Семь фантомов российской политики в отношении ЕС

Если во внешней политике и совершаются ошибки, то они едва ли вызваны непрофессионализмом, нехваткой опыта или банальной халатностью. Скорее, речь может идти о проблемах на уровне концептуального восприятия партнеров и оппонентов, процессов и трендов в мировой политике, на уровне оценок и интерпретаций внешней среды в целом. Попробуем обозначить эти проблемы на примере одного из центральных направлений внешней политики России — ее отношений с ЕС. Уместно говорить, как минимум, о семи фантомах российского внешнеполитического мышления. Каждый из них внес свой вклад в неудачу стратегических планов строительства «Большой Европы».

«Убить призрак куда труднее, чем реальность»
Вирджиния Вулф

Как известно, российское руководство никогда не ошибается. По крайней мере, оно никогда не признает своих ошибок. Особенно во внешней политике. Текущие внешнеполитические решения обычно преподносятся внешней и внутренней аудиториям в нарочито детерминистском формате — как единственно доступная реакция на множество независимых переменных, иными словами — позитивных или негативных изменений во внешней среде. «Россия сделала это потому, что была вынуждена так поступить... Нам не оставили другого выбора... В сложившихся обстоятельствах единственным способом защиты наших интересов стало...».

Было бы несправедливым считать такую детерминистскую логику сплошным лицемерием или попытками уйти от любой критики принимаемых властью решений.Наверное, в этой логике своеобразно преломляется глубоко укорененный в нашем общественном сознании фатализм, представление о линейности и жестком монизме исторического процесса. С другой стороны, в современной России она также отражает и упадок внешнеполитического дискурса, когда альтернативные варианты внешнеполитической стратегии серьезно не обсуждаются, а грань между научным анализом и политической пропагандой зачастую оказывается эфемерной.

Однако, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Если ошибки все же случаются, то где искать их истоки? Вряд ли найдутся какие-либо веские основания усомниться в качестве российской дипломатии. Отечественная дипломатическая школа по праву считается одной из самых заслуженных,профессиональных и креативных в международном дипломатическом сообществе. Если во внешней политике и совершаются ошибки, то они едва ли вызваны непрофессионализмом, нехваткой опыта или банальной халатностью. Скорее, речь может идти о проблемах на уровне концептуального восприятия партнеров и оппонентов, процессов и трендов в мировой политике, на уровне оценок и интерпретаций внешней среды в целом. Попробуем обозначить эти проблемы на примере одного из центральных направлений внешней политики России — ее отношений с Европейским союзом. На наш взгляд, здесь уместно говорить, как минимум, о семи фантомах российского внешнеполитического мышления. Каждый из них внес свой вклад в неудачу стратегических планов строительства «Большой Европы» (хотя, конечно, изрядная доля ответственности за эту неудачу лежит на плечах наших европейских партнеров).

«Россия имеет право на особый статус»

REUTERS/ITAR-TASS/PRESIDENTIAL PRESS SERVICE
Сочи, 24 мая 2006

С момента распада Советского Союза российское руководство всегда претендовало на особый статус в отношениях с Европейским союзом (равно как и с НАТО) по сравнению с соседними посткоммунистическими государствами. Для того, чтобы обосновать эту заявку, делались ссылки на многочисленные аспекты российской исключительности: размеры страны и ее географическую протяженность, статус ядерной сверхдержавы и постоянное членство в Совете Безопасности ООН, историю России и ее культурные особенности и т.д. С точки зрения Москвы, новая архитектура Европы должна была возникнуть в результате конвергенции Востока и Запада, а отнюдь не в итоге поглощения первого последним. Другими словами, Россия готова стать более «европейской» при условии, что Европа станет более «российской». Москва и Брюссель должны были пойти на взаимные уступки и компромиссы в важнейших сферах двустороннего сотрудничества,— таких как безопасность, энергетика, визовый режим, сельское хозяйство и транспорт.

Вот почему, например, в начале 2000-х годов Россия решила не участвовать в Европейской политике соседства ЕС (ЕПС): она стремилась быть «равноправным партнером» ЕС, а формат ЕПС расценивала как «неравноправное партнерство», в котором страны — соседи Евросоюза должны были так или иначе приспосабливаться в одностороннем порядке к стандартам, правилам и процедурам ЕС. В итоге Брюссель предложил Москве особый, эксклюзивный формат взаимодействия, и стороны договорились о создании «четырех общих пространств» для сотрудничества в различных сферах.

