Теракты 22 июля 2011 г. в Норвегии — 10 лет спустя

Недавнее появление А. Брейвика в зале суда возвращает в повестку дня не только Норвегии, но и других северных стран болезненные вопросы иммиграции, терроризма, правового государства и эволюции североевропейской общественной модели.

Примечательно, что до сих пор северные страны крайне неохотно используют ярлык «терроризма» для описания внутриполитических актов насилия, даже когда они имеют чёткую идеологическую подоплёку. В общественных дискуссиях и СМИ «терроризм» представляется в первую очередь как внешняя угроза, никак не укоренённая в общественных процессах созданного в Северной Европе «народного дома» и государстве всеобщего благоденствия. К примеру, в ежегодных открытых докладах Службы государственной безопасности Швеции термин «терроризм» относится к действиям исламистских организаций, в то время как для насильственных актов со стороны крайне правых и крайне левых движений используется термин «подрывная деятельность». Вместе с тем в 1991–2000 гг. и 2001–2010 гг. в Швеции в расчёте на 100 тыс. населения происходило наибольшее число атак со смертельным исходом, вдохновлённых крайне правыми взглядами, по сравнению с другими европейскими странами, в то время как первый планировавшийся и предотвращённый джихадистский теракт на территории Швеции произошёл только в декабре 2010 г., а первый удавшийся исламистский теракт 7 лет спустя в апреле 2017 г. Искренняя и «наивная», как выразился Жан-Мари Ле Пен после норвежских терактов, вера в то, что северные общества защищены от вируса правой радикализации и неспособны породить внутри себя террористов, только усугубила шок от трагедии 22 июля и уже не оставила норвежским властям никакого выбора кроме однозначного признания этих действий актом терроризма.

В совместном исследовании норвежских и шведских коллег, посвящённом тому, как меры дерадикализации и предотвращения актов насилия и экстремизма воплощаются непосредственно на локальном уровне при взаимодействии с различными экстремистскими средами, отмечается, что вместо ожидаемой концентрации усилий на преодолении угроз, исходящих из исламистской среды, «насущная» и «видимая» угроза, в том числе для демократических институтов, исходила как раз от правоэкстремистских кругов. По сравнению с ясно различимой правой угрозой, исламистская угроза, напротив, представлялась более «спорадичной», «бессистемной» и «невидимой», но не менее смертоносной.

По итогам опроса, проведённого Центром исследований экстремизма при университете Осло в 2021 г., 60% норвежцев считают, что их общественные ценности сейчас крепче, чем до терактов 22 июля и что этим событиям было уделено достаточно внимания в общественных дискуссиях. Опрос также показал, что 71% населения Норвегии считают, что последствия терактов были успешно преодолены и что они не повлияли на свободу слова, но при этом 60% заявило, что власти недостаточно активно борются с правым экстремизмом. В то же время большинство опрошенных несогласно с тем, что причиной терактов стала массовая иммиграция, но 23% считает, что мотивация террориста отчасти была обоснована. Наконец, треть респондентов сочла, что Рабочая партия Норвегии использовала «22 июля» в политических целях. Норвежские исследователи приходят к выводу, что можно выделить три подхода к восприятию событий «22 июля».

Первый подход (его придерживается около 40% населения, главным образом голосующие за центристские партии) состоит в том, что нападению подверглась норвежская демократическая система, в целом, а не исключительно левые политические силы и что Норвегия успешно справилась с последствиями атак и укрепила общественные ценности. Второй подход (его разделяют 25% респондентов, а точнее левый и крайне левый электорат), напротив, утверждает, что именно мультикультурализм и левый фланг политической системы стали главной целью агрессии, что нужно принять дополнительные меры для борьбы с правым экстремизмом и продолжать политическое обсуждение «22 июля». Сторонники третьего подхода (уровень его поддержки составляет 8%, куда входят избиратели с крайне правыми взглядами и (или) отрицательно относящиеся к иммиграции, голосующие за небольшие праворадикальные партии, Партию прогресса и Консервативную партию) считают, что оценка «22 июля» слишком политизирована, указывая на иммиграцию как главную причину для атаки и использование терактов как повода для цензуры критики иммиграционных инициатив левых и левоцентристских правительств. Согласно третьему подходу, мотивация А. Брейвика имела рациональное зерно, но его действия заслуживают однозначного осуждения. Тем самым, по оценкам C-REX, устойчивого представления о произошедшем до сих пор не сложилось.

