Нарративы биполярности

Понятия «биполярность» и «биполярная система» прочно ассоциируются с Ялтинско-Потсдамским порядком и холодной войной двух сверхдержав, однако биполярность существовала внутри западной цивилизации на протяжении всего последнего тысячелетия. Еще в X в. Восточно-Франкское королевство трансформировалось в Священную Римскую империю, ставшую затем конфедерацией четырех королевств (Германии, Бургундии, Италии и Чехии), а Западно-Франкское королевство вышло из «наследия Каролингов», начав трансформироваться в будущую Францию, к которой затем присоединилась Англия. Запад как «христианский мир» по факту разделился на две системы — западную и восточную, которые условно можно назвать «англо-французской» и «итало-германской».

Отношения между западной и восточной частями западного мира носили конфликтный характер: папы и римские императоры отказывали друг другу в легитимности. «Англо-французская система» изначально была ориентирована на Святой престол, «итало-германская» была завязана на римских императорах. Постепенно и остальная Европа начала группироваться вокруг этого конфликтного стержня.

В эпоху развитого Средневековья сложились основные черты новой биполярности западной цивилизации. Западный (католический) центр позиционировал себя как некое сообщество — феодальную лестницу, объединенную общим духовным центром, верховенством духовной власти над светской и единым латинским языком. Восточный (имперский) центр позиционировал себя как наследника Римской империи, ее своеобразное продолжение, что предполагало верховенство светской власти над духовной, более жесткую территориальную и иерархическую систему. Эта система внутренней биполярности Запада не умерла с окончанием противостояния пап и императоров.

На протяжении всего XIX в. можно увидеть устойчивую консолидацию «западного центра» в лице Франции, Великобритании и США. Параллельно прусская монархия переплавила блок германских государств в Германскую империю, к которой и перешла роль опоры «восточного центра». Апелляция к опыту Священной Римской империи периода ее расцвета означала новое противопоставление германо-итальянской системы англо-французской, то есть Центральной и Западной Европы. Такой расклад на 70 лет сделал оппонентом западных держав германскую культуру.

Третья биполярность сложилась после Второй мировой войны. Соединенные Штаты как наследник французского Просвещения оказались против СССР — наследника полугерманской монархии Романовых, связанной со Священной Римской империей. «Западный центр» начал переносить на СССР свои представления о прусской Германии.

Возникала парадоксальная ситуация: объективно Советский Союз и стратегически, и по совокупности ресурсов, и отчасти идеологически должен был стать «восточным центром» Запада, но советское руководство стремилось не брать на себя эту роль, максимально уклоняясь от нее. Поэтому холодная война превратилась в состояние, когда одна из сторон видит в другой традиционный «восточный центр», а та — всячески уходит от этой роли.

Распад соцлагеря и СССР поставил вопрос: кто станет новым «восточным центром» западной цивилизации? Превратится ли внутреннее противостояние Запада в его противостояние с иной цивилизацией или оно вернется в свое естественное внутризападное противостояние — вопрос ближайших десятилетий.

В 2009 г. американский историк Фрэнк Нинкович издал интересную и, к сожалению, малоизвестную в России работу «Глобальный рассвет: культурные истоки американского империализма 1865–1890 гг.». Приведенный автором материал позволяет увидеть неожиданные параллели того времени с современными событиями. Она доказывает, что «германофобия», охватившая американское общество в последней трети XIX в., настолько похожа на современную американскую «русофобию» (включая ту, что развернулась из-за российской операции на Украине), что временами кажется, будто она списана с нее под копирку [1]. Уже в 1870-х гг. американская пресса писала, что «самодержавие германской короны коренилось в превосходстве Пруссии в государственном устройстве»; в 1880-х американские публицисты жаловались, что «единственным вероучением, которое, казалось, восторжествовало, был «культ нации», главным выражением которого была Германия»; начиная с 1890-х гг. Германия представлялась американскими СМИ как страна, лишенная гражданских свобод, противоречащая всей остальной Европе и живущая в условиях истеричной подготовки к войне. Возникает ощущение, что достаточно заменить Германию на СССР или Россию, и текст останется идентичным как для 1960-х гг., так и для современности.

Наблюдения Фрэнка Нинковича порождают актуальный вопрос: «А правильно ли мы понимаем истоки и смысл холодной войны?» Тот же Нинкович показывает, что со времен Бисмарка Германия виделась американцам частью Европы и «цивилизации», но какой-то «неправильной» ее частью, несмотря на признаваемые в США ее технические, военные и культурные успехи. Получается, что идея биполярности существовала в Соединенных Штатах уже в конце XIX в., причем это была биполярность не внешняя, а внутренняя — биполярность самой западной цивилизации. Что если и холодная война, и современное балансирование России и НАТО на грани военного конфликта — это результат внутреннего раскола самой западной цивилизации, который получает условную политическую проекцию в виде оппозиции «Запад — Восток»?

