«Валдайская дистопия»: время новых утопий еще не пришло

В одном из интервью А.М. Пятигорский так объяснял разницу между поэтом (художником) и философом: если художник это «соловей», на какую ветку сядет, о той и поет, то философ это «анти-соловей», на какую ветку сядет, ту и разбирает на части. Такова уж природа философской логики, что она не может перестать быть критичной и по отношению к себе и к теме, попадающей в ее поле. Если темой становится произведение, оперирующее не только художественными образами, но и понятиями, концептами, то прямой долг философского мышления – остановиться и постараться понять, что тут сказано.

Иллюстрация: Рафаэль Санти / ru.wikipedia.org

Примером такого синкретичного текста является доклад Валдайского клуба «Утопия многообразного мира: как продолжается история»¹. Здесь многое привлекает внимание. Во-первых, к прочтению предлагается уникальный для сегодняшнего дня жанр утопии; во-вторых, акцент в воображении будущего состояния мира делается на многообразии; в-третьих, авторы утопии выражают уверенность в продолжении истории. Следует согласиться с А.В. Кортуновым: жанр, в котором представлен доклад, не предполагает полноценной критики²; но поскольку любой доклад является аналитическим документом, некоторые критические размышления в его отношении будут уместны.

Мой взгляд показывает, что написать утопию в текущем историческом моменте невозможно, а также, что нарисованная в докладе картина является не утопией, а дистопией.

Утопия

Утопия представляет собой западноевропейский жанр писательства и, по сути, не встречается в других культурах, обращение к ней сразу же помещает в строгие рамки западного стиля мышления. Эти рамки предстают кластером весьма жестких требований:

- утопия повествует об идеальном обществе, которого нет здесь и сейчас, но оно не находится в прошлом («золотой век» Гесиода и идеализация прошлого романтиками XVIII-XIX вв. не являются утопиями);

- образ идеального общества производен от идеальных представлений о природе человека, свойственных определенному времени;

- понимание идеального общества связано с преодолением отчуждения: в труде, личной жизни, досуге;

- утопия рационализирует образ будущего, поэтому любая утопия это проект;

- поскольку утопия рисует совершенное общество, история (мирская и/или священная) для него завершилась;

- универсализм является фундирующим основанием любой утопии; утопия, отрицающая универсализм – это нонсенс.

За исключением первого требования, оставшиеся пять в «валдайской утопии» не прослеживаются, либо присутствуют негативно. Но не эта калькуляция сама по себе препятствует согласию с жанровым определением доклада (отсутствие названных требований, пожалуй, и нельзя отнести на счет авторов «доклада-утопии»). Проблема состоит в непригодности для создания утопий существующего интеллектуального языка. Верное восприятие утопии как горизонта желаемого будущего, открывающего лишь возможные его ориентиры, не отменяет детерминаций утопических мечтаний в языке эпохи, на котором они написаны.

Присмотримся к четырем величайшим утопическим проектам – «Государству» Платона, пост-ренессансным утопиям Т.Мора и Т.Кампанеллы, утопическому социализму Сен-Симон, Фурье, Оуэна, коммунистическому обществу К. Маркса. Каждому из них предшествовал синтез рационального языка философской рефлексии. «Государство» - один из последних диалогов Платона, который предварила целая эпоха античной культуры и созданная самим же Платоном система идеализма. Утописты Мор и Кампанелла строят свои произведения на основе рационалистического языка ренессансного гуманизма. Рационализм механистического детерминизма питает идеи социальных утопий XIXв. Марксистская утопия была бы невозможна без гегелевой диалектики.

Можно ли уверенно утверждать, что сегодня мы обладаем языком рациональной рефлексии, на котором строилось бы новационное политическое воображение? К сожалению, уверенно утверждать этого нельзя. Понятия, используемые в социально-политическом проектировании, крепко увязаны в строе классической и неоклассической науки, в логике бинарных оппозиций. Постмодерн подвел черту под рационально-критическим самообоснованием мысли, но не сказал, как эту черту пересечь, чтобы выйти к новой рациональности; да это и не его миссия. Ответственность за обновление рационализма лежит на современной версии трансцендентальной философии, которая теперь должна найти ответы на справедливую критику со стороны постмодерна. До тех пор, пока трансцендентализм не предложит новый, после постмодерна, язык рационального мышления, составить оригинальную утопию нельзя. Такие попытки будут лишь гальванизацией отживших идей и понятий, а мир из них конструируемый – плохим местом жительства, дистопией.

