Перестройка: сорок лет спустя

В уходящем 2025 г. исполнилось сорок лет с момента прихода к власти М.С. Горбачева и начала «стратегии ускорения», которая затем переросла в политику перестройки. В следующем, 2026 г. исполнится сорок лет XXVII съезду КПСС и провозглашению концепции «нового политического мышления». Логично было бы ожидать больших дискуссий среди историков и политологов, выхода в свет масштабных работ, посвященных этим событиям. Однако дискуссии об эпохальных событиях сорокалетней давности пока остаются на обочине политической науки.

И все же вернуться к анализу политики перестройки необходимо, чтобы извлечь уроки из событий сорокалетней давности. В литературе преобладает взгляд на события второй половины 1980-х гг. как на нечто случайное, вызванное в первую очередь личными взглядами то ли самого М.С. Горбачева, то ли его ближайшего окружения. Такой подход, однако, не позволяет выявить объективные причины перестройки, вызревавшие внутри СССР на протяжении предшествующих тридцати лет.

Перестройка не была случайностью или результатом предательства отдельных лиц. Она стала закономерным итогом брежневской системы, кризисом, зревшим внутри нее на протяжении многих лет. Недовольство «застоем», осознание необходимости перемен объединяли практически все слои советского общества — от партийной номенклатуры до простых граждан. Разными были лишь представления о масштабах и направлениях этих перемен. Целью перестройки были сокращение властных полномочий КПСС, введение рыночной экономики (включая вывод экономики из «тени») и сокращение социальных обязательств государств. Однако при решении этих задач произошел распад команды реформаторов на серию враждебных групп.

История перестройки дарит нам ценные уроки на будущее. Распады государств, даже сверхдержав, зачастую готовят не очень яркие события, а серые и как будто неприметные на первый взгляд процессы. Неумение их вовремя распознать и принять меры приводит к накоплению так называемых системных сбоев, которые ведут к массовым негативным явлениям, принимающим необратимый характер. Распад СССР стал обрушением мощной бюрократической системы, которая начала разрушаться еще в брежневский период. Инерция системы еще позволяла жить СССР 10–15 лет, но дальше сохранять видимость стабильности было уже невозможно. Перестройка продемонстрировала, как политологические абстракции на самом деле легко становятся политической реальностью.

В уходящем 2025 г. исполнилось сорок лет с момента прихода к власти М.С. Горбачева и начала «стратегии ускорения», которая затем переросла в политику перестройки. В следующем, 2026 г. исполнится сорок лет XXVII съезду КПСС и провозглашению концепции «нового политического мышления». Логично было бы ожидать больших дискуссий среди историков и политологов, выхода в свет масштабных работ, посвященных этим событиям. Однако дискуссии об эпохальных событиях сорокалетней давности пока остаются на обочине политической науки.

И все же вернуться к анализу политики перестройки необходимо, чтобы извлечь уроки из событий сорокалетней давности. В литературе преобладает взгляд на события второй половины 1980-х гг. как на нечто случайное, вызванное в первую очередь личными взглядами то ли самого М.С. Горбачева, то ли его ближайшего окружения. Такой подход, однако, не позволяет выявить объективные причины перестройки, вызревавшие внутри СССР на протяжении предшествующих тридцати лет. В известной степени горбачевская перестройка была не отрицанием, а продолжением брежневского периода, его естественным финалом. Поэтому для понимания истоков перестройки необходимо выделить те тенденции предшествующего периода, которые привели к стремительной трансформации советской системы во второй половине 1980-х гг.

Конфликт реформаторов

РИА Новости / Лев Иванов
Выступление Юрия Андропова на заседации ЦК КПСС

В публицистике период перестройки часто рисуют как конфликт консерваторов и реформатов в советском руководстве. Такой взгляд на события 1980-х гг. кажется далеким от реальности. В советском руководстве не было ни одного политика, выступавшего за реставрацию брежневской системы. Несмотря на все трудности перестройки и распада СССР, никто не выдвинул лозунг: «Назад к Брежневу!» или «Вернемся в золотой 1982 г. и забудем все, как кошмарный сон!». Неприязнь к брежневскому «застою» объединяла всех политиков: от сторонников умеренной перестройки до адептов радикальных реформ.

Хороший пример: известный конфликт на XIX партийной конференции летом 1988 г. между «консерваторами» и «реформаторами». Так называемые «консерваторы», лидером которых считался секретарь ЦК КПСС Е.К. Лигачев, были инициаторами ускорения и перестройки, то есть, по меркам 1985–1986 гг., радикальными реформаторами. Их радикальные противники, объединявшиеся вокруг фигуры Б.Н. Ельцина, требовали углубления и расширения реформ, начатых «командой Андропова», к которой принадлежали и Горбачев, и Лигачев. Это был конфликт не консерваторов и реформаторов, а конфликт между группами реформаторов. За реформу советской системы были все, вопрос состоял лишь в том, как далеко и до каких пределов ее менять.

Другой пример — события августа 1991 г. Читая документы ГКЧП, мы с удивлением заметим, что его участники нигде не говорили о необходимости возрождения коммунистической идеологии, возвращения 6-й статьи Конституции СССР (согласно которой КПСС была «руководящей и направляющей силой советского общества»), отмене Закона о кооперации или даже аннулировании деклараций о суверенитете союзных республик. Иначе говоря, ГКЧП не постулировал даже возвращения в Советский Союз 1988 г., не говоря уже о более ранних временах. Да и участниками ГКЧП были не «брежневские старцы», а команда Горбачева: те, кто поддерживал курс перестройки примерно до осени 1990 г. Это был, скорее, эпизод борьбы внутри лагеря реформаторов, отражавший разногласия по поводу темпов и масштабов преобразований.

Радикальные реформаторы конца 1980-х гг. регулярно призывали преодолеть сопротивление сталинистов, однако кто были эти таинственные «сталинисты», остается загадкой до сих пор. Еще XX съезд КПСС показал, что никаких реальных сталинистов в советском руководстве не было. Несмотря на прогнозы американцев, никакие сталинисты не восстали против политики Н.С. Хрущева ни на XXI, ни на XXII съезде. За прошедшие тридцать лет «сталинисты» не сделали ни одной попытки реабилитировать Сталина, то есть отменить решения XX съезда КПСС. Желание объявить участников ГКЧП сталинистами также не выдерживает критики: все они были участниками команды М.С. Горбачева, то есть поддерживали и помогали проводить политику десталинизации 1987–1988 гг. Конечно, в СССР были и обычные граждане, и партийные функционеры, симпатизирующие Сталину и его времени. И все же они были далеко не на первых ролях в системе государственного управления и не они определяли политический курс страны.

