Глобальны ли глобальные риски?

Российские исследователи Т. Нестик и А. Журавлев написали необычную для отечественных международных исследований работу — «Психология глобальных рисков». Ее необычность вызвана тремя обстоятельствами.

Во-первых, в российской традиции при анализе международных отношений используются, как правило, сравнительно-исторический или институционально-политический подходы. Т. Нестик и А. Журавлев попытались посмотреть на современные международные отношения с позиций социологов. Для них мировая политика — это не перманентная борьба игроков, а целостная система, в которой есть общие глобальные риски.

Во-вторых, работа построена на использовании математических методов. Такая методика широко используется в англосаксонских странах, но в России она приживается медленно и в ограниченном сегменте.

В-третьих, книга Т. Нестика и А. Журавлева своим «идеологическим зарядом» словно возвращает читателя в 1980-е гг. Во времена горбачевского «нового мышления» была популярна идея, что межгосударственное соперничество уходит в прошлое перед лицом противостояния «глобальным вызовам». «Психология глобальных рисков» проникнута стремлением возродить мировоззрение 1980-х гг., ушедшее с тех пор на маргинальные позиции.

Авторам удалось вывести свое исследование на философский уровень. В работе как будто нет традиционной для исследователей-международников главы о теории международных отношений и выбранной парадигме исследования. Но приведенные графики и расчеты ставят вопросы о том, на чем авторы построили свое исследование. Т. Нестик и А. Журавлев сами пишут о том, что в их работе «предлагается структура отношения к глобальным рискам, выделяются его ценностно-мотивационные, когнитивные, аффектно-оценочные и предповеденческие компоненты». Но все это и есть предмет исследования не классической политологии, а философии международных отношений. Поэтому закрыв «Психологию глобальных рисков», хочется поразмышлять не только о том, что в ней есть, но и о том, чего в работе нет, — точнее о том, что осталось за ее рамками. А это показатель высокого авторского мастерства.

Целью своей работы Т. Нестик и А. Журавлев заявили «выявление психологических механизмов, определяющих отношение людей к глобальным рискам»; предметной областью — изучение отношения личности и группы к глобальным явлениям и процессам. «В центре внимания данной работы находятся проблемы формирования глобальной идентичности, психологических особенностей глобальных рисков и отношения личности к различным их типам (ядерная война, изменение климата, риски новых технологий), а также социально-психологических предпосылок предотвращения глобальных катастроф» (с. 8). Однако при этом авторы не дают определения самому понятию «глобальный риск». В первой главе «Глобальные риски как социально-психологический феномен» только указано о глобализации рисков, а современное общество названо «обществом риска» (где «представления об угрозах будущего становится мощным фактором, влияющим на текущую политическую и экономическую ситуацию»). Но это ответ на вопрос «как влияют риски на современное общество», а не «что такое глобальные риски?».

Рецензия на книгу: Нестик Т.А., Журавлев А.Л. Психология глобальных рисков. М.: Издательство «Институт психологии РАН», 2018. — 402 с.

Российские исследователи Т. Нестик и А. Журавлев написали необычную для отечественных международных исследований работу — «Психология глобальных рисков». Ее необычность вызвана тремя обстоятельствами.

Во-первых, в российской традиции при анализе международных отношений используются, как правило, сравнительно-исторический или институционально-политический подходы. Т. Нестик и А. Журавлев попытались посмотреть на современные международные отношения с позиций социологов. Для них мировая политика — это не перманентная борьба игроков, а целостная система, в которой есть общие глобальные риски.

Во-вторых, работа построена на использовании математических методов. Такая методика широко используется в англосаксонских странах, но в России она приживается медленно и в ограниченном сегменте.

В-третьих, книга Т. Нестика и А. Журавлева своим «идеологическим зарядом» словно возвращает читателя в 1980-е гг. Во времена горбачевского «нового мышления» была популярна идея, что межгосударственное соперничество уходит в прошлое перед лицом противостояния «глобальным вызовам». «Психология глобальных рисков» проникнута стремлением возродить мировоззрение 1980-х гг., ушедшее с тех пор на маргинальные позиции.