Социально-экономическая модель стран Северной Европы продолжает проходить проверку на прочность в условиях глобализации, «ползучая» эрозия социального государства подпитывает правых радикалов и правых популистов в североевропейских странах. В этом контексте ЕС начинает восприниматься странами Северной Европы как источник иммигрантской угрозы, ответом на которую становится ужесточение миграционной политики, что ставит под вопрос их авторитет и статус в качестве поборников прав человека. По всей видимости, Северная Европа действительно сегодня возвращается к менее «политкорректной и гуманной модели», и по горькому признанию одного из выживших в ходе бойни на Утёйе разрыва с идеологией А. Брейвика не произошло, а идеи, вдохновившие его, в менее радикальном изложении стали частью политического мейнстрима. Иными словами, северные страны скорее пытаются создать больше безопасности, но в меньшей степени «больше демократии, открытости и человечности», как 23 июля 2011 г. призывал на тот момент премьер-министр Норвегии Йенс Столтенберг.

Как отмечал Д. Оруэлл в эссе «Почему социалисты не верят в счастье», убедительную картину человеческого счастья можно создать, только если она временна и строится на контрасте («У дверей стоит волк, но он виляет хвостом»), а проекты постоянного утопического счастья неизбежно заканчиваются провалом или выглядят надуманными. Скандинавская социально-экономическая модель зачастую и представляется подобной утопией, образцовой системой, пользователи которой неизменно занимают верхние строчки в индексах счастья, инноваций и конкурентоспособности, но её конечная цель и ценность никогда не сводилась к построению «синтетического рая» с электрокарами, милым датским хюгге (дат. hygge) и шведским лагом (швед. lagom), климатически нейтральной инфраструктурой и комфортной доступной городской средой с велодорожками, откуда изгнаны бедность, гендерное неравенство, всевозможные виды фобий и прочие грехи мира сего. В основе северной общественной модели прежде всего заложены идеи солидарности, братства и доверия, но «приверженность этим идеям должна подтверждаться конкретными решениями» и долгим тщательным поиском консенсуса, который лежит в основе северной идентичности. Не получается ли, что всё чаще северные страны возводят стены вокруг своего «рая» вместо того, чтобы прокладывать дороги к нему для других государств? Не оказывается ли, что даже в «раю» идеологические разногласия нельзя изжить и рано или поздно придётся договариваться с несогласными? И насколько прочной перед лицом этих испытаний окажется консенсусная модель северных обществ?

«Den som med høyre arm
bærer en byrde,
dyr og umistelig,
kan ikke myrde»
Nordahl Grieg, «Til Ungdommen», 1936

«Тот, кто в руках несет
Ношу бесценную,
Тот не пойдет на смерть
В бойню бесцельную»
Нурдаль Григ, «Молодёжи», 1936 г.

В июле 2021 г. прошло ровно десять лет после двух чудовищных терактов, совершённых Андерсом Брейвиком (в 2017 г. официально изменил имя на Фьотольф Хансен) 22 июля 2011 г. в Осло и на острове Утёйа. В результате трагедии было убито 77 человек и по меньшей мере 319 были ранены. Официальный приговор «норвежскому стрелку» был оглашён 24 августа 2012 г., в нём Андерс Брейвик признавался вменяемым на момент совершения терактов, но вторая группа экспертов-психологов, отказавшись от изначального диагноза «параноидальная шизофрения», всё же зафиксировала у виновного нарциссическое расстройство личности и склонность к патологической лжи. «Стрелок» был приговорён к 21 годам предварительного тюремного заключения с неограниченной возможностью продления срока на 5 лет до тех пор, пока заключённый представляет угрозу обществу, и с минимальным сроком заключения в 10 лет. Минимальный срок заключения, таким образом, формально ещё не подошёл к концу, но 18 января 2022 г. окружной суд Телемарка всё же приступил к рассмотрению запроса об условно-досрочном освобождении А. Брейвика, поданного ещё в сентябре 2020 г.

