Развязка долгой холодной войны

Конфликты и войны для империализма как системы не были связаны в первую очередь с соображениями идеологии, и поэтому воинственный характер империализма нельзя было устранить или нейтрализовать в условиях отсутствия идеологического столкновения.

В условиях отсутствия системного и идеологического столкновения между Западом и центральными странами Евразии, и, более того, инкорпорирования и вовлеченности центральных стран Евразии в единую мировую (капиталистическую) экономику, ни в коей мере не снижается градус стремления к империалистической войне и не уменьшается вероятность войны в принципе.

Запад зажимает центральные государства Евразии в своего рода тиски. С одной стороны, эти страны стали мишенями как экономические и политико-военные соперники внутри одной и той же системы. С другой — новое столкновение идеологий и даже систем легко может быть создано с помощью заново сформулированного противостояния как противостояния между свободными рынками и несвободными, авторитарными государственническими режимами или системами. Что касается евразийских государств, то они, односторонне отказавшись от идеологического столкновения, не говоря уже о системном, лишили себя возможности использовать влияние «мягкой силы» в западных обществах, привлекать на свою сторону молодых людей и интеллигенцию, как это было во время холодной войны.

По крайней мере один ответ на главный вопрос Н. Чернышевского и В. Ленина «что делать?», как представляется, заключается в том, что нужно стремиться к образованию Объединенного фронта, некоего политико-стратегического союза центральных евразийских государств.

Определение министром обороны США Патриком Шэнахэном нынешней борьбы как борьбы между «свободными и репрессивными системами миропорядка» оставляет основные государства Евразии уязвимыми для неолиберального глобалистского дискурса без противопоставления ему собственной идеологии или нарратива в отношении их представлений о мировом порядке после одностороннего отказа от «идеологии» в целом и «универсалистской идеологии» в частности.

Соединенные Штаты, Франция и Китай имеют четкие даты своего основания в качестве современных государств: 1776, 1789 и 1949 гг. То, что все эти даты знаменуют собой те или иные «революции», наделяет их определенной романтической привлекательностью в универсалистском смысле. У России среди всех этих дат есть самая драматично узнаваемая — 1917 год, всколыхнувший великое множество волн истории, затронувший столько умов и столько сердец, оказавший столь сильное влияние на человеческую мысль и поступки. Отказавшись от 1917 года, российское государство добровольно уничтожило часть своего источника «мягкой силы».

Слово «революция» по-прежнему овеяно магией для молодых и образованных людей. В своей последней речи Сталин сделал памятное замечание о том, что западная буржуазия отказалась от знамени национальной независимости и демократии, которое они раньше поднимали, и призвал коммунистов подхватить его. Применяя диалектическую инверсию, можно сказать, что в последние годы слово «революция» было оставлено теми, кто когда-то поднимал его, и оно было подхвачено Западом и использовано на службе глобальному проекту гегемонии. После того как наследие Русской революции было оставлено и предано забвению, лишь к Американской и Французской демократическим революциям по-прежнему обращаются и берут их на вооружение.

В то время как происходит широкая историческая реабилитация Сталина — необходимая корректировка и уравновешивание — есть некая ирония в том, что фигура отца и основателя современного Российского государства Ленина, во время пребывания которого у власти было гораздо меньше репрессий, не реабилитируется. Продуманное возвращение фигуры Ленина, подобно тому, как Китай критично оценивает, отдает должное, но ограничивает Мао, переведет российско-китайские отношения на новый уровень, частично восстановив совместное интеллектуальное наследие, в котором Россия сыграла роль первопроходца и основателя, то есть роль авангарда.

Что уже реалистично для России сегодня, так это перенесение «многовекторной» концепции Примакова в сферу идеологии и запуск эволюции «мягкой силы», которая действительно становится разнонаправленной — правой, левой и центристской, двуликой, как Янус: обращенной взглядом назад к цивилизационному наследию и вперед к альтернативному постиндустриальному миру и универсальности. Россия может заново открыть для себя роль авангарда, на этот раз в качестве исторического проекта, несущего синтез новых идей и ценностей.