Рождение биполярности

Андрей Кортунов:
Россия — Запад: тридцать лет надежд и разочарований

Для нашего современника понятия «биполярность» и «биполярная система» прочно ассоциируются с Ялтинско-Потсдамским порядком и холодной войной двух сверхдержав — СССР и США. Однако биполярность существовала внутри западной цивилизации как минимум на протяжении всего последнего тысячелетия.

Западная цивилизация (если понимать под таковой наследие западного христианства и Франкской империи) довольно быстро обрела биполярную структуру. Еще в X в. пути двух наследников Франкской империи разошлись. Восточно-Франкское королевство трансформировалось в 962 г. в Священную Римскую империю, ставшую затем конфедерацией четырех королевств (Германии, Бургундии, Италии и Чехии) во главе с выборным римским императором. Западно-Франкское королевство вышло в 987 г. из «наследия Каролингов», начав трансформироваться в будущую Францию. В 1066 г. герцог Нормандский, вассал западно-франкского короля, покорил Англию и стал ее королем, что означало включение Британских островов в его орбиту. Запад как «христианский мир» по факту разделился на две системы — западную и восточную, которые условно можно назвать «англо-французской» и «итало-германской».

Последующие события закрепили этот раскол. С конца XI в. в Западной Европе начался подъем проекта католической теократии, выражением которого стал длительный конфликт римских пап с императорами Священной Римской империи. Отношения между западной и восточной частями западного мира носили конфликтный характер: папы и римские императоры отказывали друг другу в легитимности. «Англо-французская система» изначально была ориентирована на Святой престол, «итало-германская», напротив, была завязана на римских императорах. Постепенно и остальная Европа начала группироваться вокруг этого конфликтного стержня.

Именно в эпоху развитого Средневековья сложились и основные черты новой биполярности западной цивилизации. Западный (католический) центр позиционировал себя как некое сообщество — феодальную лестницу, объединенную общим духовным центром, верховенством духовной власти над светской и единым латинским языком. Восточный (имперский) центр позиционировал себя как наследника Римской империи, ее своеобразное продолжение, что предполагало верховенство светской власти над духовной, более жесткую территориальную и иерархическую систему. Эта система внутренней биполярности Запада не умерла с окончанием противостояния пап и императоров, а приобрела инобытие и в каком-то смысле дожила до наших дней.

Здесь уместно вспомнить размышления норвежского конструктивиста Ивэра Норманна — автора работы «Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей» [2]. Европейская идентичность строится, по его мнению, на противостоянии Востоку — «Иного» для Европы, которое должно быть преодолено. Последнее звучит странно, если понимать под Востоком мусульманский или православный миры — они и не присутствовали в жизни средневековой Европы, вернее, были для нее внешним враждебным субъектом. Но если понимать под «Востоком» наследие альтернативной ему Священной Римской империи, то все встает на свои места. В дальнейшем эта внутренняя биполярность западной цивилизации, ее раскол на «Запад» и «Восток», приобретала различные политические формы и геополитические проекции.

Париж против Вены

С переходом Европы к системе национальных государств европейская биполярность приобрела новые формы. Реформация должна была бы расколоть западный мир на католическую и протестантскую части, однако именно этого и не произошло. Священная Римская империя трансформировалась в наднациональную «империю Габсбургов», которой противостоял союз Франции с немецкими протестантскими князьями. Биполярность западной цивилизации сохранилась, просто преобразуя свое «инобытие» как стержневое противостояние Вены и Парижа.

Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.), ставшая решающей схваткой франко-лютеранской и Габсбургской коалиций, закрепила новую биполярность. Роль ведущей европейской державы перешла к Франции — наиболее мощной европейской державе, у которой были свои младшие партнеры: немецкие протестантские князья и так называемый «Восточный барьер Ришелье» в составе Швеции, Речи Посполитой и Османской империи. Им противостояла империя Габсбургов, все еще состоящая из двух частей — Испании и Священной Римской империи. Только по итогам Войны за испанское наследство (1701–1714 гг.) Испания вышла из Габсбургской системы, а в 1733 г. перешла в орбиту французского влияния. С этого времени «восточный центр» окончательно эволюционировал в «империю Габсбургов» с центром в Вене как альтернативу Франции.

Слабость «восточного центра» побудила Габсбургов присоединить к этому противостоянию новых игроков. По флангам этой системы с начала XVI в. поднимались центры, находящиеся как бы вне сформировавшейся биполярности. Самостоятельное развитие приобрела на основе Англиканской церкви Англия, объединившая Британские острова в единую державу — Великобританию. С Востока в европейскую систему втягивалось православное Русское государство, наступавшее на Балто-Черноморскую систему. (Рискнем предположить, что этим и объясняется удивительная близость друг другу русского и английского самосознания: для континентальной Европы мы оба «не совсем европейцы» — две могущественные империи, лишь отчасти участвовавшие в жизни континентальной Европы.)