Т. Нестик, А. Турчин:
Психология глобальных рисков

Авторам удалось вывести свое исследование на философский уровень. В работе как будто нет традиционной для исследователей-международников главы о теории международных отношений и выбранной парадигме исследования. Но приведенные графики и расчеты ставят вопросы о том, на чем авторы построили свое исследование. Т. Нестик и А. Журавлев сами пишут о том, что в их работе «предлагается структура отношения к глобальным рискам, выделяются его ценностно-мотивационные, когнитивные, аффектно-оценочные и предповеденческие компоненты». Но все это и есть предмет исследования не классической политологии, а философии международных отношений. Поэтому закрыв «Психологию глобальных рисков», хочется поразмышлять не только о том, что в ней есть, но и о том, чего в работе нет, — точнее о том, что осталось за ее рамками. А это показатель высокого авторского мастерства.

Целью своей работы Т. Нестик и А. Журавлев заявили «выявление психологических механизмов, определяющих отношение людей к глобальным рискам»; предметной областью — изучение отношения личности и группы к глобальным явлениям и процессам. «В центре внимания данной работы находятся проблемы формирования глобальной идентичности, психологических особенностей глобальных рисков и отношения личности к различным их типам (ядерная война, изменение климата, риски новых технологий), а также социально-психологических предпосылок предотвращения глобальных катастроф» (с. 8). Однако при этом авторы не дают определения самому понятию «глобальный риск». В первой главе «Глобальные риски как социально-психологический феномен» только указано о глобализации рисков, а современное общество названо «обществом риска» (где «представления об угрозах будущего становится мощным фактором, влияющим на текущую политическую и экономическую ситуацию»). Но это ответ на вопрос «как влияют риски на современное общество», а не «что такое глобальные риски?».

Приведенный авторами обзор теорий «глобальных рисков» ставит не менее интересные вопросы. Например, Т. Нестик и А. Журавлев цитируют определение «The Global Risks Report» (2016), согласно которому глобальные риски — это «вероятные события или условия, которые могут нанести серьезный урон одновременно нескольким странам или отраслям мировой экономики». Но крах экономик одних стран вполне может дать шанс другим. Так, например, Великая депрессия 1929–1933 гг. дала шанс экономикам СССР, Германии, Японии. «The Global Catastrophic Risks» считает глобальной катастрофу, если «масштабы человеческих жертв составляют не менее 10% населения Земли». Но для эпохи мировых войн ХХ в. подобные потери считались приемлемыми. А. Назаретян делит глобальные катастрофы на экзогенные (например, извержение вулкана) и эндогенные (например, когда технический прогресс и экстенсивное развитие опережают рост внутреннего разнообразия и духовности). Но природные катастрофы в одних странах могут стать стимулами для подъема других, а понятие духовности и вовсе субъективно — достаточно вспомнить, что большинство немецких философов придерживались крайнего национализма.

Авторы понимают ограниченность этой классификации, указывая на субъективный характер глобальных рисков (с. 17). Риски — это, скорее, то, как люди воспринимают отдельные события, а не сами эти события. Например, в таблице 1.1. «Глобальные риски, вызывающие наибольшую тревогу у жителей Земли, по данным Rew Research на март–май 2015 г.» (c. 25) к их числу отнесены: 1) глобальное изменение климата; 2) глобальная экономическая нестабильность; 3) ИГИЛ в Ираке и Сирии; 4) ядерная программа Ирана; 5) кибератаки на правительственные учреждения, банки и корпорации; 6) напряженные отношения между Россией и ее соседями и 7) территориальные споры между Китаем и его соседями. Зададим простой вопрос: сохранится ли цивилизация, если все эти угрозы реализуются? Очевидно, да, но изменится соотношение сил между великими державами. Поэтому глобальные риски (сделаем этот вывод за авторов) — это риски для современного международного порядка, точнее, той его версии, которая сложилась по итогам распада СССР в 1991 г.