Не было и противостояния либералов и консерваторов при разработке внешнеполитической стратегии СССР. Можно встретить много публикаций о том, что лидеры Великобритании и США сделали ставку на М.С. Горбачева как на «прозападного лидера». Вместе с тем в советском руководстве 1985 г. ни один политик не выступал за конфронтацию с США и гонку вооружений, никто не постулировал, что война — это норма международных отношений в духе американской школы политического реализма, никто не призывал к денонсации Хельсинского акта и выходу из СБСЕ. Идею «общеевропейского дома» М.С. Горбачев позаимствовал у Л.И. Брежнева и А.А. Громыко, идею «выживания человечества» — у Римского клуба и Всесоюзного научно-исследовательского института системных исследований (ВНИИСИ). По оценке советского посла в США А.Ф. Добрынина, еще в начале 1984 г. советское руководство сделало ставку на возобновление диалога с Вашингтоном, и «расхождений между Громыко и Андроповым не было. У них обоих к началу 1984 г. подспудно росло убеждение, что необходимо искать выход из глубокого тупика, куда зашли советско-американские отношения, особенно переговоры по ограничению ядерных вооружений» [i]. Новый внешнеполитический курс, доставшийся в наследство М.С. Горбачеву, был сформирован примерно за год до его прихода к власти. Дискуссии в советском руководстве шли о границах диалога и возможных уступках США и западноевропейским странам, а не о том, продолжать или не продолжать конфронтацию.

Остатки брежневской номенклатуры в союзных республиках активно включились в процесс «суверенизации», а не стали оплотом консерватизма. По итогам распада СССР власть в новых государствах, включая Россию, перешла не к диссидентам, а к тем же самым партийным функционерам, которые сделали свою карьеру в брежневское время. Исключение составляла разве что Грузинская ССР, где осенью 1990 г. к власти пришел радикальный диссидент З. Гамсахурдиа, но и он через год потерял власть, оставив после себя войну в Южной Осетии и гражданскую войну в самой Грузии.

dzen.ru/cartravel
Москва 1986 г.

Некорректно говорить и о расколе советского общества в период перестройки. Поздний СССР не знал ни элитных, ни массовых движений против реформ. Не было никаких демонстраций или партийных групп, выступавших против отмены 6-й статьи Конституции и сокращения прерогатив КПСС. Не было выступлений под лозунгами «Отменить Съезд народных депутатов, вернуть всю власть родному Политбюро!» или «Верните стратегию ускорения и плановую систему!». Оппозиция требовала углубления реформ, но отмены преобразований первых лет перестройки не требовал никто. Никакого сопротивления реформам как таковым не было: следовательно, ни элиту, ни народ не устраивала существовавшая прежде система власти образца 1980 г.

К досаде конспирологов последнее скорее опровергает популярную версию о подкупе иностранными спецслужбами отдельных представителей советского Политбюро. Если бы факт измены части руководства имел место, то «патриотическое» крыло номенклатуры должно было вступить с ними в непримиримую схватку и проиграть, например, в тяжелой борьбе. Но ничего этого во второй половине 1980-х гг. как раз не наблюдалось. Все группы реформаторов были настроены на демонтаж брежневской системы: вопрос был в том, что должно прийти ей на смену, а не как ее сохранить. Если же интересы основной части советского политического класса якобы совпадали с интересами иностранных государств, то тогда это не предательство, а глубокая системная трансформация страны.

В публицистке часто пишут о некой масштабной манипуляции массовым сознанием советских граждан в период перестройки. Однако, вглядываясь в событиях тех лет, трудно найти следы этой невиданной информационной манипуляции. Ожесточенная критика Сталина и сталинизма была лишь возрождением хрущевской оттепели и лозунгов XXII съезда КПСС 1961 г., когда обществу открыли масштаб сталинских репрессий. (Кстати, в брежневский период никакой официальной реабилитации Сталина не произошло.) Идеология «Ленин против Сталина» была опять-таки возрождением курса XX съезда КПСС. Критика Ленина и Октябрьской революции началась уже на самом излете перестройки, примерно с начала 1991 г. До этого преобладали лозунги возвращения к «ленинским нормам» и симпатии к «ленинской гвардии». Интеллигенция в массе своей одобряла преобразования перестройки, а народ смотрел на бесконечные конференции и съезды как на занимательное шоу или политический детектив.

Ключевые события произошли в СССР не в 1985, а в конце 1982 г., то есть после смерти Л.И. Брежнева. Именно в недолгий период пребывания у власти Ю.В. Андропова (ноябрь 1982 — февраль 1984 гг.) была во многом разгромлена наиболее непримиримая часть «брежневской гвардии», и началось реформирование системы. Ю.В. Андропов объявил, что «мы не знаем общества, в котором живем», провозгласил в августе 1983 г. стратегию ускорения научно-технического прогресса и инициировал обсуждение экономической реформы — расширения самостоятельности предприятий. «Считаю, — вспоминал председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков, — что истоки перестройки относятся к началу 1983 г., к тому времени, когда Андропов поручил нам — группе ответственных работников ЦК КПСС, в том числе мне и Горбачеву, подготовить принципиальные предложения по экономической реформе» [ii]. Громкие коррупционные дела и публичная критика «застоя» сделали невозможным реставрацию брежневизма — это система была дискредитирована еще в 1983 г.

После смерти Ю.В. Андропова, в середине 1980-х гг. сформировались три группы реформаторов: 1) сторонники рыночного социализма (те, кого позднее ошибочно назовут консерваторами); 2) сторонники сближения СССР с западноевропейской социал-демократией; 3) сторонники радикальных рыночных преобразований, направленных на формирование крупной частной собственности. Но все три группы были едины в признании необходимости введения института частной собственности (то есть легализации части теневой экономики), сокращения полномочий КПСС и перестройки государственной системы. Январский пленум ЦК 1987 г. стал переходом конфликта между реформаторами в открытое состояние, что и предопределило последующие события.