Однако, надежды на то, что Россия могла на практике стать «равноправным партнером» Европейского союза, оказалось фантомом. В действительности, с точки зрения брюссельской бюрократии, никаких существенных различий между форматом отношениями с Россией и форматом ЕПС с другими партнерами не было и быть не могло. В обоих случаях сотрудничество должно было быть основано на положениях правовой системы Европейского союза (acquis communautaire) и требовало приспосабливания внешнего партнера к нормам ЕС в одностороннем порядке. Такой подход, разумеется, никак не соответствовал понятиям Москвы о равноправии и вызвал особое раздражение в тех сферах, где Евросоюз особенно нуждался в сотрудничестве с Россией — например, в энергетике. Добавим, что точно такую же позицию в отношении Москвы занял и блок НАТО, формально согласившись на «равноправное сотрудничество» в рамках Совета Россия-НАТО, а фактически не допуская Москву до участия в принятии решений по основным вопросам североатлантической безопасности — даже и по тем вопросам, в которых интересы России затрагивались самым непосредственным образом.

«Европейский дом будем строить с крыши»

www.russian.rfi.fr
Брюссель, 7 декабря 2010

Одной из традиционных особенностей российской внешней политики всегда было выстраивание политико-дипломатической вертикали по принципу «сверху вниз». Такой подход четко проявился и в отношениях с Европейским союзом. Москва сосредоточила главное внимание на крупных политических инициативах — встречах на высшем уровне, официальных визитах, консультациях на высоком уровне между чиновниками в Москве и в Брюсселе. Было подготовлено и подписано много совместных политических заявлений, деклараций и прочих документов общего характера. За последние двадцать лет у Европейского союза было больше формальных контактов с Россией, чем с любым другим внешним партнером, включая США, Китай или Турцию. Предполагалось, что мощный политический импульс, который обеспечивается на высоком официальном уровне, естественным образом трансформируется в конкретные достижения на более низких уровнях. Успешная дипломатия в верхах виделась железнодорожным локомотивом, который должен тянуть за собой длинный состав вагонов.

Однако постепенно стало выясняться, что такой подход «сверху вниз» имеет очевидные ограничения. Встречи на высшем уровне между ЕС и Россией, которые проходили два раза в год, с течением времени становились все менее и менее продуктивными, превращаясь в ритуальные мероприятия. Так называемые «дорожные карты» сотрудничества, к сожалению,не стали реальными дорожными картами с конкретными графиками реализации, механизмами мониторинга, процедурами оценки эффективности взаимодействия и т.д. На деле эти «карты» оказались не более чем красиво сформулированными заявлениями о намерениях.

Россия не смогла обеспечить широкого представительства своих экспертов, наблюдателей, советников и стажеров в бюрократических структурах ЕС. А профильные подразделения и ведомства в российских государственных учреждениях, занимающихся вопросами отношений с Европейским союзом, испытывали острый кадровый и финансовый дефицит, не говоря уже о дефиците информационно-аналитического сопровождения.

В целом, за двадцать лет поступательного развития отношений с Европейским союзом к политическому локомотиву так и не удалось прицепить необходимый состав железнодорожных вагонов.Поэтому договоренности на высших политических уровнях и подписанные документы оказались в какой-то мере фантомами. И когда в 2014 году локомотив внезапно сошел с рельсов, пассажиров, которые потребовали бы возобновления движения поезда, поблизости не оказалось.

«Экономика решает все!»

AP Photo/Geert Vanden Wijngaert
Брюссель, 13 декабря 2012

Большинство российских политиков и чиновников, выстраивавших российскую политику в отношении Европейского союза с начала 90-х годов прошлого века, в свое время получили стандартное советское высшее образование. Другими словами, они были явными или же неявными марксистами (неомарксистами) с твердой убежденностью в том, что в основе международных отношений лежат преимущественно экономические факторы. Европейский союз как политический «карлик» и военно-политический «пигмей», рассматривался Москвой почти исключительно через призму экономики. Предполагалось, что сама динамика экономического сотрудничества, постоянно растущий товарооборот между ЕС и Россией, впечатляющий масштабы взаимных инвестиций, локализация производства тысяч европейских компаний на территории России будут служить надежной страховкой от любых кризисов в отношениях, вызванных возможными будущими политическими проблемами или конфликтами.

