общественных условий по-разному.
Такое дифференцированное понимание консерватизма в определенном смысле применимо и к российскому контексту. Существует мнение, что в России есть некая единая консервативная традиция, к которой, собственно говоря, и пытаются апеллировать наши сегодняшние консерваторы. Для меня это спорно — в российской, советской и постсоветской истории существовали разные виды консерватизма. Одно дело — консерватизм периода «великих реформ» Александра II, другое — консерватизм начала прошлого века, третье — консерваторы в эпоху Перестройки, четвертое — наши сегодняшние консерваторы…
А в чем там было проявление консерватизма?
Все они, действительно, едины в своей охранительной реакции и стремлении к «статус-кво», однако у них разные мотивы и интересы и исповедуют они разные идеи. В этом еще одна иллюстрация отмеченной выше общей ситуационности консерватизма, на что в свое время обращал внимание еще Самуэль Хантингтон.
Здесь, кстати, возникает непростой вопрос и относительно исторических метаморфоз либерализма. Разновидности консерватизма питаются разными идеологическими традициями, тогда как либерализм произрастает из единого идеологического и ценностного набора — индивидуальные права, свобода и частная собственность. Но по мере изменения общественных условий меняются и инструменты, обеспечивающие реализацию этих ценностей. Соответственно, видоизменяется и сам либерализм — его идеология и политическая программа. Нередко, однако, у наших либералов проявляется искушение трактовать российский либерализм как единую великую либеральную традицию, зачастую трактуемую предельно расширительно — от XVIII века и до сегодняшнего дня. Не спорю, можно (и нужно) говорить о преемственности либеральной идеи свободы и прав человека — но, скорее, как определенного склада мироощущения, «weltanschauung», если угодно. Тогда как содержательное наполнение этой идеи меняется. Собственно говоря, это в какой-то мере аналог консервативной апологии «статус-кво», при том, что сам «статус-кво» практически всегда разный.
Но не является ли тогда консерватизм более ситуационным, чем либерализм, поскольку именно он направлен на защиту этого статус-кво, который, как вы говорите, постоянно меняется?
Согласен, ситуационность консерватизма — известная позиция, это вы найдете и у Карла Мангейма, и у Самуэля Хантингтона, и у Торстейна Веблена. Но, на мой взгляд, есть основания ставить также вопрос и о ситуационных аспектах применительно к трактовке либерализма. Прежде всего, конечно, в отношении конкретных средств и инструментов отстаивания либеральной идеи, меняющихся с изменением повестки дня.
А чем еще характеризуется сегодняшний российский консерватизм, кроме запроса на стабилизацию?
Сегодня есть несколько ключевых векторов, которые работают на закрепление консерватизма. Первый — это запрос «сверху», запрос власти на сохранение «статус-кво». Он сочетается со вторым вектором — запросом господствующих элитных группировок, которые осознают этот «статус-кво» как собственный материальный и статусный интерес. При этом возникает интересный вопрос: почему власть и элиты не поступают в соответствии с логикой «рационального выбора». По идее, ради сохранения «статус-кво» необходима адаптация к новым проблемам и вызовам развития, в частности, улучшение качества институтов. В долгосрочной перспективе все другие варианты для элит только хуже.
Третий вектор, закрепляющий нынешний консерватизм — гигантский, невероятно разросшийся за последние годы бюрократический класс, у которого, строго говоря, нет никакой идеологии, нет никакого другого интереса, кроме сохранения текущих позиций и ресурсов. Четвертый вектор — чрезвычайно эффективная массовая пропаганда.
Есть, наконец, еще один очень важный вектор — нынешний массовый запрос на консерватизм, который, возможно, связан с глубинными структурами общественного сознания.
О каких запросах идет речь?
Поверхностный слой общественного сознания способен меняться относительно быстро и во многом подвержен пропагандистскому воздействию. Но глубинное массовое сознание намного прочнее. У нас я помню только один исключительный момент, когда все опросы общественного мнения фиксировали драматические изменения в массовых ориентациях — самый конец 1991 года. Судя по всему, это был единственный в нашей истории всплеск массовой поддержки либеральной демократии как идеала и Запада/Европы как модели развития. Однако по понятным причинам эти настроения держались недолго.
Помимо изменчивого поверхностного слоя, есть, видимо, и другие пласты сознания, в том числе отражающие наши традиционные патерналистские установки, этатизм, веру в «сильную руку» и пр. Конечно, периодически опросы фиксируют частичное ослабление этих установок, однако они никуда не исчезают и могут существовать в «спящем режиме», а потом вдруг вновь «взорваться».