Франция, главный претендент на гегемонию, формально оставалась еще королевством, а не империей, хотя французские короли уже примеряли на себя «императорскую тогу». Версаль, выстроенный при Людовике XIV (1643–1715 гг.) в нарочито античном стиле, символизировал новый Олимп — «обитель богов», в данном контексте «богов Европы». Одновременно Версаль вызывал ассоциации и с виллами древнеримских императоров, словно подчеркивая, кому переходит роль «Новой Римской империи». Придворный епископ Людовика XIV Жак Бенинь Боссюэ (1627–1704 гг.) поднял на щит античную дихотомию «цивилизация — варварство», причем первую олицетворяла собой Франция («правильный» абсолютизм), а вторую — Восток («неправильный» деспотизм, где еще преобладали отсталые формы). Идеология Просвещения от Монтескье и Вольтера до Руссо, выросшая из философии Боссюэ, постулировала обращение к Античности (Греции и Риму) как «общечеловеческим» разумным началам, призванным преодолеть различие национальных культур. Это соответствовало утверждаемой просветителями идее прогресса: восприятию истории как замене отсталых политических форм прогрессивными, воплощением которых должна была стать Франция.

Французское Просвещение создало при этом и другой, «запасной» Рим. Американская революция вдохновлялась французскими идеями, потому США виделись их отцам-основателям как эксперимент: реализация просветительских идей на «пустой», «дикой» территории как бы с «чистого листа». За основу США были взяты государственные учреждения Римской республики: вовсе не случайно, что в Вашингтоне есть свой Капитолийский холм, на котором, как когда-то в Риме, заседает свой американский Сенат. Здесь должны были воплотиться мечты просветителей, позаимствованные ими в античном мире: разделение властей и равенство граждан перед законом.

«Восточный центр» формально стал продолжением Священной Римской империи: до 1806 г. австрийские Габсбурги продолжали носить титул римских императоров. Однако с подключением к «восточному центру» Петровской России ситуация усложнилась, ведь русские цари считали себя правопреемниками Византии, то есть Восточной Римской империи. Эта империя была юридически прямым продолжением Римской империи, что теоретически могло бы дать роль «восточного центра» России. Однако пока роль главного оппонента Франции прочно удерживала «империя Габсбургов», которой французы противопоставляли поднимавшуюся Пруссию.

Политическая мысль «восточного центра» в XVIII в. не носила творческого характера, поскольку была «придавлена» общим культом Франции. Однако именно в этом веке в германских государствах общеевропейское увлечение Востоком переросло простую экзотику: превратившись в мощное философское и общественное движение, оно постулировало близость Германии более гармоничным восточным культурам. Немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804 гг.) уже противопоставил немецкую “Kultur” англо-французской “Civilization”. Еще дальше пошел немецкий философ Иоганн Готфрид Гердер (1744–1805 гг.), сформулировавший оппозицию «Германия — Запад». Фактически здесь созревал проект противопоставления Германии как особой консервативной цивилизации собственно «Западу», соотносимому с Великобританией и Францией.

Наполеоновские войны довели франко-габсбургскую биполярность до логического конца. Мы часто забываем, что современники трактовали Французскую революцию не как «буржуазную», а как восстание покоренных германцами галло-римлян и объявление ими войны германской расе в масштабах Европы. Воплощением «Новой Римской империи» становилась империя Наполеона, построенная в нарочито древнеримском антураже — от титулатуры и Кодекса Наполеона, построенного на принципах римского права, до стиля ампир. Одновременно поднявшийся к началу XIX в. немецкий романтизм стал христианской альтернативой французскому Просвещению. «Германия сделала для идеологии консерватизма то, что Франция сделала для Просвещения — использовала ее до логического предела», — писал немецкий социолог Карл Маннгейм.

Однако пик франко-габсбургского противостояния завершился ослаблением обоих центров. Наполеоновские войны ликвидировали Священную Римскую империю, преобразовав ее в новую Австрийскую империю. Аналогично и Франция лишилась по итогам «Второй Тридцатилетней войны» возможности проводить гегемонистскую политику. На Западе открылось окно возможностей для формирования новой биполярности, частично унаследовавшей идеологию обоих прежних центров.

Лондон против Берлина

Алексей Фененко:
Незападная Европа

Следующий тур европейской биполярности начался после Наполеоновских войн. В 1815 г. монархи России, Австрии и Пруссии создали Священный союз во имя Пресвятой и Нераздельной Троицы (сокращенно Священный союз). Изначально Священный союз должен был стать основой новой европейской безопасности, основанной на принципах христианского легитимизма: в его работе участвовали Великобритания и Франция. В дальнейшем система Священного союза эволюционировала в два блока: «Первую Антанту» (союз Великобритании и Франции как двух конституционных монархий) и, собственно, Священный союз как альянс трех абсолютных монархий — Австрии, Пруссии и России, оформленный Мюнхенгрецкой конвенцией 1833 г.

Этим и объясняется удивительный парадокс русского западничества. Все русские западники XIX в. под «Западом» и «Европой» понимали Великобританию и Францию, но не Австрию и Пруссию. Призывая «жить как в Европе», они по какому-то негласному соглашению понимали под «Европой» жизнь в Париже или Лондоне, но не в Вене или Кёнигсберге. Западник Петр Вяземский (1792–1878 гг.), критикуя пушкинское стихотворение «Клеветникам России», писал: «За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому». Удивительно, но Австрия и Пруссия, союзники России, были для Вяземского как бы «не Европой» или «неправильной Европой», коль скоро их он исключал из своих построений. Аналогично и Ф.И. Тютчев в работе «Россия и Германия» (1844) писал, что Россия спасает германский мир от романского как своего младшего партнера. Просто для нас после Второй мировой войны смысл биполярности Запада оказался утерянным.

