Политическое единство Европы – утопия или все-таки будущее?

В эйфории от мирного падения Берлинской стены, а этому событию в этом году исполняется 30 лет, прозвучало немало радужных предсказаний о восстановлении политического единства Европы, о Европе единой и свободной как о деле практически решенном. Однако всем этим надеждам и панъевропейскому энтузиазму, который они генерировали, не суждено было сбыться.

Приходится признать, что к окончанию холодной войны европейские элиты оказались не готовы ни политически, ни интеллектуально. Вместо креативных решений выбор был сделан в пользу ведения дел по-старому, то есть пресловутого статус-кво — сохранения всей лоскутной архитектуры евробезопасности без её кардинального пересмотра в рамках формального мирного урегулирования, каковым заканчивались все войны. То, что война не была «горячей» не может служить оправданием, поскольку, как, скажем, на Венском конгрессе в 1815 году, речь шла об интеграции бывшего противника в единую региональную систему или, наоборот, как в Версале — об его исключении из такой системы послевоенных отношений.

Двойное расширение НАТО и Евросоюза, а также неполноценная, по смыслу VIII Главы Устава ООН, институциализация ОБСЕ (в отличие, например, от Афросоюза) стали проявлением такой близорукой политики. Россию не пригласили ни туда, ни туда. В итоге отчуждение России и Запада случилось на самом деле.

Франция созвала в прошлом году Парижский форум мира, чтобы отметить окончание Первой мировой войны. Пока его результаты не впечатляют. Может быть, стоит начать с саммитов ОБСЕ, которые не созывались с 2010 года? Созыв любого инклюзивного форума, подобного Гаагским конференциям мира 1899 и 1907 гг., помог бы запустить процесс вывода европейской политики из прошлого и подведения, наконец, под ним черты. Нет нужды начинать с чистого листа и заниматься установлением степени вины каждой стороны. Достаточно того, что все виноваты. Но придется вернуться к исходной точке — падению Берлинской стены и нашим тогдашним ожиданиям. Надо понять, что в Европе пошло не так и какие пути оказались закрыты и не изучены. Без этого не переосмыслить и всю архитектуру отношений между Евросоюзом и Россией.

В эйфории от мирного падения Берлинской стены, а этому событию в этом году исполняется 30 лет, прозвучало немало радужных предсказаний о восстановлении политического единства Европы, о Европе единой и свободной как о деле практически решенном. Однако всем этим надеждам и панъевропейскому энтузиазму, который они генерировали, не суждено было сбыться.

Приходится признать, что к окончанию холодной войны европейские элиты оказались не готовы ни политически, ни интеллектуально. Вместо креативных решений выбор был сделан в пользу ведения дел по-старому, то есть пресловутого статус-кво — сохранения всей лоскутной архитектуры евробезопасности без её кардинального пересмотра в рамках формального мирного урегулирования, каковым заканчивались все войны. То, что война не была «горячей» не может служить оправданием, поскольку, как, скажем, на Венском конгрессе в 1815 году, речь шла об интеграции бывшего противника в единую региональную систему или, наоборот, как в Версале — об его исключении из такой системы послевоенных отношений.

Андрей Кортунов:
Непредвиденная Европа

Двойное расширение НАТО и Евросоюза, а также неполноценная, по смыслу VIII Главы Устава ООН, институциализация ОБСЕ (в отличие, например, от Афросоюза) стали проявлением такой близорукой политики. Россию не пригласили ни туда, ни туда. В первом случае потому, что она могла бы претендовать на равенство с США там, где условием было безусловное признание американского лидерства, во втором — якобы из-за размеров российской территории и нежелания граничить с Китаем. При этом признавалось, что подобное хеджирование на случай возрождения «агрессивной России» может оказаться самосбывающимся пророчеством, о чем говорил президент Б. Клинтон на саммите НАТО в Брюсселе в январе 1994 г.

В итоге отчуждение России и Запада случилось на самом деле. Более того, оно по определению было призвано служить основой единства сохраняющегося западного альянса в его военно-политической и торгово-экономической составляющих. Политика исключния, если не завуалированного сдерживания, только другими средствами, не могла не дать своих «плодов зла». С одной стороны, она неизбежно искажала внутреннее развитие России и побуждало Москву хеджироваться во внешней политике. С другой, антироссийская политика, будучи, по сути, антиевропейской, как это стало очевидно сейчас, искажала внешнеполитические приоритеты западных стран там, где без России было не обойтись — будь то собственно европейские дела или Ближний Восток. А теперь Россию обвиняют ещё и во вмешательстве во внутриполитические дела США и Европы, что отрицает имманентный характер системного кризиса западного общества, а заодно — право голоса за протестным электоратом. Вместо ожидавшейся ситуации, когда выигрывают все, мы получили положение дел, когда все проигрывают с разной степенью очевидности и тяжести последствий.

Было бы ещё большим грехом против европейской светской культуры рационализма продолжать идти по этому пути — ждать «российской агрессии» после пяти лет Украинского кризиса etc – вместо того, чтобы целиком переоценить ситуацию в кардинально изменившихся условиях и сделать это коллективно, то есть с участием России. Раз и Запад, и Россия переживают кризис развития, то не помешал бы и совместный анализ всего опыта общественного развития в Евроатлантике за последние сто лет. Тогда расширение НАТО и ЕС не представлялось бы «отравленным даром» российской трансформации. А к таковым можно было бы отнести ловушку консенсуса в обеих структурах, парадокс отсутствия чувства безопасности (скажем, у незащищенных в военном отношении стран Балтии) как следствие приписываемого Москве искушения подорвать доверие к гарантиям безопасности НАТО или ценностные противоречия в ЕС по линии Запад-Восток, ставшие следствием оттаивания настроений восточноевропейцев, замороженных на время холодной войны и потому не во всем преодоленных.