В примечательной, но не удостоившейся широкого внимания речи перед выпускниками Вест Пойнта в мае 2019 г. вице-президент США Майк Пенс сказал своим молодым слушателям, что когда-нибудь в их карьере им придется сражаться за свою страну. «Это случится», — подчеркнул он, не оставляя места какой-либо неопределенности, а затем приступил к перечислению возможных театров и противников: «Вы поведете солдат в бой. Это случится… некоторые из вас вступят в бой… в Индо-Тихоокеанском регионе, где… наращивающий свою военную мощь Китай бросает вызов нашему присутствию. Некоторые из вас вступят в сражение в Европе, где агрессивно настроенная Россия ищет возможности силой изменить международные границы… и когда этот день наступит, я знаю, что вы пойдете вперед под звуки выстрелов и выполните свой долг, и будете сражаться, и победите».

В то же время, о том, с каким вызовом придется столкнуться ключевым странам Евразии, совершенно четко сказал исполняющий обязанности министра обороны США Патрик Шэнахэн в своем заявлении, вошедшем в Стратегический отчет по Индо-Тихоокеанскому региону Министерства обороны США под названием «Готовность, партнерство и развитие сетевой региональной структуры» от 1 июня 2019 г.: «Индо-Тихоокеанский регион является приоритетным театром для Министерства обороны [США]… Стратегическое соперничество между странами, определяемое геополитическим противостоянием между видениями свободного и репрессивного миропорядка, представляет собой вопрос первостепенной важности для национальной безопасности США… В Стратегии национальной безопасности и Стратегии национальной обороны сформулировано наше видение конкурирования, сдерживания и достижения победы в таких условиях. Для реализации такого видения необходимо сочетание более мощных Объединенных Сил и более надежной группировки союзников и партнеров… Для достижения мира с позиции силы и задействования эффективных механизмов сдерживания необходимо иметь Объединенные Силы, готовые победить в любом конфликте с момента его начала… Уникальная сеть союзников и партнеров многократно повышает нашу эффективность в целях достижения мира, сдерживания и операционно-совместимого боевого потенциала… Министерство укрепляет и развивает союзнические и партнерские связи США, создавая сетевую архитектуру безопасности, призванную поддерживать мировой порядок, основанный на правилах».

Как это следует толковать? Как это понимать? Такой дискурс подкреплен соответствующими действиями: огромный военный барьер, огибающий сердце Евразии, начиная с расширения НАТО до западных границ России, размещения сил в Персидском заливе и вплоть до Индо-Тихоокеанского морского кольца; выход из многосторонних соглашений по контролю над вооружениями; торговые войны и ужесточение санкций; и, конечно же, агрессивный и недвусмысленный характер официальных заявлений. Какая здесь вырисовывается картина?

Андрей Кортунов:
Почему мир не становится многополярным

Сегодня перед нами разворачивается не новая холодная война, поскольку она происходила во времена правления Р. Рейгана, в 1980-е гг., что показано в важнейших работах Ноама Хомского и Фреда Халлидея. Таким образом, то, что происходит сегодня, должно называться «новой новой холодной войной» или «третьей холодной войной». Или, может быть, это «долгая холодная война», продолжающаяся как минимум с 1917 года? Одна затянувшаяся холодная война, в течение которой имели место короткие промежутки относительного спокойствия и стабильности? Те стратегические шаги (политические, военные и экономические), которые мы сегодня видим, похоже, говорят нам о том, что Запад стремится осуществить переход к заключительной фазе «долгой холодной войны», а также одностороннюю победу в ней с навязыванием итога с нулевой суммой. То, что считалось ее окончанием в связи с распадом СССР и односторонним уходом в тень России, не было воспринято как уверенная победа, которую ожидал увидеть Запад. И теперь складывается впечатление, что ставка на военное превосходство Запада породила желание перейти от простого сдерживания к активному окружению и отбрасыванию назад (если использовать воинствующую концепцию, недолго существовавшую в 1950-е гг.). Политика США направлена на то, чтобы перехватить и удержать глобальную стратегическую инициативу, направленную на изменение соотношения сил в мире, а также утвердить то, что они называют «мировым лидерством».