Теория международных отношений делит игроков на «государства статус-кво» и «ревизионистские государства». Первые настроены на сохранение существующего мирового порядка и действующих в его рамках правил игры; вторые — на пересмотр существующих правил игры и слом мирового порядка. Для первых рисками будут тенденции, подрывающие существующий мировой порядок; для вторых — сам мировой порядок, правила игры которого написаны не под них. С точки зрения «государств статус-кво» подобные риски действительно глобальны, коль скоро они угрожают существующему мировому порядку, но для ревизионистских держав они таковыми не являются. В этом смысле «предотвращение глобальных рисков» — не что иное, как стратегия сохранения существующего мирового порядка (хорош он или плох — другой вопрос).

Во второй главе «Психологические факторы отношения личности и группы к глобальным рискам» Т. Нестик и А. Журавлев рассматривают социально-психологические механизмы, лежащие в основе отношения личности и группы к глобальным рискам. Авторы выделяют типы отношения личности к глобальным рискам и разделяют общество на несколько групп: радикальные пессимисты, активисты, игнорирующие, встревоженные традиционалисты, пассивные прагматики и оптимисты. Наибольший интерес представляют игнорирующие — респонденты, которые «характеризуются самой низкой тревогой в отношении глобальных угроз, а также самой низкой готовностью к каким-либо действиям, направленным на их предотвращение или защиту себя и близких» (с. 83). Они — единственная группа, которая отрицает объективный характер глобальных угроз, то есть не играют по установленным правилам. Все остальные группы признают реальность глобальных рисков в том смысле, что они способны угрожать глобальной катастрофой.

Алексей Фененко:
Ложная повестка

Однако авторы подчеркивают конструируемый, то есть субъективный, характер этих глобальных рисков. «Ценность выживания человечества прямо связана с глобальной идентичностью», — утверждают они (с. 85). «Убеждение в необходимости сотрудничества для прогнозирования и предотвращения глобальных рисков прямо связано с ориентацией на справедливость, веру в вознаграждение усилий, представлением о сложности общества, глобальной идентичности и связи с природой» (с. 89). В основе представлений о «глобальных рисках» лежат все же некие идеологические конструкты вроде представлений о справедливости и глобальной идентичности с природой. Но все эти конструкты — продукт идеологии определенной цивилизации, которые не обязательно будут разделяться другой цивилизацией. Получается, что для борьбы с глобальными рисками надо иметь определенное мировоззрение, а это звучит странно. Ведь если риски в самом деле глобальны и опасны, то для борьбы с ними не нужно иметь никакого мировоззрения. Какие нужны представления о справедливости, чтобы убежать, например, от извержения вулкана? А если нужны, то, очевидно, не все участники общности или группы считают его извержение опасным.

В третьей главе «Социально-психологические механизмы глобальной идентификации» авторы уже открыто подтверждают этот тезис. «Целью данной главы является анализ предпосылок и механизмов формирования глобальной идентичности — отождествления личностью себя с человечеством», — пишут они (с. 96). Но почему личность должна отождествлять себя с человечеством, а не со своей нацией или государством? На этот вопрос авторы не дают ответа, вместо этого они сосредотачиваются на апологетике феномена космополитизма. Мы узнаем, что понятие космополитизма восходит к эллинистической эпохе (с. 99). Однако в последние 20 лет, как следует из исследования, оно расширилось. «Сегодня оно осмысляться уже не как подмена интернационализма, а как открытость другому культурному опыту, при котором глобальное и локальное рассматриваются как дополняющие друг друга принципы. В этом значении космополитизм является необходимым условием разрешения глобальных проблем и ответа человечества на угрозы... Космополитическая личность характеризуется принятием разнообразия, открытостью к новому, самокритичностью и ориентацией на будущее» (с. 99).