Тогда бы потеряли актуальность разговоры о том, кто кого «потерял» и почему, и можно было бы сосредоточиться на позитивной повестке дня, устремленной в общее будущее. Нельзя отрицать, что все недоразумения евроатлантической политики последних 30 лет (хочется сказать неоверсальской) свидетельствуют о фундаментальной порочности переноса в XXI век всей сложившейся в другую эпоху системы безопасности, потерявшей свой смысл с роспуском ОВД и распадом СССР. Надо ли удивляться тому, что с институтами наш континент унаследовал и их политику, включая сдерживание не только России, но и Германии, как это стало очевидным при администрации Трампа? Не случайно о дилемме Вена-Версаль пишет на страницах журнала Foreign Affairs Ричард Хаас. Збигнев Бжезинский в 2012 году в своей книге «Стратегическое видение» писал о необходимости «в эпоху ускорения истории» создать «более широкий и более жизнеспособный Запад» за счет России и Турции. Словом, проблема жизнеспособности исторического Запада в качественно новой глобальной конкурентной среде, а значит, и его нынешней конфигурации, не нова.

Андрей Кортунов:
Откроют ли Путин с Макроном новый политический сезон?

К ней можно подступаться по-разному. Как показывает опыт, исключен вариант «вступления» Москвы в Запад, как если бы речь шла о вступлении в колхоз в Советском Союзе, да и у уполномоченного по такой коллективизации не лежит на столе наган как убедительный аргумент (тому доказательство — успешная вынужденная модернизация российских вооруженных сил). Не важно, как называть, но на своей встрече в Брегансоне президент В. Путин говорил о территории к востоку от Урала как о пространстве европейской культуры (к западу от Лиссабона таковым, безусловно, является Северная Америка), а президент Э. Макрон произнес крамольное: «Европа не является Западом в чистом виде».

Иван Крастев недавно писал на страницах журнала «Россия в глобальной политике» о сходстве проблем России и западных стран, о своего рода конвергенции на уровне проблем общественного развития. Федор Тютчев, который провел в Европе 20 лет и без которого, как писал Лев Толстой, «жить нельзя», так сформулировал проблему раздельного существования Запада и России: «Самим фактом своего существования Россия отрицает будущее Запада». Если 1989-ый год уходит корнями в 1968-ой год в Западной Европе, то не получается ли, что нынешним кризисом Запад обязан 1991-му году? Мартин Вулф из Financial Times недавно написал в своем блоге: «Исчезновение Советского Союза оставило большую дыру». Надо ли нам всем проваливаться в неё вместе с Алисой Льюиса Кэррола или, может быть, действительно, мы уже провалились, и пора выходить на поверхность?

Не пришло ли время для восстановления политического единства Европы на прагматической основе? Американцам решать — задержались ли они на нашем континенте, превратив НАТО в бизнес-проект и закрывая проект глобализации, дабы «сосредоточиться» за счет всех остальных и обеспечить себе тем самым преимущественные стартовые позиции в мире технологического сдерживания Китая, в мире без универсальных, обязательных для всех правил, включая нормы ВТО. И что стоят тогда все прежние идеологические предрассудки, от которых камня на камне не оставила левая политическая мысль в лице постмодернистов, без категорий которых не поддается описанию разлагающаяся реальность мира после окончания холодной войны? Только от стран — членов ЕС зависит будущее европроекта, но российский потенциал развития мог бы обеспечить торгово-экономическое «расширение» европейских стран при любом развитии событий, препятствуя любой веймаризации пост-военной по своему мироощущению Европы.

Россия была на правильной стороне истории в обеих мировых войнах, когда речь шла о будущем свободы в ее универсальном, экзистенциальном понимании, и этому не мешали наши идеологические разногласия ни в первом, ни во втором случае. Сейчас, когда США и Великобритания с их высоким порогом терпимости к неравенству делают решительный выбор в пользу неолиберальной экономики, на кону в Европе стоит будущее социального государства, оплаченного кровью, пролитой в этих войнах. Россия должна быть на стороне этого «общественного договора» как залога мира на континенте и способа мирного сосуществования между капитализмом и демократией, как его определил Юрген Хабермас. В числе прочего мы бы смогли сообща, в духе конструктивного интернационализма и посредством сетевой дипломатии и пактов развития управлять общими рисками, включая изменение климата и трансформацию Ближневосточного региона, откуда медленно, но верно уходят американцы. Европа обеспечила бы себе достойные, вполне в духе европейских ценностей и традиций позиции в глобальном мире взаимозависимости и культурно-цивилизационного многообразия, где развитие всех будет залогом развития каждого государства.

Франция созвала в прошлом году Парижский форум мира, чтобы отметить окончание Первой мировой войны. Пока его результаты не впечатляют. Может быть, стоит начать с саммитов ОБСЕ, которые не созывались с 2010 года? Созыв любого инклюзивного форума, подобного Гаагским конференциям мира 1899 и 1907 гг., помог бы запустить процесс вывода европейской политики из прошлого и подведения, наконец, под ним черты. Нет нужды начинать с чистого листа и заниматься установлением степени вины каждой стороны. Достаточно того, что все виноваты. Но придется вернуться к исходной точке — падению Берлинской стены и нашим тогдашним ожиданиям. Надо понять, что в Европе пошло не так и какие пути оказались закрыты и не изучены. Без этого не переосмыслить и всю архитектуру отношений между Евросоюзом и Россией.