Вы отсчитываете этот взрыв от событий в Крыму — или, например, связываете с реакцией на финансовый кризис?
Общая тенденция наметилась, конечно, еще до Крыма. Но после 2014 года запрос на геополитический реванш, жесткую внешнюю политику, возврат к статусу великой державы, очевидно, усилился в разы.
Насколько этот консервативный поворот устойчив?
Трудно сказать однозначно. Есть мощные факторы, работающие на его устойчивость, как и поддерживающие его сильные групповые интересы, о которых я говорил выше. Впрочем, в последние месяцы социологические опросы показывают определенную усталость населения от внешней политики, от ситуации «осажденной крепости». На передний план опять выходят проблемы коррупции, неэффективности государственных институтов и пр. Но уверенных данных о каких-либо принципиальных и долгосрочных сдвигах в массовом сознании пока все же нет.
Возможно ли, что в такой резкой общественной реакции на пенсионную реформу проявился запрос населения на стабильность?
С одной стороны, это, вероятно, так. Но с другой — люди обеспокоены экономическим положением, инфляцией, ростом цен, и они, кажется, «устают» от внешней политики. И опять-таки преимущественно по экономическим мотивам, от ее «затратности». Это тоже специфическая консервативная реакция.
Проявляется ли кризис либерализма и соответственно консервативный поворот вне России? Прежде всего, в Европе, США?
О кризисе либерализма и демократии в мире сейчас не говорит только ленивый. И тому много причин — экономических, социальных, культурных и др. Это и реакция на неравномерные последствия глобализации, и эрозия экономического положения и статуса влиятельных социальных групп, и эксцессы мультикультурализма, и «политика идентичностей», и последствия миграционных «цунами» и многое другое. В том числе — «раздутая» либеральная повестка, казалось бы, испытывающая сам либерализм на прочность. Все эти симптомы более чем реальны для современного Запада. Кое-какие отголоски доносятся и до наших берегов, хотя кризис «нашего» либерализма очень во многом специфичен. Однако было бы преждевременным однозначно отождествлять эту реакцию на глобализацию, рост неравенства, распространение и расширение неинтегрированных сообществ меньшинств и пр. с консерватизмом.
Если реакция на глобализацию и другие названные вами процессы не консервативна, то какая она?
Эта популистская реакция, строго говоря, не консервативная — она вполне радикальная. Но даже и подъем популистского радикализма не означает конца либерализма. Либерализм, как и демократия, живет через преодоление собственных кризисов, и в этом нет никакой фатальной трагедии. Сегодняшнюю ситуацию можно хотя бы отчасти сравнить с периодом в США накануне и во время перехода к «Новому курсу», когда либерализм прошел драматическую трансформацию и ради своих собственных идеалов и ценностей обратился к идее активного государства, которая изначально была бы анафемой для классического либерализма.
Похоже, сейчас либерализм в целом и российский либерализм, в частности, подходят к сходному «водоразделу». Однако, российские либералы и те, кто себя к ним причисляют, похоже, необходимость такого рода программной и идеологической «перезагрузки» не вполне сознают. Есть целый ряд важных сюжетов, которые наши либералы не видят — за редчайшими исключениями.
О каких сюжетах идет речь? Что игнорируют российские либералы сегодня?
Я бы назвал это принципиальными вызовами для современного российского либерализма (или того, что от него еще осталось). Во-первых, покаяние за ошибки 1990-х, за «прихватизацию», за невнимание к нуждам страдающего населения, за высокомерие, в конце концов. Во-вторых, проблема национального лица либерализма. В-третьих, либеральная адаптация российской традиции государственности. В-четвертых, признание единой политической нации с ее либеральными и консервативными «флангами» - и, соответственно, стремление и умение достигать либерально-консервативного диалога (того самого либерально-консервативного «жизненного центра», о котором когда-то и в другом контексте говорил американский историк Артур Шлезингер, мл.). В-пятых, либеральная внешнеполитическая альтернатива, которая могла бы быть приемлемой и для влиятельных элитных групп, и для значительной части населения. Список можно в принципе продолжать… Не факт, конечно, что сегодняшние российские либералы смогут справиться с такими монументальными идеологическими и политическими вызовами. Но придут новые поколения, которым, хочется надеяться, это будет по плечу.
Источник:
Экспертная группа Европейский диалог