Однако через пару абзацев читатель узнает нечто иное. «Немаловажную роль в формировании космополитических установок играет глобализация образования. Начиная с 1980-х гг. космополитизм получает существенную поддержку благодаря усилиям американских университетов и крупных корпораций, формирующих у молодых специалистов ориентацию на глобальную конкуренцию» (с. 99–100). Получается, что идеология космополитизма все-таки распространяется конкретными государствами для реализации собственных целей. «Парадоксальным образом космополитизм становится следствием защиты национально-ориентированных геополитических интересов», — отмечают авторы (с. 101). Ничего парадоксального в этом нет, если признать, что само понятие «глобальные риски» имеет конструируемый характер.

Методология подобных конструкций хорошо показана в таблице 3.2 «Личностные детерминанты глобальной идентификации по шкале “Идентификация с человечеством” (IWAH)». В качестве предикторов в ней введены «доброта людей», «гедонистическое настоящее», «озабоченность глобальными рисками», «религиозность», «зависимость от судьбы». Но эти предикторы — философские категории, которые трактуются в разных философских школах и религиях по-разному. Авторы проводят математический расчет философских позиций, даже не определив, какой именно философской школы они придерживаются. (Едва ли «доброта людей» будет одинаково пониматься в философии Платона и Маркса, в христианстве и буддизме и т.д.). Еще в меньшей степени подобные ценности характерны, например, для цивилизации, построенной на ценностях социального или международного дарвинизма. Исследователи приходят к выводу, что в основе идеологии глобальных рисков всё же лежат конструируемые посылки. «Нельзя не согласиться с позицией ряда авторов в том, что формирование космополитических установок можно целенаправленно использовать в ходе психологической войны для ослабления суверенитета и жизнеспособности нации», — отмечают авторы (с. 116). Конечно, можно использовать, добавим мы, коль скоро эти установки конструируются на основе морально-этических посылок.

Как перестать бояться и начать решать глобальные проблемы. Семинар РСМД по восприятию глобальных рисков в массовом сознании

Здесь уместно вспомнить интересные наблюдения советского культуролога Ю. Лотмана. «У Никиты Муравьева и его сверстников было особое детство — детство, которое создает людей, уже заранее подготовленных не для карьеры, не для службы, а для подвигов. Людей, которые знают, что самое худшее в жизни — это потерять честь. Совершить недостойный поступок — хуже смерти. Смерть не страшит подростков и юношей этого поколения: все великие римляне погибали героически, и такая смерть завидна», — писал он о воспитании русских дворян конца XVIII в. Подобная система ценностей преобладала во всех великих державах до середины XX в. Для цивилизации с подобными морально-этическими категориями понятия «доброта людей» и «гедонистическое настоящее» будут звучать как минимум иначе, а значит, рухнет и тщательно рассчитанный IWAH. Можно сказать, что милитаризированная цивилизация ушла в прошлое. Но можно вспомнить и замечание авторов, что наш глобализированный мир сложился только в 1980-х гг. — всего 35–30 лет назад, и видеть в нем устойчивый ценностный монолит преждевременно.

В четвертой главе «Коллективные эмоции и дезинформация в эпоху глобальных рисков» авторы рассматривают проблемы переживания коллективных эмоций социальной группы в ответ на коллективную травму. Особое внимание авторы уделяют целенаправленному провоцированию коллективных эмоциональных состояний в ходе психологических стрессов. Однако Т. Нестик и А. Журавлев вновь выделяют в этой проблеме идеологический компонент. «Национальная геополитическая повестка в США, странах Западной Европы и России строится преимущественно на переживании коллективной угрозы — вызовах военного, политического, экономического, культурного или экологического характера. Эти переживания усиливают национальную групповую идентификацию, что в свою очередь может затруднять конструктивный поиск решений международных проблем» (с.127). Здесь у читателя сразу возникают два замечания. Во-первых, великие державы могут разрешить глобальные проблемы «на основе столкновения национальных геополитических повесток», то есть с помощью геополитической борьбы и войн. (Другой вопрос — всем ли понравится результат, но его неприемлемость для отдельных игроков еще не означает его невозможность). Во-вторых, не ясно, какое решение мы должны считать «конструктивным». Ответ на эти вопросы снова зависит от нормативно-ценностных установок, а не от объективной реальности.

