Ничуть не покривлю душой, если скажу, что известие о падении Берлинской стены, вызвало у меня чувство… голода. Да, именно голода – по хорошим новостям, по все новым и новым сообщениям о мирном, бескровном, «бархатном» распаде тоталитарных режимов в Центральной и Восточной Европе. Поскольку известно, что аппетит приходит во время еды, постольку для меня и, предположу, для миллионов моих единомышленников, подобные новости – а ими был богат 1989 г. – только разжигали эйфорию и жажду. В тот год мы, по сути, наблюдали «эффект домино»: 18 мая – Декларация о суверенитете Литвы, 9 октября – мирная революция в Лейпциге, 16 ноября – бархатная революция в Чехословакии, а 22 декабря – в Румынии. Все это – результат горбачевского «нового мышления». Предложенная Горбачевым принципиально иная парадигма международных отношений, исходящая – в отличие от «доктрины Брежнева» – из реального права наций на политическое самоопределение, была положена в основу целого ряда двусторонних и многосторонних договоренностей.
При этом едва ли не важнейшая договоренность была явлена в ходе встреч Горбачева с президентом ФРГ Р. фон Вайцзеккером и федеральным канцлером Г. Колем 12 июня 1989 г. Тогда, разговаривая в формате «один на один» и слушая сетования Коля на то, что у него «не ослабевают проблемы в отношениях с ГДР» и что «господин Хонеккер не проявляет склонности к каким-либо изменениям или реформам и тем самым сам дестабилизирует обстановку», Горбачев заявил вполне определенно: «В отношении наших союзников у нас действует твердая концепция: каждый отвечает сам за себя. Мы не собираемся никого учить, но и не просим, чтобы нас учили. По-моему, сказанное мною ясно говорит о том, есть «доктрина Брежнева» или ее нет». В каком-то смысле позиция Хонеккера была симметрична (не аналогична, а именно симметрична) горбачевской. Близко знавшие его люди рассказывали, что фактический глава ГДР недоумевал, видя происходящие в Советском Союзе изменения и категорически отвергая необходимость аналогичных реформ в своей стране. «Если мой сосед делает ремонт, – говорил он, – разве я обязан тоже менять обои?».
Действительно, политика Горбачева представляла собой радикальный разрыв с прежней советской внешнеполитической линией, наиболее ярко проявившейся в 1956 г. в Венгрии и в 1968 г. в Чехословакии. Именно это дало основание американскому ученому Фрэнсису Фукуяме заявить летом 1989 г. о наступающем «конце истории». Падение Берлинской стены стало таким образом естественным, закономерным результатом «нового мышления» и ярким подтверждением справедливости выводов Фукуямы. Но, очевидно, что это не было заключительным актом переустройства Европы и мира на началах справедливости, многополярности, взаимного уважения и всего прочего, что связано с гуманистической парадигмой «нового мышления». Распад тоталитарной системы продолжался еще несколько лет, но даже после его завершения и вхождения почти всех стран – участниц Варшавского договора вместе с бывшими прибалтийскими республиками СССР в Европейский союз и НАТО, переустройство Европы привело лишь к переносу границ противостояния условного Востока и условного Запада, но не к его трансформации в доверие и стратегическое партнерство. Хотя многое в этом направлении было сделано. Но потом процесс пошел в обратном направлении и Фукуяма вынужден был признать свою ошибку: история продолжалась. В этом смысле можно утверждать, что надежды на общеевропейскую гармонию сохраняются, но пока больше в качестве надежды и цели своих сторонников, чем – реалистического прогноза.
1. Ничуть не покривлю душой, если скажу, что известие о падении Берлинской стены, вызвало у меня чувство… голода. Да, именно голода – по хорошим новостям, по все новым и новым сообщениям о мирном, бескровном, «бархатном» распаде тоталитарных режимов в Центральной и Восточной Европе. Поскольку известно, что аппетит приходит во время еды, постольку для меня и, предположу, для миллионов моих единомышленников, подобные новости – а ими был богат 1989 г. – только разжигали эйфорию и жажду. В тот год мы, по сути, наблюдали «эффект домино»: 18 мая – Декларация о суверенитете Литвы, 9 октября – мирная революция в Лейпциге, 16 ноября – бархатная революция в Чехословакии, а 22 декабря – в Румынии. Все это – результат горбачевского «нового мышления». Предложенная Горбачевым принципиально иная парадигма международных отношений, исходящая – в отличие от «доктрины Брежнева» – из реального права наций на политическое самоопределение, была положена в основу целого ряда двусторонних и многосторонних договоренностей.
