О демократии в Китае

В последние годы в Китае стали активно говорить о том, что «тот, кто контролирует дискурс — контролирует весь мир». Иначе говоря, кто даёт название тому или иному явлению, тот и определяет, как к нему будут относиться в масштабах всей планеты. Вот есть, например, две страны по обе стороны Тихого океана, две главные экономики мира. Обе заявляют, что у них конституционное республиканское устройство и соблюдаются права человека. Однако, про одну говорят, что это образец демократии и пример для подражания, а про другую, что это архаичная, авторитарная система, которая держится только на силе цензуры и репрессивных методах. Речь, естественно, идет про Соединённые Штаты Америки и Китайскую Народную Республику.

Вердикт западных наблюдателей однозначен: «в Китае демократии нет». Однако, проблема в том, что само понятие «демократия» (некая «власть народа») очень условно. Учёный, воспитанный в западной политологической парадигме, скажет, что если нет прямых демократических выборов и системы разделения властей, то это никакая не «демократия», а нечто иное. В Китае этого нет, но это не мешает китайским учёным вполне искренне утверждать, что это тоже демократия, просто с китайской спецификой. В той или иной форме протодемократические процедуры (например, выборы вождя у кочевников или самоуправление земледельческой общиной в древнем Китае) существовали у всех народов мира, и совершенно непонятно, почему одни практики «привели» к «хорошей демократии», а другие — к «плохому авторитаризму».

В Китае термин «демократия» появился накануне Синьхайской революции и свержения власти маньчжурской императорской династии, и для Сунь Ятсена и его окружения он был важен в контексте того, что «власть народа» (миньчжу 民主) противопоставлялась «власти суверена» («цзюньчжу» 君主). То есть любое политическое устройство, где во главе государства не единоличный суверен — это и есть демократия. Когда к власти пришли коммунисты, Мао Цзэдуну было важно показать, что в Китае будет демократия, но не такая «плохая», как это было при Чан Кайши, а другая — новая. Этот курс так и назывался «новая демократия» 新民主 и воспринимался как временное положение на пути к построению социалистического общества. У власти по-прежнему находилась одна партия (только другая), а положение вождя (Мао Цзэдуна) со временем перестало отличаться от того, что было у императоров.

После смерти Мао Цзэдуна начались реформы, и постепенно была выстроена современная китайская политическая система, в которой существуют выборные процедуры, но монополия партии на власть остается неизменной. Сами китайцы определяют этот феномен как «руководимая рабочим классом демократическая диктатура народа» (цитата из преамбулы конституции КНР). По сути, это партократический режим, заимствованный в своё время у СССР, но творчески переосмысленный и усовершенствованный.

Яркая особенность китайской политической системы — отсутствие принципа разделения властей. «Государственной властью» официально называется только институт собраний народных представителей, посредством которого народ реализует принадлежащую ему, согласно конституции, власть. Собрания народных представителей представляют собой многоступенчатую пирамиду, в самом низу которой действительно проводятся прямые, вполне себе демократические выборы.

Так получается, что на всех уровнях большинство в собраниях народных представителей составляют коммунисты. Даже если на самом низу пирамиды вдруг появятся какие-то оппозиционно настроенные деятели, многоступенчатый фильтр они не пройдут, и в Всекитайском собрании народных представителей (ВСНП) окажутся только проверенные и надёжные люди. Аналогичная ситуация прослеживается с другими ключевыми кадровыми назначениями. Например, главой правительства станет второй по уровню человек в партийной иерархии. Демократично ли это? По мнению китайских идеологов, вполне. ВСНП формируется в результате многоступенчатых выборов; помимо КПК есть и другие партии, которые в теории могут побороться за парламентское большинство; но, главное — партия представляет народные интересы, так что власть партии — это и есть «власть народа».