Интересно и замечание авторов, что «для ответа на глобальные вызовы необходима множественная идентификация, в которой патриотизм сочетается с чувством принадлежности ко всему человечеству» (с. 127). Здесь было бы уместно уточнить, а почему, собственно, она необходима? Термин «необходима» можно использовать только в рамках определенной ценностной системы. Но мы не знаем, является ли современная лево-либеральная система ценностей новой нормой на все времена, или она лишь временное отклонение от существовавшей ранее нормы. «Эмоционально-фокусированный коупинг затрудняет рефлексию, оценку инструментальной полезности действий и облегчает подверженность упрощенным, популистским решениям при реагировании на ситуацию», — пишут авторы. Однако в рамках Версальско-Вашингтонского порядка (1919–1940 гг.) то, что мы называем «популизмом», было политической нормой. Взаимодействие в глобальном мире вполне может осуществляться и на основе популистских (причем весьма радикальных) проектов, независимо от того, нравится нам такой вариант или нет.

Пятая глава «Отношение к глобальным рискам и постапокалиптические компьютерные игры» стала, безусловно, «изюминкой» работы. Т. Нестик и А. Журавлев проанализировали психологические особенности компьютерных игр, действие которых разворачивается в постапокалиптическом мире — после глобальной катастрофы. Авторы приходят к выводу, что для геймеров характерна более высокая степень озабоченности глобальными рисками и социальный пессимизм. Зато геймеры, играющие в онлайн-игры, отличаются большим оптимизмом в отношении будущего человечества и менее склонны к игнорированию глобальных рисков.

Что угрожает человечеству в ближайшие 20 лет? Опрос РСМД

Шестая глава «Отношение к технологическим рискам; технофилы и технофобы XXI века» обобщает серию исследований авторов, посвященных социально-политической детерминации отношения личности к новым технологиям и их воздействию на общество. Исследователи приходят к выводу об отсутствии прямой зависимости между готовностью личности использовать новые технологии и ее отношением к перспективам технического развития. «Отношение к разным психологическим типам технологий имеет разную детерминацию», — указывают Т. Нестик и А. Журавлев (с. 198). Перспективными направлениями исследований авторы видят 1) изучение механизмов становления отношения личности и группы к новым технологиям; 2) выделение социально психологических типов отношения личности к новым технологиям; 3) поиск методологии оценки социально-психологических последствий внедрения в жизнь новых технологий.

При этом авторы вновь демонстрируют конструируемый, то есть субъективный, характер глобальных рисков. «Готовность использовать технологии генной инженерии прямо связана с технооптимизмом, ориентацией на справедливость и отрицательно связана с приверженностью религиозным и моральным нормам» (с. 198), — сказано в исследовании. Но здесь опять мы упираемся в вопрос: что считать справедливостью и моральными нормами? «По-видимому, влияние ориентации на справедливость можно интерпретировать как признание за каждым человеком права на личное и семейное благополучие вне зависимости от групповой принадлежности», — продолжают авторы. С точки зрения лево-либеральной идеологии, наверное, так и есть. Однако с точки зрения этатистских идеологий или идеологии менее миролюбивых цивилизаций, чем современная, это далеко не так. Опыт первой половины ХХ в. доказал, что новые научные технологии можно использовать и без ориентации на справедливость, а, например, для усиления контроля над обществом или для достижения военной победы. Кто поручится, что будущая цивилизация не вернется к опыту восьмидесятилетней давности?