Наталья Плевако:
Проблема иммиграции и националистические движения в скандинавских странах

На первом же заседании А. Брейвик заявил, что не несёт ответственности за теракты 22 июля и что он был радикализирован британской неонацистской группировкой «Blood&Honour» и несёт лишь частичную вину за случившееся, хотя ранее в материалах дела эта группировка не упоминалась. Сам заключённый по-прежнему считает себя сторонником белого превосходства, намерен продвигать эти идеи и после гипотетического освобождения из-под стражи, но при этом, по собственным словам, отказывается от методов террора и насильственной борьбы. Заключенный имеет право обжаловать решение суда через год, поэтому, по всей видимости, может состояться повторное рассмотрение запроса, что рискует превратиться в своеобразный «ритуал» для норвежских властей. Недавнее появление А. Брейвика в зале суда возвращает в повестку дня не только Норвегии, но и других северных стран болезненные вопросы иммиграции, терроризма, правового государства и эволюции североевропейской общественной модели.

Терроризм в «Доме для народа»?

Несмотря на устойчивое представление о Северной Европе как регионе мира и достатка, состоящем из обществ с высокой степенью солидарности, эти достижения нельзя воспринимать как данность, отвлекаясь от внутренних и внешних опасностей, стоявших и стоящих перед северными демократиями. Так, в начале XX в. Северную Европу захлестнула волна анархистского террора. В Финляндии в 1904–1906 гг. действовала Партия активного сопротивления, которая имела тесные связи с российскими социалистами-революционерами и 11 января 1905 г. осуществила убийство прокурора Сената Финляндии. Ранее, 16 июня 1904 г. одиночкой Евгением Шауманом был убит генерал-губернатор Финляндии Николай Бобриков. В Дании и Швеции в 1907–1909 гг. также действовал ряд мелких анархистских кружков. По некоторым источникам, шведский анархист Хьялмар Венг, активно общавшийся с русскими революционерами, бежавшими в Швецию, планировал 26 июня 1909 г. совершить покушение на императора Николая II во время визита царской семьи в Стокгольм. В межвоенный период 14 февраля 1922 г. террористом-одиночкой был убит министр внутренних дел Финляндии Хейки Ритавуори, а Лапуаское движение в 1932 г. предприняло попытку государственного переворота. В 1932–1946 гг. национал-социалистические организации Швеции планировали покушение на премьер-министра Пера Альбина Ханссона и других политических оппонентов. В 1970–80-е гг. до Северной Европы дошла волна левого терроризма — 25 апреля 1975 г. шестью боевиками, близкими к Фракции Красной Армии, было захвачено посольство ФРГ в Стокгольме. На 1990-е гг. и начало 2000-х гг. пришёлся новый подъём активности крайне правых групп и рост исламистской угрозы как внешней, так и внутренней.

Сергей Андреев:
Ультраправые вигиланты

Но примечательно, что до сих пор северные страны крайне неохотно используют ярлык «терроризма» для описания внутриполитических актов насилия, даже когда они имеют чёткую идеологическую подоплёку. В общественных дискуссиях и СМИ «терроризм» представляется в первую очередь как внешняя угроза, никак не укоренённая в общественных процессах созданного в Северной Европе «народного дома» (швед. folkhemmet) и государстве всеобщего благоденствия. К примеру, в ежегодных открытых докладах Службы государственной безопасности Швеции (швед. Säkerhetspolisen, SÄPO) термин «терроризм» относится к действиям исламистских организаций, в то время как для насильственных актов со стороны крайне правых и крайне левых движений используется термин «подрывная деятельность». Вместе с тем в 1991–2000 гг. и 2001–2010 гг. в Швеции в расчёте на 100 тыс. населения происходило наибольшее число атак со смертельным исходом, вдохновлённых крайне правыми взглядами, по сравнению с другими европейскими странами, в то время как первый планировавшийся и предотвращённый джихадистский теракт на территории Швеции произошёл только в декабре 2010 г., а первый удавшийся исламистский теракт 7 лет спустя в апреле 2017 г. Искренняя и «наивная», как выразился Жан-Мари Ле Пен после норвежских терактов, вера в то, что северные общества защищены от вируса правой радикализации и неспособны породить внутри себя террористов, только усугубила шок от трагедии 22 июля и уже не оставила норвежским властям никакого выбора кроме однозначного признания этих действий актом терроризма. Свою роль здесь предположительно могло сыграть убийство 15-летнего Бенджамина Хермансена в январе 2001 г. группой скинхедов на улицах Осло, которое оттолкнуло большую часть молодёжи от правоэкстремистской среды и вкупе с решительными действиями правоохранительных органов привело к серьёзному снижению активности крайне правых организаций и их де-факто исчезновению из повестки внутренней безопасности особенно на фоне терактов 11 сентября 2001 г., в Мадриде и Лондоне в 2004 г. и 2005 г. Долгое затишье на крайне правом фланге после 2001 г. в Норвегии, скорее всего, также усилило ощущение непонимания и неожиданности от терактов «22 июля».