На протяжении всего XIX в. мы можем увидеть устойчивую консолидацию «западного центра». Франко-британский тандем уже в середине века проводит совместные военные акции против Аргентины, Китая, Японии и России (в виде Крымской войны 1853–1856 гг.). В колониальных акциях против Китая и Японии вместе с англичанами все чаще принимают участие и США. Совместные действия на Востоке трех либеральных держав и отсутствие войн между ними создают осязаемое ощущение «либерального сообщества» как прообраза будущей Антанты.

В «восточном центре» после Наполеоновских войн опорой стал Австро-русский союз. Слабеющая Вена оставалась интеллектуальным и политическим лидером, а Петербург подкреплял ее военной мощью и территориальными ресурсами. Австро-русский конфликт в ходе Крымской войны (1853–1856 гг.) открыл путь к его радикальной трансформации. При поддержке России прусская монархия переплавила блок германских государств в Германскую империю (так называемый «Второй Рейх»), к которой и перешла роль опоры «восточного центра». Еще в период революции 1848 г. австриец Карл Людвиг фон Брук (1798–1860 гг.) разработал концепцию «Срединной Европы» или «Миттельевропы». Апелляция к опыту Священной Римской империи периода ее расцвета означала новое противопоставление германо-итальянской системы англо-французской, то есть Центральной и Западной Европы. Практическим ее воплощением стал Тройственный союз 1882 г. Германии, Австро-Венгрии и Италии, дополненный союзными соглашениями Вены с Румынией и Сербией. (Любопытно, что практически эта комбинация будет воспроизведена в период Второй мировой войны в виде держав «Оси».)

Такой расклад на 70 лет сделал оппонентом западных держав не русскую, а германскую культуру как опору «восточного центра». Этому способствовала сама попытка прусского двора позиционировать «германский мир» как особую цивилизацию, отличную от остального Запада. Германская цивилизация была своеобразной и причудливой смесью готского мира, Античности и Древней Индии, скрепленных мистериями Вагнера и ариософией. (Ситуация, впрочем, закономерная: после «выдавливания» Австрии из «германского мира» вся история Священной Римской империи как бы «уехала» в Вену, оставив новую Германию в парадоксальном положении страны без истории.) Аналогично культ консервативной монархии и военной аристократии противопоставлял Германскую империю остальному Западу. Прусская империя в самом деле становилась «иной Европой» или «анти-Западом» по отношению к Западной Европе, претендуя на создание особой, полуевропейской — полусамостоятельной — цивилизации.

К перегруппировке сил «западного центра» привела Франко-прусская война 1870–1871 гг. Неспособность Франции противостоять Германской империи повысила значимость Британской империи, а потенциально и поднимавшихся США как последнего резерва Запада. Уже к концу XIX в. романо-германское противостояние сменяется англо-германским противостоянием как стержнем европейской политики. Об этом периоде и писал Ф. Нинкович, указывая, что в США конца XIX в. Германия воспринималась как «неправильный Запад» или «анти-Запад», враждебный либеральным ценностям. Здесь уместно привести цитату классика либерализма Фридриха фон Хайека (1899–1992 гг.): «Англия утратила позиции интеллектуального лидера в социально-политической сфере и стала импортером идей. На протяжении следующих 60 лет центр распространения идей, которым суждено было в XX в. охватить весь мир, находился в Германии. И будь то учение Гегеля или Маркса, Листа или Шмоллера, Зомбарта или Маннгейма, будь то социалистическая доктрина в ее радикальной форме или менее радикальные концепции «организации» и «планирования» — немецкие идеи с готовностью заимствовались всеми; немецким общественным институтам стали подражать».

Немецкая геополитика рубежа веков строилась на идее противостояния сухопутных и морских держав, то есть Германии и Великобритании. Одновременно с геополитикой возникала и культурная биполярность. Уже Вернер Зомбарт (1863–1941 гг.) противопоставлял «нацию торговцев» (англичан) «нации героев» (немцев); Фридрих Науманн (1860–1919 гг.) советовал французам примириться с Германией ради противостояния англосаксам; а Освальд Шпенглер (1880–1936 гг.) и вовсе написал в 1919 г. классическую работу «Пруссачество и социализм», где отмечал существование двух противоположных друг другу культур: англосаксонской и германской. Согласно Шпенглеру, для немцев главная ценность — государство, в то время как для англичан — личная свобода, которая отрицает само государство, поэтому западную демократию немецкий философ считал неприемлемой для Германии. Немецкий писатель Томас Манн (1875–1955 гг.), в книге «Размышления аполитичного» (1914) писал как о «мечте своего сердца» о союзе Германии и России против англосаксонского мира.