Естественным продолжением этих исследований выступает седьмая глава —«Психология отношения личности к искусственному интеллекту и роботизации». В ней приведены результаты проведенной авторами серии эмпирических исследований, посвященных изучению социально-психологических предпосылок отношения россиян к внедрению систем искусственного интеллекта (ИИ) в повседневную жизнь. В этой главе приведён обзор современных исследований отношения личности к ИИ. Авторы выделяют разные типы технологии искусственного интеллекта («технологии киборгизации» и «технологии умного города»), на отношение к которым влияют различные психологические факторы. «Поддержка внедрения ИИ для повышения эффективности социальных институтов оказалась связана не с просоциальными и коллективистическими установками, а с ориентацией на личный успех и низкой ценностью безопасности» (с. 11). И это вновь справедливо для цивилизации либеральной, однако для цивилизаций с иными идеологиями ИИ может играть иную роль: например, выступать системой контроля власти над обществом.

Самой дискуссионной получилась восьмая глава — «Психологические аспекты ядерного сдерживания и стратегической стабильности». Авторы обходят стороной тот интересный факт, что пока мы видели единственный случай применения ядерного оружия в 1945 г., а также серию полигонных учений 1950-х гг. Представления о ядерном конфликте — это пока представления СМИ и, возможно, политических элит, а не самих респондентов. «Неразвитость гражданского общества в нашей стране препятствовала возникновению психологии ядерного сдерживания как самостоятельного направления, активно развиваемого психологами по собственной инициативе» (с. 235). Но какое мнение может иметь гражданское общество по столь узкому вопросу? Только то, которое оно услышит из СМИ, то есть, которое будет сконструировано элитами для достижения определенных целей. Ситуация могла бы сложиться иначе, если бы у человечества был опыт ограниченного использования ЯО в боевых условиях, который общество могло бы оценить самостоятельно, но его нет. В этом смысле психологический аспект сдерживания — это снова конструируемое элитами понятие.

Приведу личное наблюдение. Мое детство пришлось на 1980-е гг., когда концепция «ядерной зимы» была лейтмотивом СМИ. Однако при этом никаких масштабных учений для населения (как следует вести себя на случай применения ЯО) не проводилось. Для сравнения, в межвоенный период в СССР регулярно проводились масштабные учения ОСОВИАХИМ — обучение населения тому, как себя вести в случае применения противником химического оружия. Советское руководство в 1980-е гг. не считало необходимой организацию массовых мероприятий по обучению населения тому, как стоит действовать в случае применения ЯО. Так, можно сделать вывод, насколько реальной считали в Кремле угрозу «ядерной войны» в 1980-х гг. В США ситуация, кстати, была аналогичной. Поэтому тезис авторов, что «пик интереса психологов к проблемам ядерного сдерживания приходится на вторую половину 1980-х» (с. 238), можно дополнить: ни в СССР, ни в США при этом вовсе не было «ядерного» или даже милитаристского психоза.

Игорь Иванов:
Ядерная катастрофа: миф или реальность?

О морально-этической основе этих рисков свидетельствует такое положение: «По-видимому, одним из последствий роста патриотических переживаний перед лицом внешней угрозы и синдрома "осажденной крепости" может быть усиление сверхоптимизма и иллюзии контроля над ситуацией. Сами по себе данные эффекты носят позитивный характер, так как способствуют мобилизации сторонников ядерного разоружения, поддерживают позитивный образ будущего и мирные общественные инициативы» (с. 269). Иначе говоря, мы заранее определяем, что разоружение и общественные инициативы — это позитив, а их отсутствие — негатив. Но это вновь зависит не от объективных условий, а от морального выбора респондента, то есть субъективной категории. Если мы будем, например, рассуждать в парадигме «ядерное сдерживание обеспечивает мир», то отношение к ядерному разоружению будет негативным. Объективного критерия проверки ни одного из этих тезисов нет, существуют только предположения.