В совместном исследовании норвежских и шведских коллег, посвящённом тому, как меры дерадикализации и предотвращения актов насилия и экстремизма воплощаются непосредственно на локальном уровне при взаимодействии с различными экстремистскими средами, отмечается, что вместо ожидаемой концентрации усилий на преодолении угроз, исходящих из исламистской среды, «насущная» и «видимая» угроза, в том числе для демократических институтов, исходила как раз от правоэкстремистских кругов. По сравнению с ясно различимой правой угрозой, исламистская угроза, напротив, представлялась более «спорадичной», «бессистемной» и «невидимой», но не менее смертоносной. Угроза левого экстремизма, как показало исследование, не занимала значительного места в локальных контекстах и скорее представляла опасность для общественного спокойствия и объектов собственности, и в гораздо меньшей степени по сравнению с двумя другими типами угроз для жизни людей.

Угроза справа?

Кристиан Каунерт:
Террористические движения сегодня: саморадикализация и симбиотические отношения

Но действительно ли правая террористическая и экстремистская угроза сейчас представляется наиболее опасной и насущной по сравнению с другими? По оценке Международного центра контртерроризма (англ. International Center for Counter-Terrorism, ICCT), праворадикальные группы сейчас по большей части используют нетеррористические методы борьбы за влияние на общество. Эта оценка отчасти совпадает с текущими реалиями северных стран. После терактов на острове Утёйа и в Осло 22 июля 2011 г., Северное движение сопротивления (в настоящий момент организация запрещена только в Финляндии с 22 сентября 2020 г.), как и известные в неонацистской среде личности как норвежец Варг Викернес и американец Дэвид Дьюк предпочли дистанцироваться от действий Андерса Брейвика. СДС также условно «сдержанно» восприняла массовое убийство мусульман в Крайстчёрче в марте 2019 г. — движение воздержалось от его прямого осуждения, но подчеркнуло его «контрпродуктивность» и важность сохранения легального статуса СДС, чему может угрожать бесконтрольное использование насилия и террористических методов. Тактика СДС состоит не в подготовке терактов, а в провокациях правоохранительных органов и левых активистов на конфликт и проявление жестокости и запугивании политических оппонентов. Иными словами, СДС разделяет цели и мотивацию, стоящие за терактами в Норвегии и Новой Зеландии, но не считает такие действия эффективным инструментом их достижения (по крайней мере, на настоящий момент). Само СДС, впрочем, сейчас переживает раскол в связи с провалом попытки легализации движения и желания части сторонников вернуться к полулегальным и более радикальным методам борьбы. По этой причине бывший глава СДС Клас Лунд и лидер норвежского отделения СДС Хаакон Форвальд вышли из его рядов и создали организацию Северная сила (швед. Nordisk Styrka), что раздробило и без того ограниченный круг сторонников неонацизма в Северной Европе. Таким образом, крайне правым движениям не только на транснациональном, но и на национальном уровне недостаёт слаженной организационной структуры и сплочённости, какая за рядом исключений наблюдалась в рядах сторонников ИГИЛ в 2012–2017 гг., для подготовки полноценной волны террористических актов. Стоит также отметить, что с 1990 г. только 6 из 213 актов насилия, мотивированных крайне правыми взглядами, привели к более, чем 3 жертвам с общим числом погибшим в 115 человек, в то время как с 1995 г. было проведено более чем 20 исламистских терактов, в ходе которых погибло более трёх человек, а общее число погибших в результате них составило 611. Таким образом, несмотря на свой «спорадичный» характер, в статистическом измерении исламистская угроза оказывается опасней, чем правая. Но речь здесь скорее идёт о национальном самовосприятии — для норвежского общества было уже само по себе болезненно признать, что внутри него способна вызреть угроза правого терроризма. Если рассматривать террористическую угрозу с праворадикального фланга, то представлена она в большей степени не транснациональными и централизованными движениями как СДС, а террористами- и экстремистами-одиночками, которых намного сложней отследить и контролировать. Подтверждением этого стало нападение Филиппа Мансхауса на мечеть в Осло в августе 2019 г., которого как и А. Брейвика приговорили к максимальной мере пресечения по норвежскому законодательству, и массовое убийство в феврале 2020 г. Тобиасом Ратьеном посетителей кальянных в немецком городе Ханау. Оба акта насилия были официально признаны терроризмом.