Большие надежды возлагались на влиятельные группы экономических «стейкхолдеров», в первую очередь — на крупнейшие европейские корпорации, имевшие многомиллиардные обороты и масштабные производства в России. Устойчивый рост экономической взаимозависимости позволял Москве без особой тревоги наблюдать накапливающиеся политические проблемы с Брюсселем: эти проблемы воспринимались как незначительные или, по крайней мере, легко преодолимые на фоне фундаментальных взаимных интересов экономического характера.

Украинский кризис и последующие санкции ЕС против России показали, что такое восприятие было ошибочным. Несомненно, Москва решила, что европейские санкции были введены под давлением США и вопреки базовым европейским интересам.Однако, есть все основания полагать, что на начальном этапе кризиса российская сторона ожидала, что страны ЕС смогут противостоять американскому давлению.

Санкции были не единственным примером того, как политические соображения берут верх над европейскими экономическими интересами. В менее драматичном варианте та же логика была продемонстрирована в настойчивом стремлении ЕС снизить свою энергетическую зависимость от России. Еще задолго до украинского кризиса Брюссель поддерживал множество альтернатив поставкам российского газа в Европу, несмотря на то, что большинство из этих альтернатив были весьма сомнительными с чисто экономической точки зрения. История экономического сотрудничества России и Брюсселя еще раз показала, что известную ленинскую фразу о том, что «капиталисты сами продадут веревку, на которой их и повесят», следует понимать в переносном смысле, а не в буквальном.

«Все члены ЕС равны, однако некоторые из них более равны, чем другие»

REUTERS
Москва, 6 февраля 2015

Российская политическая традиция придает особое значение иерархии, и это в полной мере относится к российской внешней политике. Столкнувшись с такой сложной, неоднозначной и противоречивой структурой, как Европейский союз, российские стратеги пытались определить наиболее доступные «точки входа» в эту структуру, используя свой предыдущий опыт и свое понимание европейской иерархии. С российской точки зрения, естественным шагом стала концентрация внимания и усилий на «ключевых игроках», т.е. на традиционных партнерах Москвы из «старой Европы»: на Германии, Италии и Франции. Представлялось, что эти страны будут успешно лоббировать интересы России в рамках Евросоюза. Берлину, Парижу и Риму со стороны Москвы делегировались полномочия урегулировать возможные осложнения с другими странами-участницами ЕС, в том числе и теми из них, которые были весьма критически настроены в отношении России. В некотором смысле эти традиционные партнеры Москвы сами помогли сформировать такое восприятие — в течение многих лет они пытались «приватизировать» или «национализировать» любые позитивные аспекты отношений с Россией, а решение всех сложных и болезненных вопросов передавали на усмотрение Брюсселя.

В любом случае, надежда на то, что «старая Европа», в частности, Германия, решит все проблемы России с Европейским союзом, стала для Москвы удобным предлогом для того, чтобы отложить в долгий ящик трудную, кропотливую и малоприятную работу по преодолению негативного советского наследия в российских отношениях со странами Центральной Европы и Балтии. Москва предпочла говорить со «старой Европой» через головы своих ближайших западных соседей.

В отличие от Германии после Второй мировой войны, по окончании Холодной войны Россия не считала создание пояса дружественных партнеров из более мелких соседних стран одним из своих главных внешнеполитических приоритетов. Немецкие лидеры испытывали чувство вины за преступления нацистского режима и потому были готовы приложить максимум усилий для выстраивания партнерских отношений с соседними странами, ставших жертвами нацистов. Российские лидеры следовали другой логике. Если Россия демонтировала коммунистическую систему добровольно и самостоятельно, то она по праву заслуживает признательность и благодарность стран Центральной Европы и Балтии. Когда же выяснилось, что старые антисоветские настроения в этих государствах могут легко перерасти в новые антироссийские настроения, и что на благодарность и признательность рассчитывать не приходится, Москва начала рассматривать эти страны не в качестве потенциального актива своей европейской политики, а в качестве очевидного обременения последней.