Анализ Т. Нестика и А. Журавлева хорошо показывает отрыв психологического восприятия проблем «ядерного сдерживания» от конкретно-исторических условий. Дискуссия о ядерной войне закрыла дискуссию на тему «А хотели ли лидеры СССР и США такой войны, были ли у них для нее мотивы?». Авторы исследования перечисляют факторы страха перед ядерной войной. Что интересно, ими являются не поражающие функции ЯО, а

• уровень тревожности, низкая оценка и подверженность воздействию СМИ;
• низкая оценка субъективного благополучия и низкий самоконтроль;
• отсутствие жизненных целей и неудовлетворенность жизнью, страх перед будущим;
• ориентация на ценности универсализма, доброжелательности, безопасности и конформности;
• влияние пола, возраста и принадлежности к тревожному типу;
• пол, недоверие к правительству и интерес к международным отношениям;
• круг общения и конформность — изменение в поведении или мнении человека под влиянием реального или воображаемого давления со стороны другого человека или группы людей;
• пол и религиозность (с. 244).

Все это интересно, но чрезвычайно далеко от реальных дискуссий о схемах применения ЯО. Еще дальше от них замечание авторов, что «при принятии решения в области ядерной безопасности политикам приходится учитывать давление со стороны национальных и международных политических и бюрократических групп интересов, а также влияние СМИ и общественного мнения» (с. 247). Получается, что у нас есть целая сфера страхов и комплексов, существующая отдельно от самого ЯО. Эта манипулятивная сфера формируется под воздействием набора интересов конкретных игроков («групп интересов»). «Целенаправленно сформированная субъективная убежденность высокой вероятности и неизбежности тотального уничтожения может привести к эскалации конфликта даже без реальных на то оснований», — пишут авторы.

Но тогда будет уместно задать вопрос — а может ли существовать цивилизация с иным психологическим отношением к ЯО; например, отрицающая теорию «ядерной зимы» и допускающая ограниченное применение ядерного оружия на периферии? Такое общество хорошо описано, кстати, в известной антиутопии Дж. Оруэлла «1984». Авторы приходят к вводу, что такая ситуация возможна. «Нами был выявлен психологический синдром "сторонника применения ядерного оружия", при котором патриотизм, низкое социальное доверие и предопределенность судьбы сочетаются с иллюзией возможности выживания в ядерной войне и завышенной оценкой защищенности государства от ядерного удара» (с. 286). «Требуют изучения социально-психологические механизмы, провоцирующие формирование гностического мировоззрения, приверженцы которого обретают смысл жизни через уничтожение существующего мира, культуру смерти» (с. 289). Можно вспомнить наблюдение авторов, что ни советские, ни американские лидеры времен холодной войны не хотели войны за слом миропорядка. Пока мы не можем с уверенностью сказать о том, могут ли они появиться в будущем.

Андрей Кортунов:
Мир вступил в полосу неопределённости

Завершает исследование девятая глава — «Психологические предпосылки жизнеспособности социальных групп в обществе риска». Под жизнеспособностью группы авторы понимают «способность членов группы к совместной деятельности, направленной на преодоление внутригрупповых конфликтов и неблагоприятных для группы внешних обстоятельств, воспринимаемых как угроза развитию и существованию группы» (с. 12). Можно согласиться с авторами, что любая группа может существовать только при наличии общей позитивной перспективы — общего видения будущего. Но еще более интересна мысль авторов, что «одним из ключевых условий выживания организации в условиях высокой неопределенности сегодня признается укрепление процессов коллективного диалога, осмысления и рефлексии» (с. 299). Но можем ли мы назвать нынешнее положение дел ситуацией «высокой неопределенности?» Мы вновь подходим к моральным критериям оценки. Современная западная цивилизация уже около 70-ти лет не знает ни крупных межгосударственных войн, ни разрушительных экономических кризисов вроде «Великой депрессии», ни революционных потрясений, ни радикальной перекройки границ великих держав. Наверное, поколению 1930-х гг. наши жалобы на «нестабильность мира» показались бы просто смешными. Точно также, как казались им смешными такие же жалобы людей плавного и в целом спокойного XIX в.