При этом едва ли не важнейшая договоренность была явлена в ходе встреч Горбачева с президентом ФРГ Р. фон Вайцзеккером и федеральным канцлером Г. Колем 12 июня 1989 г. Тогда, разговаривая в формате «один на один» и слушая сетования Коля на то, что у него «не ослабевают проблемы в отношениях с ГДР» и что «господин Хонеккер не проявляет склонности к каким-либо изменениям или реформам и тем самым сам дестабилизирует обстановку», Горбачев заявил вполне определенно: «В отношении наших союзников у нас действует твердая концепция: каждый отвечает сам за себя. Мы не собираемся никого учить, но и не просим, чтобы нас учили. По-моему, сказанное мною ясно говорит о том, есть «доктрина Брежнева» или ее нет». В каком-то смысле позиция Хонеккера была симметрична (не аналогична, а именно симметрична) горбачевской. Близко знавшие его люди рассказывали, что фактический глава ГДР недоумевал, видя происходящие в Советском Союзе изменения и категорически отвергая необходимость аналогичных реформ в своей стране. «Если мой сосед делает ремонт, – говорил он, – разве я обязан тоже менять обои?».
Действительно, политика Горбачева представляла собой радикальный разрыв с прежней советской внешнеполитической линией, наиболее ярко проявившейся в 1956 г. в Венгрии и в 1968 г. в Чехословакии. Именно это дало основание американскому ученому Фрэнсису Фукуяме заявить летом 1989 г. о наступающем «конце истории». Падение Берлинской стены стало таким образом естественным, закономерным результатом «нового мышления» и ярким подтверждением справедливости выводов Фукуямы. Но, очевидно, что это не было заключительным актом переустройства Европы и мира на началах справедливости, многополярности, взаимного уважения и всего прочего, что связано с гуманистической парадигмой «нового мышления». Распад тоталитарной системы продолжался еще несколько лет, но даже после его завершения и вхождения почти всех стран – участниц Варшавского договора вместе с бывшими прибалтийскими республиками СССР в Европейский союз и НАТО, переустройство Европы привело лишь к переносу границ противостояния условного Востока и условного Запада, но не к его трансформации в доверие и стратегическое партнерство. Хотя многое в этом направлении было сделано. Но потом процесс пошел в обратном направлении и Фукуяма вынужден был признать свою ошибку: история продолжалась. В этом смысле можно утверждать, что надежды на общеевропейскую гармонию сохраняются, но пока больше в качестве надежды и цели своих сторонников, чем – реалистического прогноза.
2. Полагаю, что возвращение атмосферы противостояния и взаимной подозрительности в отношения между условным Востоком и условным Западом было предопределено, прежде всего, субъективными причинами.
Во-первых, среди людей, делающих политику и аналитику по обе стороны Атлантики, сохранилось немало тех, кого с полным правом можно было бы назвать «инвалидами "холодной войны"». Это люди, воспитанные в духе блокового мышления, видящие мир исключительно черно-белым и рассуждающие только в логике «они» и «мы», где «мы» – естественно, носители и защитники идеалов добра, тогда как «они» – с точностью до наоборот. Эти «инвалиды "холодной войны" » производят мегатонны пропаганды, которой кормят общество, элиту, правительство и питаются ею сами, одновременно подкармливая своих оппонентов, точно таких же аналитиков и пропагандистов по другую сторону линии противостояния.
Во-вторых, идеи неизбежной и даже в каком-то смысле животворящей конфронтации ложатся на благоприятную почву не «нового», а старого инерционного мышления. Этого опасался и Горбачев в разговоре с Колем 12 июня 1989 г., когда говорил о «силах инерции, порождающих рецидивы «холодной войны» и мешающих конструктивному сотрудничеству государств ради общего лучшего будущего.
В-третьих, впечатление от неприятных неожиданностей, подобных броску российских десантников в Приштину или отказу западных лидеров соблюдать устные договоренности, не могло не породить взаимное недоверие. В свою очередь, недоверие провоцирует подозрительность, а та – стремление проверить партнера на бдительность, договороспособность, обязательность и т.д. Отсюда, например, многочисленные случаи опасных сближений военных самолетов и кораблей, репрессии в отношении вымышленной «пятой колонны», которой оказывается то «Мемориал», то Мария Бутина, откровенно конфронтационные законы вроде «акта Магнитского» и «закона Димы Яковлева».
3. Допустим, что провал политики «нового мышления» стал следствием органических несовершенств человеческого универсума. Отсюда вытекает, что мир обречен на конфронтацию, а значит, не сможет объединиться для борьбы с теми глобальными вызовами, которые настойчиво стучат в дверь: глобальные изменения климата, какими бы причинами они ни вызывались; терроризм; великое переселение народов, скромно именуемое миграционным кризисом; угроза правам человека при использовании технологий искусственного интеллекта и т.д. Однако, как показывает практика, прагматический подход иногда умудряется возобладать над политической конфронтацией, и тогда мировое сообщество демонстрирует некое подобие сплоченности, правда, к сожалению, преимущественно декларативное.
Следовательно, геополитика может, в принципе, строиться не только на конфронтации, но и на сотрудничестве. И это обнадеживает, поскольку ошибочные действия политиков не так фатальны, как объективные законы человеческой природы. Именно наличие общих проблем, стоящих перед мировым сообществом, способно заставить политиков отвлечься от сиюминутных потребностей политической борьбы ради сотрудничества. Именно в совместной работе над устранением общих угроз может постепенно сложиться доверие, а следом – взаимопонимание, партнерство, взаимопомощь, дружба, единство. Это длинный путь. Но он не закрыт.