В результате, вместо того, чтобы стать мостом между Россией и ЕС, большая часть посткоммунистической Европы превратилась в глухую стену — существенный негативный фактор, осложняющий общие отношения по линии Москва — Брюссель. Это стало особенно очевидным после кавказского кризиса 2008 года, когда именно страны Балтии и Польша начали оказывать определяющее воздействие на формировании повестки дня ЕС в отношении России. В большинстве случаев их влияние на решения, принимаемые в Брюсселе, отрицательно сказывались на продвижении российских интересов. Справедливости ради, стоит заметить, что российская политика пыталась переломить эту негативную тенденцию, самым заметным примером чего стала попытка «перезагрузки» российско-польских отношений в 2010–2012 гг. Однако по целому ряду причин сотрудничество с Варшавой выдохлось задолго до украинского кризиса, который окончательно похоронил эту многообещающую инициативу.

Что же касается «старой Европы», то она сегодня не может вести диалог с Россией через голову «новой Европы». И не только потому, что идеи европейского порядка на основе «концерта великих держав» в стиле начала XIX века глубоко противоречат нынешней ментальности Европейского союза. Но и потому, что за последние двадцать лет экономическая, социальная и политическая интеграция «старой» и «новой» Европы достигла исторически беспрецедентных уровней. И, как бы это ни было обидно некоторым российским политикам, сегодня по целому ряду направлений для Берлина отношения с Варшавой важнее, чем отношения с Москвой.

«Лидеры ЕС — такие же, как мы, и только притворяются другими»

www.lemonde.fr
Страсбург, 7 октября 2015

Реальность, в которой живет каждый из нас, в значительной степени определяется набором индивидуальных ценностей, субъективных надежд и страхов, личного жизненного опыта. Человек воспринимает окружающий мир и оценивает проблемы и возможности через фильтр своей неповторимой индивидуальности. Тем не менее, мы зачастую проецируем свои ценности, принципы, ожидания и опасения на других людей, ожидая, что они должны видеть мир нашими глазами. Эта ошибка, насколько можно судить, была постоянным фактором в отношениях между Россией и Европейским Союзом, порождая многочисленные недоразумения и разочарования сторон друг в друге.

Например, будучи в своем большинстве приверженцами Realpolitik в международных отношениях, российские политики предполагали, что и лидеры ЕС мыслят в этой же парадигме. Все многочисленные и очевидные проявления политического либерализма со стороны европейцев регулярно высмеивались как дешевая риторика либо чистое лицемерие. На Западе существуют тонны литературы о работе Владимира Путина в КГБ и о том, как этот профессиональный опыт повлиял на его мировоззрение. Однако лишь очень немногие эксперты в Москве знают, что Ангела Меркель — дочь бывшего пастора лютеранской церкви и по-прежнему является активным членом евангелической церкви. Еще меньшее число российских аналитиков готовы признать, что религиозные убеждения Ангелы Меркель — не просто часть ее политического имиджа, но важный фактор, влияющий на ее политические решения.

В России любят разрабатывать долгосрочные стратегии и строить комплексные планы, хотя у нас далеко не всегда хватает терпения на то, чтобы последовательно реализовать эти стратегии и планы. Проецируя свои предпочтения и образ мышления на Европейский Союз, российские политики всегда подозревали, что в Брюсселе существуют какие-то долгосрочные стратегии, сложные планы и даже хитроумные заговоры против России. Однако, с учетом того, как на практике работает брюссельская бюрократическая машина, подобные подозрения выглядят, как минимум, оторванными от реальности.Европейском союзу практические невозможно разработать и согласовать сколько-нибудь долгосрочную и комплексную стратегию, не говоря уже о каком-либо последовательном ее осуществлении.

Сложности и неопределенности процесса принятия решений в ЕС часто воспринимаются в Москве не как неотъемлемая черта сложившейся политической культуры со всеми ее плюсами и минусами, а как как проявление извечного европейского лукавства и лицемерия.С другой стороны, эта типичная европейская особенность порой интерпретируется как признак слабости и упадка; не случайно, в Москве любят проводить параллели между ЕС и бывшим Советским Союзом.

Российской стороне также не всегда легко признать, что бюрократия Евросоюза не может контролировать деятельность многочисленных европейских неправительственных организаций, работающих в России и в других соседних странах. Европейское гражданское общество подчас воспринимается не как независимый или даже автономный субъект, а как еще один удобный инструмент внешней политики в руках брюссельских чиновников. Тот же подход действует и в отношении европейских СМИ: считается, что они так же плотно опекаются соответствующими европейскими правительствами, как основные российские СМИ опекаются Кремлем (нельзя сказать, что в Европе такой опеки вообще не существует, но ее механизмы существенно отличаются от российских).