Китайцами понятие «прав человека» домысливается иначе чем на Западе. Права человека в трактовке китайцев — это прежде всего право на сытую и обеспеченную жизнь, а государство должно существовать для того, чтобы эту достойную жизнь обеспечить; при этом подразумевается, что высшие интересы государства и индивидуума едины. Поэтому, покуда в стране наблюдается экономический рост, а люди сыты и одеты, китайская трактовка демократии и прав человека вполне находит поддержку в китайском обществе. А идея того, что все страны мира по мере развития рыночной экономики и глобальной экономической интеграции придут в конце концов к западной социально-политической системе, больше не такая уж популярная и очевидная.

В последние годы в Китае стали активно говорить о том, что «тот, кто контролирует дискурс — контролирует весь мир». Иначе говоря, кто даёт название тому или иному явлению, тот и определяет, как к нему будут относиться в масштабах всей планеты. Вот есть, например, две страны по обе стороны Тихого океана, две главные экономики мира. Обе заявляют, что у них конституционное республиканское устройство и соблюдаются права человека. Однако, про одну говорят, что это образец демократии и пример для подражания, а про другую, что это архаичная, авторитарная система, которая держится только на силе цензуры и репрессивных методах. Речь, естественно, идет про Соединённые Штаты Америки и Китайскую Народную Республику.

Сегодня «образцовая демократия» в США вызывает вопросы, но ещё 15–20 лет назад она казалась очевидной. На фоне «украинского кризиса» и различной реакции на него в разных странах у публицистов из западных СМИ появилось всё больше соблазнов представить текущий период истории как борьбу «демократии» (собственно, сам Запад во главе с США и «правильные» страны по всему миру типа Японии или Литвы) и «авторитаризма» (Китай, Россия и примкнувшие к ним «анфан терибли» мировой политики). Соответственно, дискуссия по поводу того, а может ли социально-политическое устройство в Китае называться «демократией», получила новое дыхание.

Иван Тимофеев:
От авторитаризма к демократии? Будущее политических режимов

Вердикт западных наблюдателей однозначен: «в Китае демократии нет». Однако, проблема в том, что само понятие «демократия» (некая «власть народа») очень условно. Это как «здоровый образ жизни». Легко считать, что ты ведёшь здоровый образ жизни и обвинять своего оппонента, что он — его не ведет. Где чёткие критерии для определения? Даже политологический анализ даёт сбой. Например, любой учёный, воспитанный в западной политологической парадигме, скажет, что если нет прямых демократических выборов и системы разделения властей, то это никакая не «демократия», а нечто иное. В Китае этого нет, но это не мешает китайским учёным вполне искренне утверждать, что это тоже демократия, просто с китайской спецификой.

Условно не только само определение «демократии», но и генезис демократических традиций. Например, принято считать, что западная неолиберальная модель восходит к практикам афинской демократии в Древней Греции, и вся последующая история человечества представляется единым процессом эволюции и совершенствования этих практик. При этом замалчивается то простое обстоятельство, что даже в Афинах демократия представляла собой в лучшем случае власть олигархической верхушки, которая осуществлялась при помощи популизма и апелляций к легитимности «народного мнения». Аналогичная история, например, с Вече в средневековом Великом Новгороде. При этом в той или иной форме протодемократические процедуры (например, выборы вождя у кочевников или самоуправление земледельческой общиной в древнем Китае) существовали у всех народов мира, и совершенно непонятно, почему одни практики «привели» к «хорошей демократии», а другие — к «плохому авторитаризму».

Поэтому китайцы, когда говорят о собственных «тысячелетних традициях демократии», не кривят душой, а вполне искренне в это верят. Текущую политическую систему они называют «демократической» (в конституции это называется «социалистическое государство демократической диктатуры народа, руководимое рабочим классом и основанное на союзе рабочих и крестьян»). А кто сказал, что демократия — это что-то другое? И кто дал ему право решать, где демократия, а где нет?

Нужно сказать, что самого термина «демократия» в традиционном Китае не существовало. Собственно, сам термин «миньчжу» 民主 (дословно «власть народа» или «народ — хозяин») привёз из Японии Сунь Ятсен в начале ХХ в. И это не более чем калька с японского термина «минсю» 民主, который был создан в подражание западной «власти народа». И там, и там используются иероглифы, перенятые в своё время японцами у Китая, но исторический факт заключается в том, что впервые такое сочетание иероглифов стало использоваться в Японии (как, кстати, и «гунчаньчжуи» 共产主义 — коммунизм, и вообще все китайские «измы», «чжуи», 主义, которых в классических китайских текстах не существовало).