«Экономика должна быть экономной»

В период перестройки была очень популярна идея о неэффективности советской экономики и исчерпании ресурсов для ее модернизации. Что имелось в виду, остается неясным до сих пор. В 1990-х гг., уже задним числом эту «экономическую неэффективность» списали на зависимость СССР от экспорта углеводородного сырья. Появилась теория, согласно которой после Первого нефтяного шока 1973–1974 гг. страны Запада стали переходить на энергоемкие производства, а СССР пошел по пути продажи углеводородов и технологически отстал от Запада. «Обратный нефтяной шок» (то есть падение цен на нефть) 1986 г. сократил приток нефтедолларов в Советский Союз, что якобы сделало неизбежным экономический коллапс советской системы.

Эта теория, однако, не выдерживает критики. Скептики справедливо указали на несколько ее важных изъянов. Экспорт углеводородов ничем не мешает созданию передового производства: США, например, стали ведущей промышленной державой мира в тот же период, когда были ведущим экспортером нефти. Цены на нефть упали в 1986 г. до уровня 1977 г. (то есть всего-навсего отыграли назад до «Второго нефтяного шока»), но советская экономика спокойно функционировала и в 1977, и в 1976, и в 1975 гг. Более того, уже с 1987 г. мировые цены на нефть пошли вверх, сохраняя рост до начала 1991 г. Советский Союз в 1987 г. импортировал 16,16 млн т нефти и нефтепродуктов, то есть выступал даже импортером углеводородов [iii].

Иван Тимофеев:
Михаил Горбачёв. Игра без сейвов и чит-кодов

Гораздо большую роль сыграли глубинные социально-экономические изменения, преобразовавшие СССР во второй половине XX в. Главные события, изменившие облик страны, произошли в 1961–1962 гг., когда городское население в Советском Союзе впервые превысило сельское. В 1960-х гг. и особенно в 1970-х гг. СССР стал страной горожан. Это создало народ с иными социальными запросами и экономическими механизмами, чем это было в период сталинской индустриализации, происходившей в период массового переселения из деревень в города. В 1930-х, 1940-х и даже 1960-х гг. люди, перебираясь из сел в города, были готовы жить в сложных бытовых условиях, работать на низкооплачиваемых работах с мечтой «зацепиться за город». Не только энтузиазм первых пятилеток, но и надежды на будущую более комфортную жизнь в городе двигали массы на огромные всесоюзные стройки или в городские коммуналки, общежития и бараки. Теперь ситуация изменилась. Горожане во втором поколении, выросшие уже в отдельных квартирах (путь даже и хрущевках), терпеть такие лишения не собиралась. Резерв массовой дешевой рабочей силы оказался к середине 1970-х гг. почти исчерпанным.

Опыт Советского Союза не был уникальным. Вся классическая европейская литература — от Бальзака до Ремарка — оставила нам образы героев, которые готовы терпеть бытовые неудобства, чтобы закрепиться а городе, особенно в столице. Подобно жителям сталинского СССР, они были согласны жить при трактирах, в бедных пансионах, в съемных комнатах со сломанной мебелью, надеясь на лучшее будущее. Приход так называемого «общества потребления» в середине ХХ в. был просто неизбежным этапом формирования наций горожан. Этого процесса не избежал и СССР, вступив в него в 1960-х гг. — с небольшим опозданием по сравнению со странами Европы.

Горожане уже были не рады городской коммуналке, а стремились улучшить жилищные условия (получить вместо хрущевки более комфортную брежневку), приобрести личный автомобиль, дать детям образование, которое откроет доступ к более престижным профессиям. Набор требований населения к собственной власти постоянно расширялся. На смену старому «Как бы перебраться в город?» приходило «Как бы получить квартиру?», «Где приобрести хороший гарнитур?», «Как бы взять гараж для машины?». Власть, не способная удовлетворить растущие потребности, становилась для народа «недостаточно хорошей» или «неправильной». Возникал комплекс проблем, порождавших постоянное недовольство советских граждан.

Первое — снижение горизонтальной мобильности. В брежневском СССР переехать в другой город становилось все труднее из-за института прописки, ограниченного количества гостиниц и гостиничных мест, сложностей со сменой работы. Получить прописку в другом городе было трудно, особенно в крупных промышленных центрах, где существовал дефицит жилья. Рынка съемного жилья практически не существовало, а государственное жилье распределялось по спискам и очередям, которые могли тянуться годами. Немалую роль играла и крестьянская традиция раннего вступления в брак и создания семьи. Молодые семьи были менее мобильны, так как переезд означал не только смену работы и жилья, но и необходимость решать вопросы с устройством детей в детские сады и школы.

Такая ситуация создавала дефицит рынка рабочей силы — фактор, сдерживавший экономическое развитие. Люди работали не там, где они были бы наиболее полезны, а там, где им позволяли обстоятельства (прописка, жилье, семейная ситуация). Заводы и предприятия не могли оперативно привлекать квалифицированных специалистов из других регионов, где, возможно, был избыток рабочей силы, что приводило к нехватке кадров, задержкам в производстве, снижению качества продукции. Работники были менее склонны к повышению квалификации и улучшению своих навыков, так как знали, что их возможности для поиска лучшей работы ограничены. Уже в конце 1970-х гг. научные центры били тревогу в связи с замедлением экономического развития из-за отсутствия мобильного рынка рабочей силы, какой существовал, например, в США.

Второе — жилищный вопрос, который становился постоянным источником недовольства населения. Хотя Булгаков писал в «Мастере и Маргарите» (1935), что квартирный вопрос испортил москвичей, сталинское поколение еще не знало масштаба этой проблемы. Родители, как правило, жили в деревнях, дети — в городах, что, кстати, разрушало преемственность поколений. В бурное время 1920-х – 1940-х гг. люди также постоянно меняли место жительства, а нередко и фамилии. Но уже с конца 1960-х гг. возник новый феномен — проживание нескольких поколений советских граждан в одной небольшой квартире, что становилось постоянным источником напряженности, создавая перманентное недовольство властью всех уровней.