Цитируя Шекспира, отметим, что политическая философия и политические механизмы России и Европейского союза «очень похожи друг на друга… Ни дать, ни взять, как устрица на грушу». Склонность игнорировать принципиальные различия в том, как российские и европейские лидеры смотрят на мир, оказалась источником многих недоразумений и осложнений во взаимных отношениях, которых при ином подходе можно было избежать.

«Европейский опыт — в розницу, а не оптом»

Daniel Maclise, Peter the Great at Deptford Dockyard

Со времен Петра I Россия демонстрировала весьма избирательный подход к использованию европейского опыта в различных областях. На протяжении более чем трех веков российские правители — начиная с династии Романовых и заканчивая членами Политбюро — пытались заимствовать из Европы необходимые технологии, экспертов и управленческие модели, однако не европейские социальные и политические практики. Такой подход давал неоднозначные результаты: траектория российской модернизации имела свои исторические взлеты и падения; ее постоянно критиковали как либералы, так и консерваторы. Однако в большинстве случаев она отражала более или менее удачные попытки властей сохранить хрупкий баланс между неотложными экономическими потребностями и приверженностью политическому и социальному статус-кво.

Этот подход был в целом воспринят и постсоветским российским руководством, особенно после волны «цветных революций» в соседних странах, приписываемых социальному и политическому влиянию Запада. Российская интерпретация «Партнерства для модернизации», инициативы, запущенной совместно с Евросоюзом в июне 2010 года, стала яркой иллюстраций такого избирательного подхода. С точки зрения ЕС, это партнерство должно было включать не только технологические и экономические составляющие, но и судебные реформы, поддержку гражданского общества и прав человека в России. Российская интерпретация проекта была гораздо более ограниченной, и основное внимание планировалось сосредоточить на согласовании технических регламентов, стандартизации, облегчении доступа России к передовым европейским технологиям и т.д.

Проблема такого подхода заключается в том, что на каждом последующем этапе развития России ее властям становилось все труднее провести грань между экономическим/технологическим и социальным/политическим измерениями модернизации. То, что было сравнительно простым делом для Петра I в начале XVIII века, стало постоянной головной болью для Александра III в конце XIX века, а для российских лидеров в начале XXI века эта задача превратилась в практически невыполнимую. Избирательный подход к модернизации в индустриальном обществе менее эффективен, чем в патриархальном, а в обществе постмодерна — менее эффективен, чем в индустриальном. В настоящее время модернизация — товар для оптовой, а не розничной торговли.

Избирательный подход может успешно работать — до определенной степени — в Китае, поскольку Китай по-прежнему во многих отношениях является развивающейся страной. Но не в постиндустриальной России. Даже если бы в Европейском союзе и было принято весьма ограниченное и исключительно «техническое» российское определение «Партнерства для модернизации» (а на это Европейский союз пойти никак не мог, поскольку это противоречит самой его природе), любая систематическая и успешная работа по реализации Партнерства рано или поздно вошла бы в противоречие с задачей поддержания социального и политического статус-кво в России.

«На Европе свет клином не сошелся»

AP

Одной из наиболее заметных особенностей российской политики последних лет стал так называемый «разворот в сторону Азии». Он начался еще до украинского кризиса, однако кризис стал мощным катализатором переориентации международных приоритетов России с Запада на Восток. Многочисленные сторонники географических изменений из числа политиков и экспертов для обоснования своей позиции приводят следующие аргументы. Во-первых, в XXI веке Азия в экономическом плане выглядит намного более динамичной и перспективной, чем Европа. Будущие рынки, источники инвестиций и современные технологии Росси следует искать на поднимающемся Востоке, а не на идущем к своему закату Западе.

Во-вторых, азиатские страны — от Китая и членов АСЕАН до Индии и Ирана — не занимаются пропагандой «цветных революций» и не считают поддержку прав сексуальных меньшинств своим внешнеполитическим приоритетом. Даже если некоторые из этих государств и не в восторге от политики России по отношению к Украине, они вряд ли последуют за Европой и США в принятии драконовских экономических, финансовых или других санкции против Москвы.