Было бы ошибкой предполагать, что это связано с президентом Д. Трампом. В действительности это не было связано и с президентом Р. Рейганом. Если бы все зависело от последнего, то масштабные сокращения ядерного вооружения произошли бы еще в 1986 г. в Рейкьявике, но этого не случилось. Это стало достаточно тревожным сигналом, свидетельствовавшим о движущих системой мотивах. Однако никто не захотел обращать на него внимание. Отказ подписать соглашение, которое было готово, и совершить тем самым настоящий прорыв, который положил бы конец логике холодной войны, — то, к чему склонялся сам президент Р. Рейган, — стало лучшим показателем целей Запада в холодной войне. Намерение Советской стороны в 1986 г. заключалось в том, чтобы закончить холодную войну, а намерение Запада — победить, а не закончить ее на выгодных для себя условиях.

На Западе были и те, кто остался доволен завершением холодной войны, поскольку выглядело все так, будто Россия в одностороннем порядке сдала свои позиции. И даже тогда не была предпринята попытка применить Киссинджерскую формулу вовлечения России и Китая в совместное регулирование мирового порядка, потерявшего устойчивость из-за перехода к многополярности. Свидетельством этого был тот же 1991 г., когда последняя отчаянная попытка предотвратить или задержать войну в Персидском заливе посредством франко-российской формулы урегулирования была отметена или проигнорирована. Мировой порядок больше не рассматривался как кризисный, вызванный переходом к многополярности, поскольку появилась возможность для однополярности. В то время как западные либералы думали, что произошел «конец истории», страны, бывшие для Запада мишенями и составлявшие ядро Евразии, думали, в свою очередь, что империализм закончился. Это, надо заметить, не было столь распространенной ошибкой в странах глобального Юга.

Запад стремился установить однополярную систему, применяя два различных подхода. Неолибералы старались утвердить однополярность, соединяя ее с принципом мультилатерализма — примером тому служит манипулирование Организацией Объединенных Наций и действия в обход ООН во время войны в Косово в 1999 г., доктрина «Обязанность защищать», которая использовала систему ООН как инструмент, и расширенная интервенция в Ливию. Неоконсерваторы же стремились утвердить однополярность путем установления унилатерализма. Обе стратегии были наступательными, что повлекло за собой разрушение Ялтинских и Потсдамских соглашений и приближение НАТО к границам России. Ни со стороны неолибералов, ни со стороны неоконсерваторов не было сделано попыток организовать и обеспечить переход к многополярному миру.

Важно понимать, что в вопросе однополярной гегемонии и либералы, и консерваторы последовательно придерживаются единой линии. Когда соотношение сил в мире в период после Вьетнама и Анголы складывалось против Запада, именно либеральная администрация президента Джима Картера, превратившая права человека в идеологическое оружие, объявила Персидский залив жизненно важным регионом для основных интересов США и инициировала создание сил быстрого развертывания, а также создала условия для втягивания СССР в трясину Афганистана. Другими словами, проект З. Бжезинского о переходе в контрнаступление начал реализовываться при либеральных демократах еще до президентства Р. Рейгана.

У ключевых евразийских государств есть представление о том, что консервативные администрации на Западе являются реалистами, поэтому с ними легче договориться, чем с либералами. И хотя тактически это может быть правдой, было бы ошибкой преувеличивать различия между ними. Корни этого заблуждения восходят к опыту Большой Разрядки первой половины 1970-х гг. Это делает два комплексных факта более завуалированными: причины, стоявшие за этой разрядкой, дискредитацию разрядки; и отказ от нее сразу же после того, как вызвавший ее кризис миновал. Кризисом для Запада стала Вьетнамская война и успешное отражение Северным Вьетнамом американской интервенции. Попытка Г. Киссинджера, продиктованная сложившейся кризисной ситуацией, заключалась в ведении переговоров с СССР и Китаем и использовании соперничества между ними в качестве фактора сдерживания Северного Вьетнама. Тактика Г. Киссинджера в какой-то мере сработала и объясняла выбранное время: в то время как в Москве и Пекине американские делегации поднимали тосты, Б-52 были заняты рождественскими бомбардировками Ханоя и Хайфона. Вьетнамцы получили от СССР ПЗРК-2 и ПЗРК-3, но должны были довольствоваться многоствольными ЗСУ вместо более продвинутых ПЗРК-7, которые у них так и не появились. Мао со своей стороны советовал вьетнамцам перейти к партизанской войне и не стараться «подметать слишком далеко, если твоя метла не слишком длинна».