Третье — изменившееся отношение граждан к общей воинской обязанности. Для сельского или рабочего паренька 1930-х гг. служба в армии служила невероятным социальным лифтом. Для горожанина 1980-х гг. обязательная служба в армии воспринималась уже как тяжелая повинность, мешающая получению качественного образования и построению карьеры. Престиж профессии офицера был очень высок (в том числе из-за обширного социального пакета), но служба в армии солдатом в течение двух лет становилась в глазах многих «неизбежным злом». Отсюда шло глухое ворчание не армию и «вояк», которые сами живут хорошо, но не заботятся о солдатах. Представители советской интеллигенции, как показал политолог Борис Межуев, мечтали освободиться от воинской обязанности и с завистью смотрели на США, где в этот период шел переход к контрактной армии.

sochi.media
Сочи 1977 г.

Четвертое — развитие потребительской культуры. С началом «эпохи застоя» советская экономика все больше ориентировалась на удовлетворение потребительских нужд населения. Однако, по сравнению с западными стандартами, советское потребление оставалось довольно скромным. Советский человек все больше узнавал о недоступных ему благах цивилизации: через кино, путешествия за границу (в основном в страны Восточной Европы), прослушивание зарубежных радиостанций. Это порождало чувство неудовлетворенности и недовольства качеством жизни, особенно среди молодежи, которая воспринимала ограничения советской системы как препятствие на пути к личному успеху и самореализации.

Последствием этого становился настоящий культ импорта и товаров, завезенных в СССР. Советский человек вел настоящую охоту за импортными вещами, которые можно было чаще всего достать только по блату [1] или купить у фарцовщиков. «Теперь советский молодой и не очень молодой человек с душевным волнением произносят не революционные лозунги, а названия разных западных фирм и вещей. Слова «Честерфильд», «Панасоник» или «Мерседес» говорят его сердцу гораздо больше, чем «Свобода, равенство и братство». Иностранная одежда предпочитается не только благодаря ее истинным достоинствам. Стоимость джинсов резко возрастает в цене, если на заднем кармане есть заметная этикетка с надписью «Мустанг» или «Ли», и резко падает, если такой этикетки нет», — писал об этом явлении писатель Владимир Войнович. Это само по себе способствовало росту массового недовольства советской системой.

Европейские страны были здесь в лучшем положении, чем СССР. Они проскочили период массовой урбанизации и товарного дефицита, похожий на советское брежневское время, в 1920-х гг. Но в тот период в мире не было более успешных стран, производящих лучшие и более качественные товары. Немцу и французу в условном 1927 г. сравнивать свою экономическую систему было не с чем: везде в мире было примерно одно и то же. Исключение составляли разве что США, но там в это время слишком велико и вызывающее было социальное неравенство, нивелирующее товарный бум. У советского человека перед глазами был пример «сладкой заграницы» с изобилием тех самых импортных товаров, которые были предметом его мечты. Это само по себе подрывало доверие к советской системе, порождая вечный вопрос: «Что же наши, не могут?..».

Ситуацию осложняло наличие в СССР беспроцентно мягкого для остального мира трудового законодательства и высокий уровень социальных гарантий. Всеобщее бесплатное среднее образование, медицина, санаторно-курортное лечение, оплачиваемый месячный или даже сорокадневный отпуск, низкий пенсионный возраст, гарантированное право на труд — сами по себе казались невероятными в странах Запада и третьего мира. Высшее образование было не только бесплатным, но и оплачиваемым через институт стипендии. Но на фоне товарного дефицита и жилищных трудностей это создавало особую психологию критического настроя населения. Советский человек был перманентно недоволен властью, но считал социальные гарантии социализма само собой разумеющимися. Мысль о том, что однажды они могут быть пересмотрены, казалась советским гражданам запредельной.

Эти внешне малозаметные процессы и сформировали социально-экономическую повестку перестройки. Советское руководство как минимум с конца 1970-х гг. искало пути перезапуска экономики, в том числе за счет сокращения социальных обязательств и формирования рынка мобильной рабочей силы. Народ приветствовал падение власти КПСС, которая стала источником постоянного недовольства, зачастую не задумываясь над тем, что вместе с властью уйдут и многие социальные гарантии. Этим во многом и объясняется тот необычный факт, что отстранение КПСС от власти происходило при практически полном равнодушии народа к этому процессу.

«Перестройка начинается сегодня!»

Нельзя сказать, что руководство СССР не замечало, как в обществе накапливаются негативные процессы. Если в период индустриализации упор был сделан на крупные промышленные предприятия, то в 1960-х гг. стало очевидно, что экономика нуждается в большей гибкости и диверсификации. Попытки реформирования советской экономики, предпринятые в 1960-х гг. (так называемая «косыгинская реформа», по сути скопированная модель венгерского социализма), были направлены на повышение эффективности производства и стимулирование инициативы на местах. Однако эти реформы не были доведены до конца во многом из-за сопротивления части номенклатуры и, по сути, были заморожены после Чехословацкого кризиса 1968 г. В результате советская экономика продолжала испытывать трудности с внедрением новых технологий, производством потребительских товаров и обеспечением населения необходимыми услугами.

Более успешной оказалась другая экономическая модель — широкое распространение института дачи, аналога которому не было в мире. Этого феномена не наблюдалось и в раннем СССР. Читая книги К. Паустовского, А. Гайдара, К. Симонова, мы узнаем, что дача снималась небольшим слоем советской интеллигенции для летнего отдыха. В 1960-х гг. ситуация изменилась: приобретение дачи стало массовым явлением. В СССР появился огромный социальный слой горожан, имеющих личное земельное хозяйство и занимающихся регулярным сельскохозяйственным трудом. Это создало новый социальный слой мелких собственников, которые пользовались личным хозяйством, но были ограничены в проведении полноценных коммерческих операций.

Государство активно стимулировало развитие личного подсобного хозяйства, видя в нем подспорье для обеспечения продовольственной безопасности — помощь в период дефицита. Народ охотно поддержал это государственное начинание. Горожане в СССР были выходцами из деревни или их потомками, и дача становилась своеобразной компенсацией за утраченную связь с землей, возможностью вспомнить полученные когда-то навыки. Неслучайно многие дачные поселки начали напоминать благоустроенные деревни. Дача также давала возможность обеспечения частью продуктов и становилась местом отдыха для советского человека, что снижало нагрузку с морских курортов.