Аналогично и морская геополитика США и Великобритании, восходившая к работам Альфреда Тайера Мэхэна (1840–1914 гг.), строилась на идее противостояния морских держав сухопутным. В англосаксонской историографии к началу Первой мировой войны уже утвердился образ немцев не как германцев, а как гуннов, то есть народа «хунну» из Центральной Азии, пришедшего в Европу в V в. [3] Дискурс «немцы — гунны» выбрасывал Германию из общего романо-германского наследия, закрепляя их статус как чего-то чуждого и враждебного остальной Европе, отождествляемой с «римской Европой».

Однако англо-германская биполярность до конца не успела состояться, что было связано с наличием у системы третьего элемента — России. Поддержав создание Германской империи, Петербург столкнулся с Берлином в борьбе за «австрийское наследство». Австро-германский союз 1879 г. «выдавливал» Россию из «германского мира» и привел к отказу от ее полугерманской идентичности. Ответом Петербурга стал поворот к славянофильству, перераставшему в панславизм, что создало условия для блокировки России с «западным центром» против «восточного». Весь этот потенциал и раскрылся в двух мировых войнах (или «Третьей Тридцатилетней войне» 1914–1945 гг.).

В этом смысле показательна внешнеполитическая эволюция Третьего Рейха. Изначально Гитлер постулировал Германию как однозначно европейское государство и предлагал Великобритании сделку: Германия превращается в вооруженный авангард Европы, призванный «усмирить коммунизм», в обмен на согласие Лондона с построением Германского Рейха в Восточной Европе. Однако уже в 1939 г. Германия оказалась в состоянии войны с «англо-французской системой», причем год спустя война приобрела жестко антибританский характер. Аналогично не удалась и попытка советско-германского «полусоюза» 1939–1940 гг., призванного как бы восстановить подобие русско-прусского альянса середины XIX в. Не удался и «панъевропейский» проект Третьего Рейха причем не только на политическом, но и на ментальном уровне: в современном массовом сознании национал-социализм ассоциируется скорее с азиатскими (точнее, квазиатскими) культами, а не с европейской культурой. Логика внутризападной биполярности оказалась сильнее политических расчетов конкретных лидеров Великобритании и Германии.

Биполярность Запада позволяет понять и столь разное отношение ко Дню Победы в России и на Западе. Мы празднуем победу в разных войнах, хотя зачастую и не замечаем этого. Для России — это спасение своей государственности от ее превращения в часть немецкого “Grossraunon”. Для Запада — это ликвидация «восточного центра» своей цивилизации, победа англосаксонской части в англо-германском противостоянии. С ликвидацией Прусской империи, а с ней и самой Пруссии, Германия утратила роль внутризападной альтернативы — по крайней мере, на обозримое будущее.

Вашингтон против Москвы

Алексей Фененко:
Геополитика «немецкого вопроса»

Третья биполярность сложилась после Второй мировой войны, причем процесс ее формирования составил примерно 10–15 лет. Ялтинский порядок создавался в 1943–1945 гг. не СССР и США, а пятью державами-победительницами. Еще до середины 1950-х гг. в мире сохранялись Британская и Французская империи как самостоятельные крупные игроки. Только после их распада, необратимость которого доказал Суэцкий кризис 1956 г., сложилась привычная нам биполярная система: две сверхдержавы с противоположными идеологиями и двумя военно-политическими блоками.

На первый взгляд новая биполярность развивалась по канонам двух предшествующих. Соединенные Штаты вступили во владение «французским наследством», консолидировав под своим влиянием Западную и Южную Европу. Советский Союз вступил во владение «австрийским и прусским наследством», сосредоточив в своих руках большую часть владений Габсбургов и Гогенцоллернов. Граница нового раскола Европы прошла почти точно по «линии Наполеона»: раздела между подвластным ему Рейнским союзом с Пруссией и Австрией. Соединенные Штаты как наследник французского Просвещения словно оказались против СССР — наследника полугерманской монархии Романовых, связанной со Священной Римской империей.

Идеологически это также было противостояние внутри одной западной цивилизации: и либерализм, и коммунизм были европейскими идеологиями. Советская система постоянно подчеркивала именно европейские корни марксизма-ленинизма, связь Маркса и Энгельса с европейским социалистическим движением. Советский Союз не пытался бросить вызов Западу от имени стран «третьего мира»: эту роль еще в 1950-х гг. прочно заняла КНР. Идеология евразийства не случайно имела в брежневском СССР статус диссидентской или полудиссидентской: она противоречила европоцентристской политике и той системной роли, которую СССР пытался взять на себя в Европе. Советская дипломатия поддерживала диалог с европейскими социал-демократами и еврокоммунистами, а популярная в 1960-х гг. теория конвергенции утверждала, что у США и СССР больше общего на фоне поднимавшегося «третьего мира».