Андрей Кортунов:
Несколько слов в защиту Фрэнсиса Фукуямы

Вьетнамцы не вняли этому совету и продолжили наступление, полные решимости не повторить ошибку, совершенную в Женеве в 1954 г., когда СССР и Китай уговорили их согласиться на раздел страны. И они победили. Поскольку с этой победой стало меняться соотношение сил, и самая яркая иллюстрация этого — развитие ситуации в Анголе. При президенте Джеральде Форде возникла обратная реакция на разрядку, начавшаяся с отказа от самого этого термина. То, за что сам доктор Г. Киссинджер ратовал в Анголе, с помощью опосредованной интервенции через ЮАР, было гораздо успешнее реализовано на практике его соперником и преемником профессором З. Бжезинским в Афганистане два года спустя.

Теперь следует переключить внимание на анализ движущих сил, стоящих за сегодняшними мировыми событиями, и отношения между великими державами. Если при президенте Дж. Картере США перешли в контрнаступление, какие для того были причины? Президент Р. Рейган в последний момент не стал подписывать прорывное соглашение в Рейкьявике. Почему? Если президент Д. Трамп против войны, что подталкивает США к милитаризму? Или это просто «ястребы» в каждой американской администрации? Если это так, то как их определять и различать, и почему, вступая в должность, они становятся «ястребами»? Является ли это влиянием силового блока? Или дело в том, что и «ястребы», и силовой блок — это всего лишь ведомства и субъекты выражения чего-то иного, чего-то более системного?

Движущая сила основана не на президентских намерениях, влиянии «ястребов», «голубей» или силового блока, а на фундаментальной и материальной «матрице» империализма как системы, по отношению к которой силовой блок, «ястребы», «голуби», неоконсерваторы и неолибералы — это сверхструктуры, «носители» и эпифеномены.

Пророк нашего времени Фидель Кастро с удивительной ясностью предсказал все это еще в 1973 г. Он отвергнув теорию об уравнивании «двух сверхдержав», которым должно противопоставить себя Движение неприсоединения, которая была сформулирована лидером Ливии Муаммаром Каддафи на Конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран в Алжире, и сделал следующий прогноз: «Растущая потребность в энергетических ресурсах и сырье, с которой сталкиваются развитые капиталистические страны, чтобы сохранить созданное ими абсурдное общество потребления, привела бы к разделу мира империализмом, на человечество обрушились бы новые войны, и многие независимые страны, входящие сегодня в это движение, даже не существовали бы, если бы не мощная сдерживающая сила, которой является лагерь социализма. Даже сегодня в правящих кругах Соединенных Штатов есть сторонники военного вмешательства на Ближнем Востоке, если этого потребует необходимость в топливе» [1].

Сегодня мы видим воплощение в жизнь предсказания Ф. Кастро, основанного на его глубоком понимании теории и исторической практики империализма как мировой системы. Как бы империализм вернулся к своей первоначальной хищнической сущности в переплетающихся и взаимосвязанных экономической и военной сферах и возобновил бы свою привычку кроить и перекраивать мир, используя военные средства в отсутствие сдерживающего фактора СССР и социалистического лагеря, если бы он был нейтрализован или устранен?

Напомнить себе об этом — значит увидеть реальную картину. Почему США наступают на Китай по всем фронтам, тогда как всего несколько лет назад американские стратеги и политические интеллектуалы поздравляли себя с тем, что именно благодаря включению Китая в мировую экономику удалось избежать превращения финансового кризиса 2008 г. в Великую депрессию? Почему робкая надежда на то, что в отсутствие идеологической составляющей в соперничестве между США, Россией и Китаем будет восстановлен гармоничный диалог, утопична по своей сути?

Ответ заключается в том, что конфликты и войны для империализма как системы не были связаны в первую очередь с соображениями идеологии, и поэтому воинственный характер империализма нельзя было устранить или нейтрализовать в условиях отсутствия идеологического столкновения. В конце 1940-х – начале 1950-х гг. советский экономист Евгений Варга сознательно или неосознанно, снова ввел в оборот теорию Карла Каутского об ультраимпериализме, согласно которой империализм достиг такой степени слияния и интеграции, что войны внутри империалистического блока стали невозможными. Е. Варга высказал мнение, что после того как империалистические системы консолидировались под руководством США (после Второй мировой войны), войны стали возможны только между двумя системами, капитализмом и социализмом. В своей последней опубликованной работе «Экономические проблемы социализма в СССР» (1951 г.) И. Сталин выступил против этого тезиса (не упоминая, однако, имени Е. Варги) и отметил, что даже в послевоенный период войны внутри капиталистического блока, войны между капиталистическими странами вполне возможны.