Андрей Кортунов:
Фальстарт Горбачева: рецензия спустя десятилетия

Но одновременно институт дачи, по сути, размывал коллективистскую идеологию, которая была важна для стабильности советской системы. В отличие от горожанина 1930-х гг., советский человек 1970-х гг. стремился не на первомайскую демонстрацию и городские коллективные праздники, а «вырваться на дачу», то есть поработать на своей земле. Уже в 1970-х гг. начали приходить в запустение такие символы сталинской индустриализации, как заводские клубы и парки культуры, превращаясь в памятники ушедшей эпохи. Отсюда следовала и растущая политическая апатия советского человека: копать картошку или готовить шашлыки стало для большей части населения важнее, чем участвовать в коммунистических мероприятиях. Наличие дачи также сковывало социальную мобильность населения, затрудняя переезд в другой город или переход на новую работу: бросить свое дачное хозяйство было очень трудно.

Дачи стали своего рода сферой теневой экономики, где производились товары для личного потребления, не облагаемые налогами и не учитываемые в статистике. В повседневную жизнь советского человека вошла борьба за более выгодные земельные участки, участие в дачных и гаражных кооперативах, что создавало иную психологию, не «идейного борца», а уже мелкого предпринимателя. Мелкие собственники мечтали стать полноценными собственниками, получив право распоряжаться своим личным хозяйством.

Помимо дачного феномена, важную роль в изменении экономического ландшафта СССР сыграло развитие теневой экономики в городах. Данное явление нередко путают с коррупцией и кумовством, хотя это далеко не одно и то же. Теневая экономика — это выпуск и распределение неучтенных в официальной статистике товаров. Ее объемы могли быть рассчитаны только с помощью косвенных показателей: избыточное потребление энергии, объем невозвращенных денежных знаков в госбанк, заведенные уголовные дела и т.д. Власть отчасти закрывала глаза на существование теневой экономики, видя в ней средство, позволявшее решать проблемы товарного дефицита. Но появление теневой экономики вело к глубокими изменениям в самой советской системе.

Очагами теневой экономики становились портовые города, тесно связанные с импортом товаров и контрабандой. Еще более мощный теневой центр формировался в республиках, специализирующихся на выращивании редких для СССР культур (хлопок, чай, цитрусовые). В дополнение к ним появилась сеть закрытых магазинов «Березка» и «Альбатрос», где можно было по специальным сертификатам приобрести дефицитные (в том числе импортные) товары. Горожане все чаще обращались к услугам тесно связанных с ними «леваков» и фарцовщиков. Подпольные цеха производили дефицитные товары, а спекулянты перепродавали импортную продукцию, пользуясь брешами в государственной торговле. Теневая торговля, хотя и преследовалась законом, становилась все более распространенным явлением, подтачивая основы плановой системы и создавая альтернативные каналы распределения потребительских ресурсов.

В СССР формировался слой людей, тесно связанных с теневой экономикой и обладавших крупными подпольными капиталами. Эти люди мечтали уйти от вечного страха перед силовыми структурами и узаконить свои теневые доходы, включая право на высокий уровень жизни. Но теневая экономика означала, что в стране также формируется система коррупции в силовых структурах, которая ее покрывала. Масштабные коррупционные дела, заведенные при Ю.В. Андропове («узбекское дело», «хлопковое дело», коррупционные дела в Грузинской ССР, дела о коррупции в МВД), доказали, что нити покровительства теневой экономике уходили на уровень руководства союзных республик и даже союзного руководства. Дело Елисеевского гастронома, получившее широкую огласку в 1984 г., бросило тень и на семью Л.И. Брежнева.

Важно понимать масштаб проблемы. Речь шла не просто о разоблачении группы коррупционеров в советском руководстве — это обычная работа правоохранительных органов. Получалось, что брежневская система функционировала в симбиозе с теневой экономикой, и надо было или смириться с этим фактом (то есть идти по пути Латинской Америки), или менять экономическую систему. Политическая элита столкнулась с дилеммой: с одной стороны, теневая экономика отчасти решала проблему дефицита и поддерживала потребительский спрос, с другой — порождала коррупцию и создавала угрозу для политической стабильности. «Без теневого рынка, фактически всегда существовавшего в бывшем СССР, централизованная плановая экономика захлебнулась бы и остановилась за месяцы, в начале 1980-х гг. — за недели. Однако «ввести рынок» (то есть всего лишь признать его и вывести из «тени» на «свет») не позволяла идеология», — писал известный специалист по данному периоду Н.А. Косолапов. Попытки подавления теневой экономики часто оказывались неэффективными, так как были направлены на борьбу с последствиями, а не с причинами. Более того, кампании по борьбе с нетрудовыми доходами и блатом часто сопровождались перегибами, вызывая недовольство населения и подрывая доверие к власти.

Именно поэтому недолгий период пребывания у власти Ю.В. Андропова стал временем лихорадочного обсуждения экономической реформы. По воспоминаниям очевидцев, включая Н.И. Рыжкова, А.И. Лукьянова, А.И. Вольского, именно в 1983 г. обсуждалась необходимость перехода к рыночной экономике, включая введение мелкой частной собственности и института акционирования предприятий. На практике это означало частичную легализацию теневой экономики, создание класса мелких собственников и сокращение социальных обязательств государства. Фактически это была повестка уже начинающейся перестройки. Популярный советских лозунг 1988 г. гласил: «Перестройка начинается сегодня!». На самом деле она уже началась «вчера» — в период осознания невозможности продлить существование брежневской системы.

«Больше социализма!»

Владимир Попов:
Почему рухнул советский социализм

Команду Горбачева часто изображают могильщиками или предателями коммунистической идеологии. Такая картина, однако, далека от реальности. К середине 1980-х гг. советская идеология находилась в глубоком застое и не функционировала как единое целое. Еще на XIX съезде 1952 г. ВКП(б) была переименована в КПСС, что стало эпохальным событием: сама партия открыто заявила, что «мы больше не большевики». До этого в СССР выражение «большевик-ленинец» было даже более значимо, чем просто коммунист: в мире коммунистов много, но правильные — большевики. В 1956 г. КПСС осудила эпоху Сталина, в 1964 г. — волюнтаризм Хрущева, в 1983 г. — брежневский застой. Легитимным оставался только ленинский период, да и то он «подавался» без Троцкого. Возникла парадоксальная ситуация, когда история КПСС стала нелегитимной с точки зрения самой парти, а не ее противников. Отсюда сам собой возникал неизбежный вопрос: «Что же у нас за партия, если вся ее история неправильна и нелегитимна?..».