Именно здесь и возник интересный поворот холодной войны: «западный центр», оформившийся через НАТО в Атлантическое сообщество, начал переносить на СССР свои представления о прусской Германии. Уже на исходе Второй мировой войны группа американских теоретиков «воздушной мощи» рассматривала будущую «Третью мировую» как расширенное издание Второй мировой войны. Их тезис заключался в применении к СССР стратегии «воздушного блицкрига» или «воздушной осады» по образцу стратегических бомбардировок Германии [4]. В 1950-х гг. британский маршал авиации Джордж Слессор указывал, что, хотя центральная позиция России имеет некоторые преимущества по сравнению с ее соседями, в мировой авиационной войне она окажется в невыгодном положении. СССР стал «реинкарнацией Германии» в смысле его геополитического положения в центре международных отношений: ему, по мнению Слессора, остается только ведение наступательной войны, то есть блицкрига по прусским рецептам [5].

Следующее поколение холодной войны расширило эти параллели. Американский исследователь Майкл Макгавайр рассматривал советскую военную стратегию как модификацию прусской военной теории: советские военачальники ориентировались, по его мнению, на «большой неядерный конфликт» ради изгнания США из Евразии. Этот конфликт, по мнению Макгвайра, напоминал бы немецкую стратегию 1914 г. — форсированное наступление в Центральной Европе для принуждения Запада к миру. От СССР ожидали, что он, подобно кайзеровской Германии, воспользуется «окном возможностей» для нападения на одну из стран НАТО.

В 1970-х гг. в Советском Союзе велась разработка теории глубокой наступательной операции. Она породила в американской публицистике сравнения с пресловутым немецким «планом Шлиффена» 1905 г. [6] Считалось, что СССР уступает в ресурсах совокупной мощи Запада и потому сделает ставку на блицкриг. Последний в условиях нейтралитета Франции предусматривал бы быструю оккупацию Варшавским договором ФРГ и стран Бенилюкс ради принуждения США к миру. В похожем ключе американцы трактовали идеи начальника советского генштаба маршала Н.В. Огаркова, что современные виды вооружений (прежде всего, высокоточное оружие) позволяют решить в ходе военных действий задачи, возлагавшиеся прежде на ядерное оружие. При этом указывалось, что если НАТО устоит в Западной Германии и перейдет к затяжной войне, последствия для СССР могут быть тяжелыми — как, собственно, это и было для Германии в 1914 г.

Эти настроения суммировал роман-агитка американского писателя Тома Клэнси «Красный шторм поднимается» (1985). Гипотетическая «Третья мировая война» описана в нем как копия Первой мировой. Советский план войны с НАТО предстает как копия немецкого «плана Шлиффена»: разгром союзников в ФРГ за две-три недели, до того времени, как США перебросят войска в Европу. Советская армия проваливает блицкриг и переходит к позиционной войне, несмотря на тактические успехи выдающегося генерала Алексеева — почти точной копии германского военачальника Эриха фон Людендорфа. В СССР происходит антипартийный переворот наподобие Ноябрьской революции в Германии 1918 г. Война завершается не применением ядерного оружия, а подписанием перемирия, по условиям которого СССР выводит войска из занятых им стран НАТО, что опять-таки почти точно копирует Компьенское перемирие Антанты с Германией.

Еще интереснее, что роман Клэнси насыщен аллюзиями на книгу английского историка Барбары Такман «Августовские пушки» (1964). Советские герои Клэнси не только наперебой пересказывают идеи Такман о немецкой стратегии, но и сами во всем напоминают пруссаков. «Из двух типов прусских офицеров — с бычьей шеей и осиной талией — он [Шлиффен] принадлежал ко второму». «Клаузевиц, оракул германской военной науки, предписывал добиваться быстрой победы в результате «решающей битвы» как первой цели наступательной войны». «В войне на два фронта, как он писал, «Германия должна бросить все против одного врага, самого сильного, самого мощного, самого опасного, и таким врагом может быть только Франция». Законченный Шлиффеном план на 1906 г. — год, когда он ушел в отставку, — предусматривал, что за шесть недель семь восьмых всех вооруженных сил Германии сокрушат Францию, в то время как одна восьмая их будет удерживать восточную границу против русских до тех пор, пока основные силы армии не будут переброшены для борьбы со вторым врагом». Читатель может найти все эти пассажи у Клэнси в виде диалогов между советскими генералами.

Параллелями между СССР и Третьим Рейхом пропитан роман Роберта Харриса «Фатерлянд» (1992), на основе которого в 1994 г. был снят одноименный фильм. После победы во Второй мировой войне Рейх в 1964 г. готовится к подписанию мирного договора между Германией и США как финалу процесса разрядки. Однако визит президента США проваливается из-за передачи американцам материалов о геноциде евреев. В конце фильма сын главного героя рассказывает, что Рейх, погрязший в длительном экономическом кризисе и коррупции, пал предположительно в начале 1980-х гг. Параллели с СССР вроде разрядки, кризиса разрядки, ядерных сверхдержав и кризиса в результате холодной войны настолько нарочиты, что делают роман почти памфлетом. В фильме это усугубляется бытовыми советскими деталями «Рейха»: от встречи в автобусах интуриста до детских парков.