Закари Пайкин:
Новая парадигма для Большой Евразии

Применительно к современному миру это означает, что в условиях отсутствия системного и идеологического столкновения между Западом и центральными странами Евразии, и, более того, инкорпорирования и вовлеченности центральных стран Евразии в единую мировую (капиталистическую) экономику, ни в коей мере не снижается градус стремления к империалистической войне и не уменьшается вероятность войны в принципе.

Таким образом, Запад зажимает центральные государства Евразии в своего рода тиски. С одной стороны, эти страны стали мишенями как экономические и политико-военные соперники внутри одной и той же системы. С другой — новое столкновение идеологий и даже систем легко может быть создано с помощью заново сформулированного противостояния как противостояния между свободными рынками и несвободными, авторитарными государственническими режимами или системами. Что касается евразийских государств, то они, односторонне отказавшись от идеологического столкновения, не говоря уже о системном, лишили себя возможности использовать влияние «мягкой силы» в западных обществах, привлекать на свою сторону молодых людей и интеллигенцию, как это было во время холодной войны.

По крайней мере один ответ на главный вопрос Н. Чернышевского и В. Ленина «что делать?», как представляется, заключается в том, что нужно стремиться к образованию Объединенного фронта, некоего политико-стратегического союза центральных евразийских государств. В настоящее время они действуют на основе принципа «согласия наций»; многополярной модели, которая чревата опасностью сохранения уязвимостей, используя которые противник может окружить каждое евразийское государство по отдельности, навязывать ему свои условия и подвергать запугиванию.

С объективной точки зрения, не существует выбора между однополярностью и многополярностью. В какой-то степени многополярность присутствует, но этого недостаточно, чтобы остановить, а тем более повернуть вспять целенаправленное движение к восстановлению однополярной гегемонии. Единственное, что может стать противовесом однополярному проекту — это Объединенный фронт, сводящийся к тому, что обычно именуют «новой двухполярностью». «Новая двухполярность» и многополярность не являются противоположностями и не предполагают выбор одного из двух. В действительности «новая двухполярность» — это необходимая транзитная форма относительно долгого исторического перехода к новой многополярности. Если рассматривать однополярность как тезис, то многополярность не является к нему антитезисом. Таким антитезисом служит новая двухполярность. Многополярность — это синтез, которого можно достичь только посредством новой двухполярности. Как я сказал выше, многополярность и двухполярность не следует рассматривать как дилемму или как полные противоположности. Действительно, вполне можно представить себе многополярность внутри двухполярности, и именно этот смысл вкладывал Пальмиро Тольятти в свою концепцию «полицентризма» в 1950-е годы — концепцию полицентризма внутри одного лагеря, а не упразднение двух лагерей и демаркации между ними.

В первое десятилетие холодной войны Сталин, который был в высшей степени реалистом, отметил две ключевые стратегические концепции (две масштабные стратегические концепции). Первая заключалась в том, что Вторая мировая война привела к важным стратегическим результатам, а именно — к появлению двух лагерей, в которых двумя главными компонентами были самые большие по территории и народонаселению страны, к тому же географически смежные. Вторая концепция заключалась в том, что эти две силы были способны создать два параллельных мировых рынка и две параллельные глобальные экономики со своим собственным разделением труда, что могло бы уменьшить экономическую мощь противника, лишив его своих ресурсов.

Есть и еще одна, более ранняя масштабная стратегическая концепция, появившаяся в СССР и хорошо известная, которая остается весьма значимой в нынешнем контексте, но должна быть интегрирована в две вышеперечисленные концепции. Это идея Ленина, которая изложена в его последней, опубликованной в марте 1923 г. в газете «Правда», статье. В частности, в ней говорилось о том, что, согласно последнему анализу, итог событий на мировой арене будет предопределен тем фактом, что в России, Индии, Китае и прочих государствах проживает подавляющее большинство мирового населения. Это, конечно же, лежит в корне формулы «РИКа» Примакова. Однако здесь необходимо вспомнить ленинское добавление «и прочие…», означающее, что есть и другие страны, которые могут быть включены в ту же категорию. Поскольку в своем знаменитом очерке «Империализм» 1915 г. он выделил Персию и Турцию в отдельную категорию стран, можно говорить о том, что формулу РИК можно расширить, включив в нее (возможно, взаимозаменяемо) многие из этих «поднимающихся» или «ключевых» стран (Иран, Турция, Индонезия, Мексика), принадлежащих к промежуточной зоне.