Многообразный мир

Введение в валдайскую «утопию многообразного мира» сразу обескураживает: «нашу структуру, - речь идет об ООН, - всегда отличало многообразие, но на протяжении длительного времени всё-таки доминировала идея универсализма, необходимости признания определённого набора ценностных понятий, считавшихся неоспоримыми». Тут авторы утопии выводят читателя прямо-таки на самый край возможности мысли. Брать, да и постулировать многообразие как теоретический и практический принцип без какой-либо увязки с универсализмом – намерение столь радикальное, что даже столпы постмодерна, Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Бодрийяр, не заходили так всерьез далеко. Для них многообразие, конечно, стояло в приоритете интересов, но универсализм подводился под вопрос лишь с целью дать плюрализму культур действительное обоснование, а метод деконструкции был ничем иным, как рационалистической самокритикой разума.

Экстремальное предложение удалить универсализм из принципов международных отношений можно, наверное, попробовать объяснить эмоциональной усталостью от гнета разного рода тотализирующих установок. Но избавиться от тоталитарности, опираясь только на принцип многообразия, отбрасывая универсализм, никак не получится. Деструкция универсализма лишь возобновит состояние «войны всех против всех», в которой индивидуализм опустится до уровня «пусть мир провалится, а мне чтобы чаю пить», а рационализм – до набора инструментов извлечения сиюминутных выгод из «безумного чаепития». Такое «естественное» времяпрепровождение – еще один знак дистопии.

Чтобы показать, что универсализм вовсе не чужд даже российской культуре, взглянем на слог русской литературы сер. XVIIIв. (Сумароков, Тредиаковский, Херасков и мн. др.). На сегодняшний слух он тяжеловесен, тенденциозен, выспрен, глубоко связан старославянизмами. Но тут уже появляется регулярность – универсальные правила от фонетики до синтаксиса. Более близок нам и понятен язык Державина, на языке Пушкина мы продолжаем говорить по сию пору. Языковой универсализм, одна полновесная часть национальной культуры, становился не сразу, не Афина из головы Зевса, а в течение двух веков, XVIII-XIX. Споры и конфликты, победы и катастрофы языковых баталий – путь живой борьбы в ходе рождения и консолидации единственного на сегодня российского института – русского языка. Он пережил «водоступы», «огурци» и прочее многообразие.

Стоило только задать русской речи подоснову универсальных языковых правил, как отечественная культура на равных вступила в европейское и мировое пространство. Однако вторая часть национальной культуры – самосознание политической общности, все еще предстает трудной задачей. Несомненно, и это затруднение на пути к универсальным ценностям будет преодолено, а ирония поэта русского Просвещения, Антиоха Кантемира, в отношении суверенной самобытности: «Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу / Не прибьешь их палкою к соленому мясу» или, далее, у него же: «Живали мы преж сего, не зная латыне / Гораздо обильнее, чем живем мы ныне» станет историческим прошлым.

Попытаться помыслить многообразие без универсализирующего взгляда невозможно по законам формальной логики, ведь сама множественность открывается исключительно в универсализирующем взгляде на мир. Поэтому, хотя бы и невольно, авторы «валдайской утопии» воспроизводят логику универсализма, описывая институциональное перерождение ООН, которая предстает действенной площадкой для «диалога культур».