Александр Хворостов:
Что такое демократия и как её измерить?

Таким образом, с одной стороны, термин «демократия» заимствованный, а, значит, и понимание его заимствовано; с другой стороны, термин не имеет исторически сложившейся базы и его можно наполнить любым содержанием. Вернее, скорректировать его понимание в угоду политической целесообразности или местным условиям. Так и произошло с «демократией».

В Китае этот термин появился накануне Синьхайской революции и свержения власти маньчжурской императорской династии, и для Сунь Ятсена и его окружения он был важен в контексте того, что «власть народа» (миньчжу) противопоставлялась «власти суверена» («цзюньчжу» 君主). То есть любое политическое устройство, где во главе государства не единоличный суверен — это и есть демократия. Сунь Ятсен, кстати, использовал для обозначения демократии разные понятия «миньчжу» 民主 и «миньцюань» 民权 (народовластие), хотя многие считают их тождественными. В любом случае, с той точки зрения, с которой смотрел на демократию Сунь Ятсен, в Китае в 1912 г. было основано демократическое государство, так как власть была захвачена партией, а партия состоит из народа и отражает интересы народа, что принципиально отличается от ситуации, когда власть принадлежала Сыну Неба (официальный титул императора).

Конечно, в 1910–1940-е гг., то есть до прихода к власти Коммунистической партии Китая, политическая система в Китайской Республике была далека от нынешних высоких стандартов неолиберальной демократии. Если навешивать ярлыки, скорее, это была власть олигархата и генералитета, помноженная на партократию (правящая партия Гоминьдан) и культ вождя (Чан Кайши). Но это тоже, естественно, называлось «демократией».

Когда к власти пришли коммунисты, Мао Цзэдуну было важно показать, что в Китае будет демократия, но не такая «плохая», как это было при Чан Кайши, а другая — новая. Этот курс так и назывался «новая демократия» 新民主 и воспринимался как временное положение на пути к построению социалистического общества. У власти по-прежнему находилась одна партия (только другая), а положение вождя (Мао Цзэдуна) со временем перестало отличаться от того, что было у императоров.

После смерти Мао Цзэдуна начались реформы, и постепенно была выстроена современная китайская политическая система, в которой существуют выборные процедуры, но монополия партии на власть остается неизменной. Сами китайцы определяют этот феномен как «руководимая рабочим классом демократическая диктатура народа» (цитата из преамбулы конституции КНР). По сути, это партократический режим, заимствованный в своё время у СССР, но творчески переосмысленный и усовершенствованный.

Демократия по-китайски. Подкаст с Иваном Зуенко

Яркая особенность китайской политической системы — отсутствие принципа разделения властей. «Государственной властью» официально называется только институт собраний народных представителей, посредством которого народ реализует принадлежащую ему, согласно конституции, власть. Собрания народных представителей представляют собой многоступенчатую пирамиду, в самом низу которой действительно проводятся прямые, вполне себе демократические выборы. Далее вышестоящие собрания народных представителей формируются из числа нижестоящих, так что вся эта пирамида представляет собой один большой фильтр. Поэтому в формировании высшего органа государственной власти — Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП) — народ играет уже весьма опосредованную роль.

Так получается, что на всех уровнях большинство в собраниях народных представителей составляют коммунисты. Даже если на самом низу пирамиды вдруг появятся какие-то оппозиционно настроенные деятели, многоступенчатый фильтр они не пройдут, и в ВСНП окажутся только проверенные и надёжные люди. Подавляющее большинство из них (хотя и не все) — члены Коммунистической партии. Поэтому они, естественно, действуют в рамках партийной дисциплины и принимают те решения, которые ранее приняты партийными съездами.