Многовекторная концепция, высказанная тогдашним министром иностранных дел, академиком Евгением Примаковым в постсоветские годы, уходящая своими корнями в «полицентризм» Тольятти и «touz azimuths» («всесторонность» — прим. переводчика) Де Голля, все еще уместна для России в нынешнем контексте, но должна быть развита и уточнена в новой исторической ситуации, проведя различие между «главным» и «базовым», «доминирующим» и «определяющим» векторами. Если главным вектором была (и по-прежнему, вероятно, остается) тенденция к многополярности, является ли она также фундаментальным и определяющим вектором или же необходимо считать фундаментальным и определяющим вектором Объединенный фронт центральных евразийских государств?

Андрей Кортунов:
Воссоединение Хартленда: геополитическая химера или исторический шанс?

А как же осадок от неприятных воспоминаний о китайско-советском раздоре и решимость избежать возвращения к плохому и даже травматичному альянсу времен холодной войны? Крайне важный вопрос заключается в том, не было ли это связано с иллюзиями в отношении Запада: теми, что вернулись затем в конце 1980-х гг. и продолжались в 1990-е гг., но корнями своими уходили в 1956 год и далее. У китайско-советского раскола было как минимум три главных источника, и один из них — отношение к Соединенным Штатам или очевидное сближение одного из партнеров с США. После XX Съезда КПСС в 1956 году международная политическая линия, доминировавшая на протяжении первого десятилетия холодной войны при Сталине, Молотове и Кагановиче, и в значительной мере соблюдаемая китайским коммунистическим руководством, решительным образом изменилась. Ленинская политика мирного сосуществования стран с различным общественным укладом была преобразована (во всяком случае к этому была сделана попытка) так, чтобы перевести ее из сферы межгосударственных отношений в сферу формирования политической линии «социалистического лагеря» и мирового коммунистического движения в целом. Китайское руководство восприняло это изменение в политике Москвы как навязывание и сближение Москвы с Вашингтоном. В частности, Пекин воспринял шаги Москвы навстречу Вашингтону в сфере контроля над вооружениями негативно, так как, по его мнению, они происходили «через голову» и за счет ключевых национальных интересов безопасности Китая. Однако по горькой иронии судьбы Китай, который первоначально выступал противником сближения с Соединенными Штатами, стал их квазисоюзником в 1970-е и 1980-е гг.

В настоящее время этот фактор уже перестал оказывать свое влияние. Среди ключевых евразийских государств существует совпадающий и конвергентный взгляд на атлантический союз. Таким образом, исторические и нормативные причины раскола 1950-х и 1960-х гг. сегодня устранены. Существовал и второй фактор раскола — отношение к политике Сталина, ставшее причиной китайско-советской размолвки. В качестве третьего фактора, испортившего отношения двух стран, следует отметить роль идеологии. Сегодня идеологический фактор потерял свою актуальность, так как нет оснований для доктринальных и квазирелигиозных споров о том, кто является истинным наследником Ленина и Сталина и вождем соцлагеря.

Достаточно ли нынешнего уровня сотрудничества между ключевыми евразийскими странами для обеспечения безопасности амбициозному экономическому проекту Большой Евразии и инициативе «Один пояс, один путь» с учетом появления перспективы столкновения с «Объединенными Силами»? Или же качественно более единая и интегрированная формула безопасности, используемая по намеченным 70 лет назад геостратегическим линиям, является экзистенциальной необходимостью?

Советское руководство в первое десятилетие холодной войны считало политическое единство России и Китая, то есть сердца Евразии, главным фактором, который позволит склонить чашу весов мирового баланса сил в свою сторону. Политический раскол в этом союзе и антагонизм между двумя ключевыми евразийскими силами были на самом деле определяющим событием, повлекшим за собой «величайшую геополитическую трагедию» двадцатого века. Сегодня этого антагонизма больше нет. Произошел поворот государств друг к другу, хотя еще нет значительного единения основных государств Евразии. Есть все условия для твердого реалистичного оптимизма, высказанного в первое десятилетие после Второй мировой войны.