Норвежский исследователь Якоб Равндаль также не считает, что правый терроризм — это главная угроза для либеральной демократии, указывая на низкую вероятность масштабных террористических атак с правого фланга. По его мнению, скорее стоит опасаться роста популярности правопопулистских партий, которые через легальные каналы разлагают демократические институты. Но может ли североевропейская модель разрешить общественные вопросы, которые эксплуатируются правым популизмом? Да, утверждает Я. Равндаль, если вместо всеобъемлющих контртеррористических стратегий, вступающих в противоречие с принципами правового государства и вызванных преувеличением правой террористической угрозы, обратиться к более планомерной работе с населением, поддержке жертв терактов и интеграции иммигрантов.

Независимо от того, как высоко оценивается угроза, исходящая от крайне правого фланга, теракты А. Брейвика не до конца сплотили норвежское общество, а в некоторых аспектах только усилили существовавшие противоречия.

Как норвежцы воспринимают «22 июля» сегодня?

Андрей Кортунов:
Терроризм любителей как дополнительный налог на блага цивилизации

По итогам опроса, проведённого Центром исследований экстремизма при университете Осло (англ. Center for Research on Extremism, C-REX) в 2021 г., 60% норвежцев считают, что их общественные ценности сейчас крепче, чем до терактов 22 июля и что этим событиям было уделено достаточно внимания в общественных дискуссиях. Опрос также показал, что 71% населения Норвегии считают, что последствия терактов были успешно преодолены и что они не повлияли на свободу слова, но при этом 60% заявило, что власти недостаточно активно борются с правым экстремизмом. В то же время большинство опрошенных несогласно с тем, что причиной терактов стала массовая иммиграция, но 23% считает, что мотивация террориста отчасти была обоснована. Наконец, треть респондентов сочла, что Рабочая партия Норвегии использовала «22 июля» в политических целях. Норвежские исследователи приходят к выводу, что можно выделить три подхода к восприятию событий «22 июля». Первый подход (его придерживается около 40% населения, главным образом голосующие за центристские партии) состоит в том, что нападению подверглась норвежская демократическая система, в целом, а не исключительно левые политические силы и что Норвегия успешно справилась с последствиями атак и укрепила общественные ценности. Второй подход (его разделяют 25% респондентов, а точнее левый и крайне левый электорат), напротив, утверждает, что именно мультикультурализм и левый фланг политической системы стали главной целью агрессии, что нужно принять дополнительные меры для борьбы с правым экстремизмом и продолжать политическое обсуждение «22 июля». Сторонники третьего подхода (уровень его поддержки составляет 8%, куда входят избиратели с крайне правыми взглядами и (или) отрицательно относящиеся к иммиграции, голосующие за небольшие праворадикальные партии, Партию прогресса и Консервативную партию) считают, что оценка «22 июля» слишком политизирована, указывая на иммиграцию как главную причину для атаки и использование терактов как повода для цензуры критики иммиграционных инициатив левых и левоцентристских правительств. Согласно третьему подходу, мотивация А. Брейвика имела рациональное зерно, но его действия заслуживают однозначного осуждения. Тем самым, по оценкам C-REX, устойчивого представления о произошедшем до сих пор не сложилось. Первый подход, стремясь устранить поляризацию взглядов, в действительности заглушает ещё не до конца исчерпанные противоречия. Напрашивается вопрос — значит ли это, что антагонизм леворадикальных и праворадикальных активистов неизбежен особенно в условиях наметившегося «левого поворота» и лучше позволить ему нарастать дальше, надеясь, что он рано или поздно достигнет кульминации и сойдёт на нет, чем искусственно пытаться затушевать разделительные линии?

Антагонизм усиливается и тем, что в североевропейском контексте левый радикализм и экстремизм выступает агрессивным и бескомпромиссным, но всё же отстаиванием «мейнстримных» для северных обществ идей и ценностей в их преувеличенном и иногда абсурдном виде, в то время как представители крайне правого фланга воспринимаются как противники сложившегося культурного порядка, жаждущие разрыва с ним. Более того, в рамках Северной Европы, если левые активисты, как правило, относятся к зажиточным или средним социальным слоям и обладают высоким уровнем образования и широкими социальными связями, то активисты из крайне правой среды, напротив, происходят из неблагополучной социальной среды, могут иметь криминальное прошлое и подвержены социальной маргинализации, что ещё больше усиливает конфликт между двумя течениями.