На этом фоне можно по-другому взглянуть и на пресловутую теорию тоталитаризма. Суммировав ряд похожих черт политических систем СССР, фашистской Италии и нацистской Германии, представители этой школы как бы объединяли их в единый «тоталитаризм», противостоящий либеральной демократии. Однако в теории тоталитаризма вновь мелькал тот же мотив, что и у Слессора: перенесение на СССР германских реалий, ожидание от Кремля традиционного для Запада поведения Германии.

Эти образы не следует воспринимать как банальные агитки. Они демонстрировали возложение Западом на СССР традиционных «функций Германской империи», перенесение на него своего исторического восприятия Германии как «восточного центра» собственной цивилизаций. В каком-то смысле сбылась мечта русских западников: Россия стала частью западной цивилизации, но заняла в ней ту же нишу, какую веками занимали Вена и Берлин. Исполнение желаний, как обычно, принесло разочарование: СССР стал восприниматься на Западе как реинкарнация «прусской империи»: милитаризированное европейское государство и «анти-Европа» для Западной Европы. (Случайно ли, что современные российские либеральные критики «милитаризма» в России ни слова не говорят о Германии, возможно, не желая признавать, что милитаризм был такой же частью европейской культуры, как и либерализм?)

Парадокс заключался в том, что СССР не стремился взять на себя эту роль. Советское руководство примерно с 1954 г. настаивало на созыве европейской конференции по безопасности без участия США. Советская дипломатия поддерживала инициативу Шарля де Голля о создании «общеевропейского дома» от Атлантики до Урала. Воплощением этого подхода стал Хельсинский процесс и созданное на его основе СБСЕ. Идею «общеевропейского дома» горбачевская дипломатия унаследовала от брежневской эпохи вместе с ее идеей близости СССР и Западной Европы.

Бросалась в глаза и разница между внешним и глубинным. Брежневский СССР с его воинской обязанностью и государственными парадами мог казаться американскому эксперту похожим на империю кайзера. Но Советский Союз никогда не знал культа милитаризма в его германском понимании. В советских городах висели плакаты «Миру — мир!», а не «Честь превыше смерти!». Служба в армии считалась школой мужчины, а не «наслаждением войной», о котором писали Ницше и Зомбарт. Советский Союз не знал агрессивной военной касты, постулировавшей войну как смысл бытия. Любопытная деталь: в биографиях советских военачальников мы не найдем людей, мечтавших с детства превзойти античных стратегов Эпаминонда, Александра или Ганнибала, живших этой идеей и увешавших дом картами их сражений.

Возникала парадоксальная ситуация. Объективно СССР и стратегически, и по совокупности ресурсов, и отчасти идеологически должен был стать «восточным центром» Запада. Но советское руководство стремилось не брать на себя эту роль, максимально уклоняясь от нее. Возможно, это было связано с трудностью игры на противоречиях между западными странами. Но, возможно, причина была глубже. Исторически Россия сложилась вне коренного «Запада» как «франкского наследства» и оставалась внутренне чужой для этого мира. Структура и принципы этого сообщества оставались чуждыми и во многом непонятными русской, а еще больше советской политической культуре.

В предшествующие века, как справедливо отмечал Вадим Цымбурский, Россия была нужна Западу как часть «германской проблемы»: или как союзник германских государств, или как противовес им на Востоке. С решением германской проблемы (по крайней мере на нынешнем историческом этапе) Россия оказалась не нужна Западу как внутрисистемный элемент. Дополним за автора: историческую роль «германского мира» СССР не смог или не захотел взять на себя. Поэтому холодная война превратилась в состояние, когда одна из сторон видит в другой традиционный «восточный центр», а та — всячески уходит от этой роли, позиционируя себя как иной субъект.

Блуждающий центр

Николай Кавешников:
Антироссийская политика Европейского союза как реакция на украинский кризис

Распад соцлагеря и СССР поставил вопрос: кто, собственно, станет новым «восточным центом» западной цивилизации? В наши дни американское лидерство кажется настолько прочным, что идея раскола Запада представляется чем-то невероятным. Однако на волне дискуссий 1989–1992 гг. вопрос о будущем НАТО и европейской интеграции вызывал сомнения. И в начале нового века проект нового разделения самого Запада на «Запад» и «Восток» воспринимался как вполне реалистичный.

Первоначально на эту роль выдвигалась объединившаяся Германия. Активизация ее Балканской политики, трения на этой почве с Британией и Францией, самостоятельный диалог с Россией — все это словно подтверждало возможность ее отделения от остального Запада. Небезынтересно, что среди российских патриотически настроенных авторов году в 1995 были очень популярны идеи, что Германия «набухнет» в «Четвертый Рейх» и бросит вызов США, а Россия, получив передышку, реинтегрирует постсоветское пространство. Этот сюжет опирался на аналогии с возвышением второго и третьего Рейхов: уход России из Европы давал Германии исторический шанс создать свою империю.