Такой идеологический кризис порождал и особую советскую элиту. Уже ХХ съезд КПСС доказал, что фанатично преданных и несгибаемых сталинистов в ней практически нет. После 1956 и особенно 1964 г. партийная элита поняла: завтра придет к власти новый руководитель, который точно так же осудит и текущий период. (Что, собственно, и произошло в 1982 г.) Фанатиков 1920-х гг., готовых умирать за дело коммунизма, после 1964 г. в партийном руководстве не было. Преобладал подход «Надо сохранить карьеру при любом лидере» или «Поаплодируем — и займемся своими делами». Это породило цинизм и прагматизм в партийной элите: вместо фанатичной веры в идеалы коммунизма возобладали карьеризм и стремление сохранить свое положение при любом лидере.

Ключевые события произошли не в 1985, а в 1964 г. Замена Н.С. Хрущева на Л.И. Брежнева не была рядовым событием в борьбе за власть. Из активной политической жизни ушло поколение советских руководителей, которые лично участвовали в Октябрьской революции или Гражданской войне. Для них коммунистическая идея была не пустыми словами: они воевали за ее реализацию в России (хороша или плоха была эта идеология — это уже другой вопрос, для нас сейчас важен сам факт их искренней веры). Для нового поколения события 1917 г. и Гражданской войны были уже историей, с которой они не были связаны лично. Их отношение к коммунистической идее вполне естественно было более спокойным, прагматичными и лишенным фанатизма.

Менялся и социальный состав советской элиты. С конца 1950-х гг. постепенно уходили из жизни участники Гражданской войны и идейные коммунисты 1920-х гг. Все большую роль играли выходцы из села, имевшие совершенно иную биографию, социальные предпочтения, социальную психологию. Брежневское и горбачевское Политбюро состояли отнюдь не из детей и внуков революционеров или «красных командиров». Политики 1970-х и 1980-х гг. в основном выросли не в семьях, где хранили революционные традиции. Крестьянин по своей сути чужд любому идеологическому фанатизму, а руководствуется скорее житейской мудростью: «Лучшее — враг хорошего», «Лишь бы не было войны», «Тебе что, больше всех надо?». Его отношение к коммунистической (как и любой другой) идеологии всегда носит прагматичный, скептичный и даже отчасти насмешливый характер.

Закреплением этой тенденции стала изменившаяся «сетка» советских праздников, главным из которых с 1965 г. стало 9 мая — День Победы в Великой Отечественной войне, лишенное однозначно коммунистической коннотации. 1 мая 1968 г. состоялся последний в истории первомайский военный парад на Красной площади. 7 ноября еще как будто сохраняло свою внешнюю атрибутику, включая проведение военных парадов, однако в СССР практически не было целевых музеев, посвященных Октябрьской революции и тем более Гражданской войне. Были музеи-диорамы и многочисленные монументы, посвященные Великой Отечественной; Гражданская война не имела и подобия такого культа, хотя именно она по логике была конституирующим событием советской истории. Все это говорило о постепенном отступлении от, собственно, коммунистической идеологии.

Судя по острожным воспоминаниям, уже в 1970-х гг. среди представителей государственной номенклатуры ширились настроения в пользу ограничения властных полномочий КПСС [iv]. Совет министров, Госплан, Госснаб, отраслевые министерства были перманентно недовольны жестким партийным контролем. Формально ЦК КПСС не мог приказать советским руководителям, но любого советского министра могли вызвать «на ковер» и задать вопросы о его «партийной совести и дисциплине». («Народное хозяйство, снабжение населения, основные узлы международных отношений — все это находилось в то время в поле зрения Политбюро и Секретариата ЦК», — вспоминал А.И. Лукьянов.)

Настроения в пользу ограничения партийных полномочий усилились после принятия новой Конституции СССР 1977 г. Ее пресловутая 6-я статья объявляла КПСС «руководящей и направляющей силой советского общества», резко понижала роль государственных институтов, замыкая механизм управления страной на Политбюро. Но 6-я статья «подставляла» и саму КПСС: если партия стала руководящей и направляющей силой общества, то она отвечала и за все проблемы и неудачи. Прежде партия управляла страной по факту, официально ведя советский народ к победам, а хозяйственными проблемами занималась государственная номенклатура. Теперь партия брала на себя ответственность за все проблемы, что делало ее объектом недовольства. Проект перестройки, как отмечал российский политолог Н.А. Косолапов [v], был тесно связан с идеей сократить властные полномочия КПСС, то есть соответствовал запросам государственной номенклатуры.

Окончательный удар по партийной системе невольно нанес Ю.В. Андропов, открыто заявивший на пленуме ЦК КПСС 15 июня 1983 г. о том, что мы недостаточно знаем общество, в котором живем. Это само по себе ставило серию вопросов: «Как вышло, что спустя почти 70 лет после Октябрьской революции мы не знаем свое общество?», «А кто же мешал партийным институтам и обществоведам познавать наше общество? Чем, собственно, они занимались все эти десятилетия?..». Все это резко уменьшило и без того уже невысокий престиж партийных органов в народе.

«Начни с себя!»

Библиотека всемирной литературы в 200 томах

В раннюю брежневскую эпоху либерализация общественной жизни зашла дальше хрущевской оттепели. Советские научные институты с симпатией относились к западной теории конвергенции, которая провозглашала, что капитализм и социализм, заимствуя друг у друга лучшее, сольются в единое целое. Теории конвергенции, судя по воспоминаниям академика Дж.М. Гвишиани, симпатизировал сам председатель Совета министров СССР А.Н. Косыгин. В конце 1960-х гг. он даже вел переговоры с представителями США о создании международного научного института, который занимался бы моделированием глобальных проблем [vi]. Этот проект позднее был частично воплощен в создании Международного института прикладного системного анализа (МИПСА) с центром в городе Лаксенбург (пригород Вены). Позднее Советский Союз начал активно взаимодействовать с Римским клубом, усваивая тематику глобалистики. Политика разрядки привела к большому количеству поездок советских ученых в страны Запада на всевозможные конференции и симпозиумы.