Продолжение истории

А.В. Кортунов отмечает двойственность морально-этического аспекта внешнеполитической мысли «доклада-утопии»: с одной стороны говорится о «четком понимании, что такое добро и зло», а с другой, что «фрагментация мира заставила признать, что ценностный и этический плюрализм — не только данность, но и благо». Это вовсе не безобидная раздвоенность (притом, что выражение «четкое понимание, что такое добро и зло» само по себе звучит зловеще, а понимание этического плюрализма как блага еще надо обосновать). По сути, здесь нам предлагают взять в руки два оголенных, под сильнейшим социальным напряжением, провода – этический абсолютизм и этический релятивизм. Несомненно, их коллизия составляет момент исторического движения, например, в таких его эпизодах как религиозные войны Европы XVI-XVIIвв., анархические эксцессы народных мятежей с самосудами и горящими усадьбами, нравственный диктат тоталитарных политик, в низшей точке своего падения «освобождающих от химеры совести». Но как раз, дабы избежать повторения таких эпизодов, рациональная рефлексия стремится отыскать/сконструировать цель истории, достигнув/приблизившись к которой можно было бы поставить институциональный запрет на индивидуальные и коллективные жертвы в силу дурно понятой морали и вырожденной этики.

Кажется, авторы доклада и сами чувствуют, что составить утопию на основе исторической расщепленности морально-этического измерения политики невозможно. Поэтому, несмотря на декларацию о продолжении истории и на фоне отрицания универсализма, исподволь воспроизводят пост-исторический дискурс.

Во-первых, универсализм генетически присутствует в утверждаемых утопией принципах демократии, плюрализма, индивидуализма, рационализма. Эти принципы без универсализма бессмысленны и если попытаться вынуть из них универсалистский стержень, все здание европейской культуры разрушится: из пост-исторического мира мы вновь переместимся в дистопию истории.

Мы читаем, во-вторых: «И только так – из диалога культур – рождается не императивный универсализм, а гармония, основанная на взаимном признании». Здесь сразу опознается верный пост-исторический маркер – взаимное признание, перешагнувшее «диалектику раба и господина» и достигшее гражданской модификации тимоса. В изотимическом состоянии общества, как следует из Гегеля, Кожева, Фукуямы, история как борьба за признание, в основе которой лежал «смертельный вызов», закончилась.

Как раз конец истории, относимый Кожевым к 1806г. («битва под Йеной»), знаменовал победу универсализма и задал условия постепенному развертыванию диалога культур. Поэтому вовсе не из диалога культур рождается «гармония взаимного признания», а взаимное признание (демократизм), которое есть социально и исторически реализованный императивный универсализм, составляет условие диалога культур (многообразие).

Авторы утопии, в-третьих, говорят о вхождении на мировую арену постгероического поколения. Место геройства в пост-историческом мире занимает рутинная деятельность институтов, освобождая человека от войны для труда и досуга. С расширением новых технологий и роботизацией труда укрепление пост-исторического мира только усилится, а показавшие дисфункциональность институциональные практики будут и далее перетекать в область неформальных институтов – местных низовых сообществ. Они получили бурное развитие в пост-истории, поскольку полноценно впитали универсалистские принципы сообщительности и солидарности, получили широкую поддержку государства и негосударственных организаций. Эффективность низовых инициатив, практик – свидетельство успешности традиционных формальных институтов, их способности распределять властные полномочия, а не признак деградации.

Наконец, пост-историческая репрезентация находит себя в утверждениях о «размывании и исчезновении иерархий»; «невозможности гегемонии» держав в международных отношениях; «среде без устойчивых полюсов физической или этической силы» и др.

Не утопия, но развитие проекта

Попытка нарисовать утопию – совершенную, а потому, завершенную общественно-историческую форму, представленную как продолжение истории (!), т.е. попытка показать, что `А не есть А`, не может не превратиться в дистопию. Более плодотворным, чем написание утопий, представляется поиск условий выхода из гибридной ситуации после постмодерна, т.е развитие проекта культурного и ценностного универсализма. По всей видимости, возможность открытия горизонта будущего лежит в рождающейся концепции неомодерна, который базируется на принципах универсализма, рациональности и открытости, конституирующих многообразие, а своим антропологическим воплощением имеет форму гражданской субъективности.

---

¹ - Барабанов О.Н., Бордачёв Т.В., Лисоволик Я.Д., Лукьянов Ф.А., Сушенцов А.А., Тимофеев И.Н. Утопия многообразного мира: как продолжается история. Доклад Международного дискуссионного клуба «Валдай» // https://ru.valdaiclub.com/files/35332/ (дата обращения: 16.10.2020).

² - А.В. Кортунов. Анархия – мать порядка? // https://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/anarkhiya-mat-poryadka/