Решение подобных дилемм будет определять жизнеспособность североевропейской модели не только в её социально-экономическом, но и в правовом и демократическом измерениях.

Что ждёт североевропейскую модель?

Сергей Шеин:
Есть ли формула популистской внешней политики?

В августе 2021 г. на сайте Европейского совета по международным отношениям (англ. European Council on Foreign Relations, ECFR) был опубликован короткий комментарий с критикой миграционной политики и развития партийного ландшафта в Дании, Швеции и Финляндии. За пределами комментария остались Исландия и Норвегия, но само появление подобной заметки настораживает, особенно учитывая, что описываемые в ней тенденции рассматриваются как угроза для целостности и будущего европейского интеграционного проекта. Комментарий, главным образом, касался критики правых популистов, набирающих влияние в Северной Европе, но не обращался к тем общественным противоречиям, которые сделали их политический успех возможным в рамках скандинавской социально-экономической модели. Склоняются ли североевропейские элиты всё больше в сторону прагматичных решений вместо долгосрочных социальных инноваций? Значит ли это, что ценности и идеалы скандинавской социально-экономической и политической модели всё больше приходят в противоречие с условиями (де)глобализации и потребностями развития северных стран?

Социально-экономическая модель стран Северной Европы продолжает проходить проверку на прочность в условиях глобализации, «ползучая» эрозия социального государства подпитывает правых радикалов и правых популистов в североевропейских странах. В этом контексте ЕС начинает восприниматься странами Северной Европы как источник иммигрантской угрозы, ответом на которую становится ужесточение миграционной политики, что ставит под вопрос их авторитет и статус в качестве поборников прав человека. К примеру, в Дании с ноября 2016 г. по март 2019 г. было внесено 112 изменений в миграционное законодательство, главным образом, в Закон об иностранцах, что привело к расширению различных форм принудительного содержания иммигрантов. Либерально-консервативное правительство Дании в феврале 2019 г. также провело через парламент серию законодательных поправок под общим названием «смена парадигмы» (дат. paradigmeskifte), которая изменила направленность интеграционной политики на скорейшую подготовку иммигрантов к отправке обратно в страны происхождения, вместо включения их в датское общество. По всей видимости, Северная Европа действительно сегодня возвращается к менее «политкорректной и гуманной модели», и по горькому признанию одного из выживших в ходе бойни на Утёйе разрыва с идеологией А. Брейвика не произошло, а идеи, вдохновившие его, в менее радикальном изложении стали частью политического мейнстрима. Иными словами, северные страны скорее пытаются создать больше безопасности, но в меньшей степени «больше демократии, открытости и человечности», как 23 июля 2011 г. призывал на тот момент премьер-министр Норвегии Йенс Столтенберг.

Сергей Андреев:
Возвращение левой коалиции Норвегии

Как отмечал Д. Оруэлл в эссе «Почему социалисты не верят в счастье», убедительную картину человеческого счастья можно создать, только если она временна и строится на контрасте («У дверей стоит волк, но он виляет хвостом»), а проекты постоянного утопического счастья неизбежно заканчиваются провалом или выглядят надуманными. Скандинавская социально-экономическая модель зачастую и представляется подобной утопией, образцовой системой, пользователи которой неизменно занимают верхние строчки в индексах счастья, инноваций и конкурентоспособности, но её конечная цель и ценность никогда не сводилась к построению «синтетического рая» с электрокарами, милым датским хюгге (дат. hygge) и шведским лагом (швед. lagom), климатически нейтральной инфраструктурой и комфортной доступной городской средой с велодорожками, откуда изгнаны бедность, гендерное неравенство, всевозможные виды фобий и прочие грехи мира сего. В основе северной общественной модели прежде всего заложены идеи солидарности, братства и доверия, но «приверженность этим идеям должна подтверждаться конкретными решениями» и долгим тщательным поиском консенсуса, который лежит в основе северной идентичности. Не получается ли, что всё чаще северные страны возводят стены вокруг своего «рая» вместо того, чтобы прокладывать дороги к нему для других государств? Не оказывается ли, что даже в «раю» идеологические разногласия нельзя изжить и рано или поздно придётся договариваться с несогласными? И насколько прочной перед лицом этих испытаний окажется консенсусная модель северных обществ?