Дилемма «дружеских» и «братских» азиатских стран, с которой столкнулась Москва в 1962 году, стала одним из главных факторов, повлекших за собой катастрофический китайско-советский раскол, снова может оказаться актуальной для отношений между евразийскими странами. Однако реалистичный анализ показывает, что в силу общей угрозы и достаточно согласующейся и совместимой внутренней модели управления (государственного капитализма) ключевые государства Евразии разделяют гораздо более существенные геостратегические интересы, чем какие-либо другие азиатские, евразийские или мировые силы. Устойчивость, обеспечиваемая в рамках стратегического единства России и Китая (в ситуации окружения внешними силами), минимизирует геостратегическую уязвимость обоих евразийских государств.

Более того, вопреки распространенному мнению, современная история доказывает, что наличие «противовеса Западу» из основных евразийских стран не ослабляет, не задерживает, а усиливает тенденции к неприсоединению и автономии даже среди афро-азиатских стран, благодаря пространству, возникающему при таком двухполярном равновесии. Бандунгская конференция 1955 года, ознаменовавшая появление концепции Движения неприсоединения, состоялась в год победы Вьетнама над французским колониализмом в битве при Дьенбьенфу (1954 г.), которая стала возможной лишь благодаря мощному китайско-советскому тылу, а официальное рождение Движения неприсоединившихся стран в Белграде в 1961 году стало возможным благодаря Маршалу Тито, балансировавшему между двумя лагерями и искавшему «третий путь». Лозунг Шри-Ланки (поддержанный Индией) об Индийском океане как «зоне мира» возник только благодаря демонстрации силы Адмиралом Горшковым в открытом океане.

Кадзусиге Кобаяси:
Японский взгляд на постлиберальный мир

Реализм диктует необходимость перехода российско-китайской формулы сотрудничества от экстенсивного к интенсивному и ориентацию не на количество, а на качество.

Определение министром обороны США Патриком Шэнахэном нынешней борьбы как борьбы между «свободными и репрессивными системами миропорядка» оставляет основные государства Евразии уязвимыми для неолиберального глобалистского дискурса без противопоставления ему собственной идеологии или нарратива в отношении их представлений о мировом порядке после одностороннего отказа от «идеологии» в целом и «универсалистской идеологии» в частности.

Сегодня на Западе нет движения за мир, как и нет антивоенного движения. Это вызвано тем, что основные государства Евразии пойманы в идеологические тиски: их противники видят их как продолжение врагов-коммунистов времен холодной войны с их якобы тоталитарной, авторитарной или репрессивной/несвободной формой государственного управления и/или режима, в то время как их потенциальные сторонники (интеллектуалы, творческие люди и идеалистически настроенная молодежь) больше не видят в них воплощение, пусть и искаженное, универсальных идеалов, а вместо этого видят (в случае с Россией) некую царистскую автократию, вроде той, что вызывала враждебное отношение образованных молодых людей XIX и начала XX веков!

В то время как у Запада имеется «мягкая сила» и способность ее демонстрировать по всему миру, включая общественность евразийских стран, у стран Евразии имеются минималистские или «тонкие» концептуальные и идейные ресурсы. «Цивилизационная» или «национальная» идеология находит ограниченный отклик, поскольку она не так легко преодолевает границы и не так мотивирует, как универсальные идеологии. И хотя основные евразийские государства мыслят достаточно глобально (и всегда так мыслили) — пусть это и не всегда проявлялось в их поведении — сама идея и идеология «интернационализма» и ее производные не включены сегодня в их дискурс. Вместо этого ею пользуется Запад в качестве инструмента «мягкой силы» своей глобальной стратегии лидерства. «Консерватизм» и заявления о приверженности «статусу кво» работают неоднозначно и даже контрпродуктивно во время перемен и ощущаемой необходимости изменений.