Воплощением новых веяний в советской культуре стало издание в 1967–1977 гг. «Библиотеки всемирной литературы» в 200 томах. Концепцией этой серии стало включение советской литературы в мировую литературу, как бы растворение первой во второй, что коррелировало с западной теорией конвергенции. В рамках этого проекта был опубликован ряд «сомнительных» с точки зрения советской идеологии авторов.

Новое советское руководство при этом снижало репрессивный потенциал советской системы: она становилась нетерпимой только при смыкании диссидентства с зарубежными силами, но была готова мириться с наличием «системного инакомыслия». Политолог А.Д. Богатуров обратил внимание на важный факт: в брежневский период появилась масса острожных, но вполне ревизионистских книг и статей по отношению к советской идеологии. Формой такого системного диссидентства стал «чистый марксизм», негласно противопоставляемый официальному марксизму-ленинизму. Любой спорный тезис можно было обосновать ссылкой на Маркса или Энгельса в том духе, что они видели проблему не столь однозначно, а дискуссионно. Через Маркса и Энгельса можно было легально выходить на европейскую социал-демократию, а через нее на полузапрещенных западных авторов. Возникала удивительная ситуация, когда марксизм стал рассматриваться как форма «скрытого протеста».

Это усиливало процессы в диссидентской среде. Для большинства советских диссидентов (кроме отдельных фигур вроде В.А. Солоухина, И.Р. Шафаревича, А.И. Солженицына) идеалом стала не Российская империя или Белое движение, а некая смесь либерализма и троцкизма. Для этой среды были характерны резкое осуждение сталинских репрессий 1930-х гг. и, соответственно, симпатии к «ленинской гвардии». Советские диссиденты обычно симпатизировали Октябрьской революции, видя зло в Сталине, якобы извратившем ленинский социализм. Последствием этого стало иное отношение к раннему периоду советской истории: ленинизм и ранний большевизм стали рассматриваться как формы протеста против существующей идеологии в СССР. Возможно, поэтому секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов рекомендовал историкам и обществоведам использовать максимально безличные формулировки при описании истории СССР: «коммунистическая партия», «советский народ», «партийное движение» и т.д.

Другой формой «системной оппозиции» стал особый жанр — публикации обзоров иностранных исследований под рубрикой «критика буржуазных концепций». Как правило, критике и идеологическим штампам в них посвящались одна-две страницы, а остальная книга содержала подробный пересказ западных исследований, как правило, выполняемый с нескрываемой симпатией и даже определенным преклонением перед западной (прежде всего американской) традицией. При этом советские ученые отдавали предпочтение американским работам, которые изначально были написаны с либеральных или умерено-либеральных позиций, о чем свидетельствуют, например, работы школы политического реализма, которой увлекался Институт США и Канады АН СССР. Альтернатива марксизму формировалась в СССР как прежде всего либеральная концепция в ее различных вариантах, что предполагало связь советской науки с наукой США.

На этом фоне в СССР формировалась особая «полупротестная» культура. В 1960-х гг. в советской литературе, а затем и кинематографе сложилось несколько вариантов легальной критики системы: 1) «лейтенантская проза» с описанием некомпетентности и ошибок советского командования в годы Великой Отечественной войны; 2) «деревенская проза» с характерной для нее ностальгией по старому деревенскому укладу, разрушенному коллективизацией, и противопоставлением «мудрого крестьянина» горожанам; 3) переосмысление образа белогвардейца: появление серии фильмов, где белые стали рассматривать тоже как патриоты России, только сделавшие неверный выбор; 4) сатирическая научная фантастика вроде братьев Стругацких, комично изображающая СССР и социализм. Все это приводило не просто к размыванию коммунистической идеологии, а к ее восприятию как чего-то далекого и ушедшего вместе с ленинизмом.

По мере ужесточения идеологического контроля после XXV съезда КПСС (1976), совпавшего с началом кризиса разрядки, недовольство советской интеллигенции стало нарастать. Позднесоветская интеллигенция уже не была опорой коммунизма. Несмотря на дежурное произнесение лозунгов, отношение к коммунистической идеологии и советским лидерам было скорее скептическим. В моде был одесский юмор — особая анархическая субкультура, не признающая никакие государственные атрибуты и авторитеты. Дополнением к нему выступали анекдоты о брежневском политбюро, доказывающие, как низко в начале 1980-х гг. пал престиж руководства КПСС. Другой тенденцией стало массовое прослушивание западных радиостанций, формирующих критическое отношение к советской системе и действительности. Распространенным типом среди интеллигенции стал «системный диссидент»: человек, внешне выражающий лояльность КПСС, но в душе симпатизирующий диссидентам и западному образу жизни.

В конце 1980-х гг. лозунг «Перестройка начинается сегодня!» обычно дополнялся другим лозунгом: «Начни с себя!». Парадокс, однако, заключается в том, что сама советская интеллигенция давно выполнила это пожелание власти и была вполне готова к восприятию и реализации идей перестройки.

«Процесс пошел!»

Федор Лукьянов:
Перестройка? Бис!

Политологи часто спорят о том, мог ли СССР пойти по пути КНР и создать подобие «китайского социализма». При этом как-то забывается ключевое различие между КНР и Советским Союзом, где основной единицей были союзные республики, обладавшие атрибутами государственности. Формально с момента создания СССР у союзных республик были свои конституции, республиканские столицы, языки, коммунистические партии (кроме РСФСР), органы самоуправления и даже право на проведение собственной внешней политики, включая республиканские МИД (Белорусская и Украинская ССР даже входили в ООН отдельно от Советского Союза). В Союзном договоре 1922 г. было прописано право республик на выход из состава СССР, однако не фиксировались ни условия, ни порядок процедуры.