«Глобальная идентификация, т.е. готовность человека думать о себе как о части человечества, не противоречит патриотизму», — пишут авторы (с. 314). Это открывает потенциал для всевозможных имперских проектов, нацеленных на построение глобальной идентичности. Тот самый эллинизм, о котором с большой симпатией пишут авторы, родился из завоеваний Александра Македонского и насаждения в странах Востока греко-македонских династий. Космополитизм вполне может быть мировоззрением глобальной империи, основанной на принуждении одним государством других к исполнению его воли. Предотвращение «глобальных рисков» может, таким образом, стать идеологией, оправдывающей применение силы одними государствами против других. По логике: вы мешаете «глобальному миру» бороться с глобальными рисками. И здесь тот самый искусственный интеллект (ИИ), о котором писали авторы в главах 6–7, могут стать заделом для будущих систем имперского контроля.

В самом деле, тоталитарные режимы прошлого века контролировали преимущественно столицы и крупные города. Сельская «глубинка» и провинциальные городки даже в нацистской Германии продолжали жить своими вековыми традициями, отдавая сугубо ритуальную «идеологическую дань» правительству. Теперь ИИ могут стать основой для создания будущими тоталитарными режимами всеобъемлющих систем контроля. Авторы отмечают, что ИИ «может рассматриваться как альтернатива плохо работающим социальным институтам и одновременно вызывать опасения в дегуманизации самого человека» (с. 221). Если пренебречь последним моральным постулатом, то получаем серьезный технологический задел для будущего контроля над обществом. Подобные системы ИИ, возможно, позволят даже более эффективно и быстро проводить мобилизацию граждан, чем это было в прошлом столетии.

Еще более интересным кажется наблюдение авторов о том, что «между долгосрочностью временной перспективы и процессами социальной интеграции существует взаимосвязь, эти феномены поддерживают друг друга» (с. 304). В обществе, построенном на основе леволиберальных ценностей, это, видимо, так и есть. Но социальная интеграция может производиться и на основе мобилизационных проектов. Далеко не обязательно при росте неопределенности будет происходить поворот к диалогу. Нельзя исключать сценарий, при котором произойдет мобилизация для защиты от глобальных рисков. «Какие психологические технологии позволят предотвратить соскальзывание к контрпродуктивным стратегиям при панической реакции общества на последствия той или иной антропогенной катастрофы?» — спрашивают авторы (с. 312). Ответа на этот вопрос, признают исследователи, пока нет.

Но здесь возникает другая проблема — а что такое «катастрофа»? Был ли, например, крах Венского порядка в 1914 г. глобальной катастрофой? Для держав, создавших его (Великобритании, Австрии, России, отчасти Франции), — безусловно, да. Но для Германии, США и Японии крах этого порядка стал надеждой на возвышение и пересмотр правил международной игры. Аналогично крах Версальско-Вашингтонского порядка дал шанс и СССР, и США стать сверхдержавами. Риски для «старых» великих держав были шансом для их поднимавшихся соперников. Было бы интересно посмотреть, каким государствам угрожают риски глобального мира, а каким они позволили бы, напротив, усилить свою роль.

В целом, закрывая интересную книгу Т. Нестика и А. Журавлева хочется еще раз поразмышлять над проблемой глобальных рисков. Авторы блестяще показали всю субъективность их конструктов, зависимость от определенных морально-этических категорий. Глобальные риски могут существовать только в рамках нашего, Ялтинско-Потсдамского, порядка с его принципами равенства всех народов и рас, равенства всех суверенных государств и ограничения права государств на ведение войны. Но для порядков, построенных на других (например, имперских) ценностях не все подобные риски будут считаться рисками. Баланс «национального» и «общечеловеческого» вполне может быть нарушен в пользу националистических или универсально-имперских проектов, что потребует от исследователей переосмыслить саму проблему «рисков».