В-третьих, централизованные авторитарные или полуавторитарные режимы часто являются более эффективными и надежными партнерами, чем громоздкие и избыточно сложные европейские бюрократии. Там, где Си Цзиньпин будет действовать решительно и быстро, Жан-Клод Юнкер завязнет в волоките, вызванной необходимостью согласования многочисленных национальных, политических, институциональных и других групповых интересов. Малоприятный опыт взаимодействия с брюссельской бюрократической системой — мощный стимул для поиска возможных альтернатив.

Эти аргументы, несомненно, заслуживают внимания. Тем не менее, на мой взгляд, их перекрывают намного более убедительные контраргументы. Ограничусь лишь тремя самыми очевидными. Во-первых, несмотря на все сложности, неудачи и взаимные разочарования, экономическое сотрудничество со странами ЕС остается и в обозримом будущем останется совершенно уникальным для России. Не только с точки зрения общих объемов, но и с точки зрения качества сложившихся отношений. Сложившаяся нормативно-правовая база сотрудничества, заметная роль малых и средних предприятий, высокая степень локализации продукции европейских компаний в России, размеры и включенность в местную среду русских и русскоязычных сообществ в Европе, количество россиян, получивших образование в европейских университетах — ничего подобного в отношениях между Россией и Азией не существует и в ближайшее время не сложится. Для выстраивания отношений сравнимого качества потребуются многие десятилетия упорного труда обеих сторон.

Во-вторых, по многим причинам Европа намного более заинтересована (или, как минимум, должна быть заинтересована!) в проведении комплексной модернизации в России, чем Азия. Если Азии сегодня нужны преимущественно российские природные ресурсы и военные технологии, то Европа много выиграла бы от технологической революции в России, от возрождениятрадиций российских исследований и разработок, от активизации институтов российского гражданского общества, от процветающей российской культуры, которая по праву является неотъемлемой частью именно европейской, а никакой другой культуры.

В-третьих, и это самое важное, в XXI веке на Европе действительно свет клином не сошелся — есть другие регионы и другие континенты, с которыми Россия могла бы и должна развивать сотрудничество.Но в мире XXI века — если говорить об экономике — все играют примерно по одним и тем же правилам, или, как минимум, эти правила действуют для всех ведущих игроков на глобальной экономической площадке. Поэтому в Азии Россия столкнется и уже сталкивается с теми же системными ограничениями, на которые она на протяжении долгого времени наталкивалась в Европе. Большинство их них носят внутренний, а не внешний характер — неэффективное управление и всесильная бюрократия, процветающая коррупция и проблемы независимой судебной власти, зависимость экономики от экспорта энергоресурсов и дефицит стимулов для инновационного развития. Если не подойти к решению этих фундаментальных проблем серьезно, изменение географических приоритетов принесет стране лишь очень скромные дивиденды.

P.S.

Фантом — это иллюзия, обман чувств. Несмотря на то, что иллюзии очевидно искажают реальность, иллюзиям в той или иной степени подвержены все мы — как отдельные люди, так и группы людей, включая и целые народы. Однако иллюзия — это не галлюцинация. В отличие от галлюцинации, которая является ложной реальностью, возникающей без какого-либо внешнего раздражителя, иллюзия представляет собой искаженную интерпретацию реального ощущения. Согласно учебникам по психиатрии, если вы слышите голоса независимо от окружающей вас обстановки — это слуховая галлюцинация, а если вы слышите голоса в звуке текущей воды (или в любом другом звуке) — это иллюзия. Российские фантомы не пришли из ниоткуда — они действительно отражают определенные реалии долгосрочного опыта отношений Москвы со своими западными партнерами. У каждого из этих фантомов своя собственная судьба; каждый из них подпитывался не только особенностями российского сознания, но и зеркальными фантомами, иллюзиями, ложными представлениями, стереотипами, фобиями, действиями и бездействием со стороны Запада. Европейским лидерам не стоит забывать об этой причинно-следственной связи, когда они призывают своих российских коллег расстаться с иллюзиями и вернуться в «реальный мир». Несомненно, только России надо решать, как избавиться от своих неотвязных фантомов. Однако Европейскому союзу также не помешает подумать о том, как изгнать злых духов из европейских домов. Как говорится, medice, curateipsum!