Как это работает, легко проследить на примере ключевых кадровых решений. Скажем, осенью 2022 г. пройдёт очередной 20-й съезд Коммунистической партии Китая, на котором будет избрано руководство партии на следующие пять лет. Спустя полгода, в марте 2023 г., соберётся новый созыв ВСНП, и на нём будет избран (или переизбран) председатель КНР — логично, что им станет генеральный секретарь Центрального комитета партии, избранный (или переизбранный) осенью 2022 г.

Аналогичная ситуация прослеживается с другими ключевыми кадровыми назначениями. Например, главой правительства станет второй по уровню человек в партийной иерархии. Демократично ли это? По мнению китайских идеологов, вполне. ВСНП формируется в результате многоступенчатых выборов; помимо КПК есть и другие партии, которые в теории могут побороться за парламентское большинство; но, главное — партия представляет народные интересы, так что власть партии — это и есть «власть народа».

Знают ли китайцы, что их понимание «демократии» отличается от западных стандартов? Безусловно. Собираются ли они отказываться от своей системы, чтобы соответствовать западным стандартам? Определённо, нет. Более того, в последние годы китайские политики и эксперты активно употребляют в риторике термин «демократия» и подчёркивают, что в Китае тоже демократия. Делается это в пику Западу и его «монополии на то, чтобы решать, где демократия, а где нет». Китай осознаёт, что эта монополия используется для внешнеполитического давления, и заинтересован в том, чтобы демонополизировать эту функцию Запада и, если не выиграть, то хотя бы добиться паритета в борьбе за контроль над информационным дискурсом.

Лучше всего это заметно даже не по концепции «демократии», а по концепции «прав человека». С точки зрения Запада, права человека — это прежде всего право индивидуума делать или иметь что-либо вопреки / независимо от интересов общества или государства. Классика либерального понимания того, что же такое права человека — это триада «естественных прав человека», выдвинутая британским политическим философом Джоном Локком, — право на жизнь, свободу и имущество (при этом подразумевается, что государство создано для гарантии этих прав, несмотря на то, что они могут противоречить интересам государства).

Чжао Хуашэн:
Китай и Россия: диалог вопреки внешним вызовам

Для Китая же сама идея о том, что интересы индивидуума и государства могут не совпадать, не близка. Поэтому западное понимание прав человека лишено своей опоры. И китайцами понятие «прав человека» (тоже, естественно, отсутствующее в традиционной политико-правовой системе) домысливается иначе. Права человека в трактовке китайцев (как минимум, тех обывателей, с которыми мне доводилось общаться) — это прежде всего право на сытую и обеспеченную жизнь, а государство должно существовать для того, чтобы эту достойную жизнь обеспечить; при этом подразумевается, что высшие интересы государства и индивидуума едины.

Поэтому, покуда в стране наблюдается экономический рост, а люди сыты и одеты, китайская трактовка демократии и прав человека вполне находит поддержку в китайском обществе. А идея того, что все страны мира по мере развития рыночной экономики и глобальной экономической интеграции придут в конце концов к западной социально-политической системе, больше не такая уж популярная и очевидная.

Когда на рубеже 1980–1990-х гг. Запад победил в холодной войне, и все хотели быть, как Запад, у тех же США, пожалуй, было моральное право говорить, у кого — «демократия», а у кого её нет, и все их слушали. Тем более, и Китай, и та же Россия искренне хотели быть частью «глобального Запада». Но когда стало ясно, что в прозападной глобальной модели им уготовано место вечной периферии, а само западное общество оказалось в плену собственной повестки (плохо понятной и совершенно непривлекательной для «не-Запада»), стали раздаваться голоса против монопольного права Запада на роль арбитра.

Голоса России и Китая звучат в этом ряду громче всего, и может показаться, что они звучат в унисон. При этом у стран много и различий, и противоречий, и китайская политическая повестка для нас ещё менее понятна, чем западная. Поэтому не стоит объединять Россию и Китай в некую «ось авторитаризма» не только, потому что между странами отсутствует военно-политический союз (это-то как раз формальность), но и потому что термины «демократия» и «авторитаризм» в нынешнее время кажутся просто «ярлыками», которые наклеиваются соперниками в борьбе за контроль над информационным дискурсом.