В России нет согласия по вопросу того, что именно должно стать главной направляющей и движущей силой — традиции или современность. Проходят ли демаркационные линии по трем направлениям: между тем, что представляется декадентским постмодернистским Западом, архаичными исламскими джихадистами и Евразией, представляющей собой авангард альтернативного постиндустриального мира? Есть точка зрения, что Россия подхватила знамена всего наилучшего, что было в постиндустриальной истории Запада, и от чего Запад отказался. Согласно другому мнению, Россия — это традиционалистская, консервативная страна. В любом случае российская история свидетельствует о достижении синтеза в момент, когда Сталин решил использовать патриотизм и религиозное и историческое наследие во время Великой отечественной войны, не отказавшись при этом от универсальности социалистического посыла, соединив первое со вторым. Было бы интересно понаблюдать, к каким результатам привело бы возобновление той политики военного времени, но в новой форме, например, в виде патриотически-державной гегемонии с антиимпериалистическими левыми в качестве «младшего» партнера как в самой России, так и в мировом масштабе.

Ключевые государства Евразии могли бы что-то приобрести, восстановив, заново оценив и усвоив свой собственный концептуальный вклад в наследие XX века: вклад в современность, политические идеи и развитие самой мысли. Хотя теории капитализма и классовой борьбы были по понятным причинам отложены в сторону как слишком дестабилизирующие внутреннюю обстановку, огромная кладовая «внешней» теории, целостная или суммирующая теория о глобальной системе, как например антиимпериалистическая (в отличие от антикапиталистической) теория, стратегия и тактика, вмещает в себя ценные ресурсы для формулирования ответа на глобальное наступление со всех сторон на основные страны Евразии. Идеи и богатый опыт (положительный и отрицательный) всей суммы социалистических, коммунистических и национально-освободительных движений Большой Евразии и Глобального Юга, от Ленина и Грамши до Сталина и Чжоу Энлая, Хо Ши Мина и Фиделя Кастро, предоставляют значительный арсенал в распоряжение основных стран Евразии для «битвы идей» (как ее называли Хосе Марти и Фидель Кастро), если они захотят в нее вступить.

Соединенные Штаты, Франция и Китай имеют четкие даты своего основания в качестве современных государств: 1776, 1789 и 1949 гг. То, что все эти даты знаменуют собой те или иные «революции», наделяет их определенной романтической привлекательностью в универсалистском смысле. У России среди всех этих дат есть самая драматично узнаваемая — 1917 год, всколыхнувший великое множество волн истории, затронувший столько умов и столько сердец, оказавший столь сильное влияние на человеческую мысль и поступки. Отказавшись от 1917 года, российское государство добровольно уничтожило часть своего источника «мягкой силы».

Андрей Кортунов
В поисках главного противоречия нашей эпохи

Слово «революция» по-прежнему овеяно магией для молодых и образованных людей. В своей последней речи Сталин сделал памятное замечание о том, что западная буржуазия отказалась от знамени национальной независимости и демократии, которое они раньше поднимали, и призвал коммунистов подхватить его. Применяя диалектическую инверсию, можно сказать, что в последние годы слово «революция» было оставлено теми, кто когда-то поднимал его, и оно было подхвачено Западом и использовано на службе глобальному проекту гегемонии. После того как наследие Русской революции было оставлено и предано забвению, лишь к Американской и Французской демократическим революциям по-прежнему обращаются и берут их на вооружение.

В то время как происходит широкая историческая реабилитация Сталина — необходимая корректировка и уравновешивание — есть некая ирония в том, что фигура отца и основателя современного Российского государства Ленина, во время пребывания которого у власти было гораздо меньше репрессий, не реабилитируется. Продуманное возвращение фигуры Ленина, подобно тому, как Китай критично оценивает, отдает должное, но ограничивает Мао, переведет российско-китайские отношения на новый уровень, частично восстановив совместное интеллектуальное наследие, в котором Россия сыграла роль первопроходца и основателя, то есть роль авангарда.

Что уже реалистично для России сегодня, так это перенесение «многовекторной» концепции Примакова в сферу идеологии и запуск эволюции «мягкой силы», которая действительно становится разнонаправленной — правой, левой и центристской, двуликой, как Янус: обращенной взглядом назад к цивилизационному наследию и вперед к альтернативному постиндустриальному миру и универсальности. Россия может заново открыть для себя роль авангарда, на этот раз в качестве исторического проекта, несущего синтез новых идей и ценностей.

1. (Фидель Кастро, Выступление на IV Конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран в Алжире, сентябрь 1973 г., цитируется по: Фидель Кастро, Избранные произведения 1952-1986, М. — Издательство политической литературы, 1986 г. С. 265 - прим. переводчика).