Ключевую роль играли союзные органы власти, в то время как республиканские выполняли скорее протокольные функции. Однако при этом шло постоянное государственное строительство. Во всех республиках к власти пришли национальные элиты, а школьное образование велось на национальных языках. Во всех республиках появились свои национальные исторические школы, возводящие их этногенез и государственность чуть ли не к Раннему Средневековью, хотя это мало соответствовало реальности. Не на пустом месте возникла и идея независимости РСФСР: ее элита постоянно ощущала себя неполноправной из-за отсутствия столицы и собственной коммунистической партии. Неслучайно в сталинский период было несколько всплесков баталий вокруг идеи сделать столицей РСФСР Ленинград и создать особую коммунистическую партию РСФСР. Сталин после колебаний подавил эти настроения, опасаясь появления в СССР второй столицы, но они не ушли в прошлое. Идея «самостоятельной России», обиженной в рамках СССР, осторожно поддерживалась руководством РСФСР и вбрасывалась через консервативное диссидентство.

Ситуация стала меняться в середине 1970-х гг. В это время ряд союзных республик (прежде всего Украинская и Узбекская ССР, Прибалтийские республики) стали неформально расширять свои полномочия. В 1976 г. Комитет государственной безопасности был преобразован в орган союзно-республиканского значения. В 1978 г. были приняты конституции союзных республик, расширявшие полномочия республиканских партийных органов за счет дублирования 6-й статьи Конституции СССР. От провозглашения суверенитета республиканские элиты отделял всего один шаг.

Однако уже принятие республиканских конституций сопровождалось национальными конфликтами. Весной 1978 г. в Грузии прошли демонстрации националистически настроенной молодежи против проекта Конституции Грузинской ССР. Документ придавал статус республиканских трем языкам: грузинскому, абхазскому и русскому, в то время как националисты требовали признать в качестве республиканского только грузинский язык. Несмотря на протесты, Конституция Грузинской ССР была принята в редакции 1977 г.

После прихода к власти М.С. Горбачева в 1985 г. отношения союзного центра с республиками стали носить более конфликтный характер. Их руководители, судя по открытым публикациям, опасались продолжения жесткой антикоррупционной политики Ю.В. Андропова: распространение теневой экономики делало республиканские элиты предельно уязвимыми в этом смысле. Не меньшую роль играли и их противоречия с новым генеральным секретарем из-за событий марта 1985 г., когда ряд руководителей республиканских компартий высказались против кандидатуры Горбачева.

Поводом к конфликту стали события в Казахской ССР. Первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Д.А. Кунаев был противником М.С. Горбачева во время выборов генерального секретаря ЦК КПСС. С середины 1985 г. в Казахстане развернулось движение немцев, выселенных из Поволжья в годы Второй мировой войны. Немецкое население требовало реабилитации и права на создание в Казахстане Немецкой АССР. Ответом стал подъем национализма среди молодежи Казахстана. 11 декабря 1986 г. Д.А. Кунаев был смещен со своего поста, а вместо него назначен первый секретарь Ульяновского обкома КПСС И.В. Колбин. Это назначение спровоцировало 16–18 декабря 1986 г. выступления в столице республики Алма-Ате националистического движения «Желтозган», и в город была введена группировка вооруженных сил. Урегулирование конфликта усилило позиции председателя Совета министров Казахской ССР Н. Назарбаева.

События в Алма-Ате вызвали тревогу у лидеров других союзных республик, опасавшихся, что М.С. Горбачев и у них реализует «казахстанский сценарий». Опасения оказались не напрасными. «Десталинизация» привела к межнациональным столкновениям в Молдавии, Грузии и Нагорном Карабахе. В республиках Прибалтики критика пакта Молотова — Риббентропа стала поводом для создания «народных фронтов» — массовых движений за выход из состава СССР. Поддержку этим движениям оказывал значительный сегмент республиканских элит. В 1988–1989 гг. Верховные Советы Эстонской, Грузинской, Армянской и Азербайджанской ССР приняли декларации о суверенитете. В 1990 г. их примеру последовали РСФСР и большинство других союзных республик. 12 июня 1990 г. представители всех союзных республик, кроме Прибалтийских, приняли решение о подписании нового союзного договора взамен Договора об образовании СССР от 30 декабря 1922 г.

Речь шла уже о реформировании, а не сохранении незыблемости союзного договора. При любом исходе событий сохранить СССР в границах 1986 г. вряд ли было бы возможно. Реальный распад СССР начался, таким образом, раньше подписания Беловежских соглашений: они стали только финалом процессов, запущенных с 1978 г.

***

Перестройка не была случайностью или результатом предательства отдельных лиц. Она стала закономерным итогом брежневской системы, кризисом, зревшим внутри нее на протяжении многих лет. Недовольство «застоем», осознание необходимости перемен объединяли практически все слои советского общества — от партийной номенклатуры до простых граждан. Разными были лишь представления о масштабах и направлениях этих перемен. Целью перестройки были сокращение властных полномочий КПСС, введение рыночной экономики (включая вывод экономики из «тени») и сокращение социальных обязательств государств. Однако при решении этих задач произошел распад команды реформаторов на серию враждебных групп.

История перестройки дарит нам ценные уроки на будущее. Распады государств, даже сверхдержав, зачастую готовят не очень яркие события, а серые и как будто неприметные на первый взгляд процессы. Неумение их вовремя распознать и принять меры приводит к накоплению так называемых системных сбоев, которые ведут к массовым негативным явлениям, принимающим необратимый характер. Распад СССР стал обрушением мощной бюрократической системы, которая начала разрушаться еще в брежневский период. Инерция системы еще позволяла жить СССР 10–15 лет, но дальше сохранять видимость стабильности было уже невозможно. Перестройка продемонстрировала, как эти политологические абстракции на самом деле легко становятся политической реальностью.

1. Популярное выражение брежневских времен, означающее возможность приобрести дефицитный товар через знакомство — прим. автора.

i. Добрынин А.Ф. Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962–1986). 3-е изд. М.: Международные отношения, 2023. С.591

ii. Ненашев М.Ф. Последнее правительство СССР. Личные свидетельства. Диалоги. М., 1993. С. 23.

iii. Волков В.В. Миф о зависимости СССР от продажи нефти // Свободная мысль. 2023. № 1. С. 25–32.

iv. Cм., например: Брутенц К. Н. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перестройке. М.: Международные отношения, 2005.

v. Косолапов Н.А. Что это было? (Размышления о перестройке в свете ее когнитивных итогов) // Общественные науки и современность. № 1, 2005.

vi. Гвишиани Дж.М. Мосты в будущее. М.: УРСС, 2004. С. 89.