Однако «немецкий вариант» как альтернативного Запада на данном историческом этапе не состоялся. Германия остается страной с ограниченным суверенитетом и американским военным присутствием на ее территории. Важную роль сыграла и глубокая интеграция в атлантические и европейские институты — соответственно, НАТО и ЕС, сковывавшие ее политику. Да и сама Германия, объединенная рейнско-баварскими, а не прусскими или саксонскими элитами, была вполне интегрирована в Атлантическое сообщество. Балканские войны 1990-х гг. с их коллективными акциями НАТО закрепили эту роль Берлина внутри, а не вне коллективного Запада. Иначе говоря, Германия была достаточна сильна, чтобы занять в этом сообществе важные позиции, и одновременно слишком слаба, чтобы отделиться (отмежеваться?) от него и стать самостоятельным центром.

Успехи европейской интеграции в середине 1990-х гг. сделали популярной другую альтернативу в виде Европейского союза. Проект Европейской оборонной идентичности потенциально противопоставлял НАТО — ЕС (по крайней мере, так виделось с высоты 1993 г.) и в перспективе мог перерасти в военно-политический альянс без участия США. В этом случае возникали реальные основы для раздела Запада на «атлантический» и «европейский» субъекты как части одной системы. Фактически это означало бы воспроизведение старой биполярности «Лондон — Берлин», только роль «Лондона» заняли бы США (возможно, в альянсе с Британией), а роль «Берлина» — континентальный ЕС во главе с альянсом Франции и Германии («франкским сообществом»).

Однако с высоты 2022 г. можно констатировать, что и этот проект пока не состоялся. Американская дипломатия сумела сохранить развитие европейской оборонной идентичности не вопреки, а в дополнение к НАТО. Югославская война 1999 г. показала как наличие консенсуса между НАТО и ЕС, так и нежелание ведущих стран Евросоюза всерьез ссориться с Вашингтоном. Последующие трудности в самом Евросоюзе — от блокировки проекта «Европейской армии» до Brexit — только усугубили неспособность ЕС создать реальную внутризападную альтернативу.

Роль «внутризападной альтернативы» примерно с 2005 г. стала постепенно возвращаться к России. Отступление СССР из Европы было преподнесено советскому обществу как «возвращение Европы». Однако расширение НАТО на Восток создало четкую линию нового противостояния между Россией и Атлантическим сообществом, линию, проходящую через Балто-Черноморское «междуморье». Россия стала превращаться во внешнего субъекта по отношению к единой системе современного Запада. Однако российское общество при этом подхватило те ценности, которые недавно считались европейскими, но были отвергнуты Западной Европой.

Российская дипломатия не лукавит, говоря о приверженности европейским ценностям. Вопрос в том, о каких европейских ценностях идет речь, ибо они многообразны. Сегодня мы называем их консервативными (вроде семьи, религии и патриотизма), но еще недавно именно они выступали основой самого Запада. Переходя из Европы в Россию, они как бы превращают Россию в «другую Европу» или «анти-Европу» по отношению к ЕС. Многие ценности, которые мы привыкли считать категориями русской культуры — представления о России как об особой цивилизации, отличной от остальной Европы и органически сочетающей в себе Запад и Восток, — не так давно считали категориями культуры немецкой.

Однако Россия исторически не была членом западной системы. Роль «восточного центра» как «иного Запада» для нее все-таки исторически чужая. Возможно, что наша страна так и не сможет освоить для себя эту новую роль, вернув ее законному владельцу — «германскому миру». Но, возможно, Россия освоит эту роль и займет в структуре Запада то место, какое веками занимала в ней «империя Габсбургов».

***

В российской политической литературе можно встретить мыль о том, что холодная война была продолжением тысячелетнего противостояния католического Запада и православной Византии. На самом деле конфликтная биполярность была частью внутренней биполярности самого Запада. Возникнув в начале II тыс. как противостояние папской и императорской систем, она постепенно смещалась на Восток и Запад, вовлекая в свою орбиту территории, исторически не входившие во «франкскую систему». Страны Запада, объединившись под американским лидерством после Второй мировой войны, фактически назначали СССР на роль «восточного центра», от которой тот старательно уклонялся. В настоящее время эта система находится на развилке. Превратится ли внутреннее противостояние Запада в его противостояние с иной цивилизацией или оно вернется в свое естественное внутризападное противостояние — вопрос ближайших десятилетий.

1. Ninkovich F. Global Dawn: the Culture Foundation of American internationalism, 1865 – 1890. Harvard University Press, 2009. Pp. 108–116.

2. Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004. 336 с.

3. Wieland L. Die Frage des belgischen “Franktireurkrieges” und die deutsche öffentliche Meinung 1914–1936. — Frankfurt am Main: Peter Lang, 1984. — С. 1–38.

4. Harrison R. and Strausz-Hupe R. Maps, Strategy and World Politics // Foundation of National Power. Pp. 66, 67; Spykman N. The Geography for the Peace. – New York: Harcourt: Brace, 1944. 66 p.

5. Slessor, Sir John. The Great Deterrent. London: Cassell, 1957.

6. Lebow R., Stein J. Deterrence: the elusive dependent variable // World politics. Vol. 42, No 3. Pp. 336–369.