Мировая экономика после коронавируса: перезагрузка?

Мир постепенно переходит в психологическую стадию «торга» вокруг последствий пандемии коронавируса, готовясь встретить ее социальные и экономические последствия и, по возможности, смягчить ее негативное влияние. При этом само по себе значительное сокращение экономики во всех затронутых странах (следовательно, и во всем мире) воспринимается как неизбежность. Вопрос — «может ли эпидемия ускорить мировой экономический рост?» — звучит, мягко скажем, смело.

Мир не выйдет из эпидемии без изменений. Всемирные катаклизмы обычно дооформляют давно складывавшиеся тренды, превращая их в необратимые сдвиги. Нынешняя эпидемия, вероятно, будет означать окончательный триумф цифровой экономики. Разумеется, большая часть мира останется в физической форме — люди будут есть, одеваться, перемещаться на автомобилях и самолетах, те еще достаточно долго будут заправляться бензином и т.д. Однако соотношение между цифровым и физическим в нашей картине мира изменится кардинальным образом. Раньше «цифра» была частью целого, быстро растущей и все более заметной, но строго ограниченной областью. Теперь мир станет по умолчанию цифровым, физическое превратится в его часть, очень большую, очень важную, но часть.

Для того, чтобы воспользоваться потенциальными возможностями «пост-эпидемического рывка» в экономике необходимо добиться общественного энтузиазма, основанного на разделении повестки развития в современном мире с его постоянными изменениями. Необходимо решительно отказаться от мечты о возврате к некоей экономической стабильности индустриальной эпохи, обеспеченной централизацией управления и исполнительской дисциплиной, принять неизбежность эффективности новых управленческих моделей и создать институциональную среду для их развития. Сложность задачи заключается, среди прочего, в том, что она предоставляет очень ограниченную область действия для государства: создание благоприятной среды для бизнеса. Именно крупным и по-настоящему частным (в отличие от нынешних госкомпаний-ПАО с категорически непонятным экономическим мандатом) акторам предстоит стать локомотивами экономического роста в ближайшие десятилетия.

Мир постепенно переходит в психологическую стадию «торга» вокруг последствий пандемии коронавируса, готовясь встретить ее социальные и экономические последствия и, по возможности, смягчить ее негативное влияние. При этом само по себе значительное сокращение экономики во всех затронутых странах (следовательно, и во всем мире) воспринимается как неизбежность. Вопрос — «может ли эпидемия ускорить мировой экономический рост?» — звучит, мягко скажем, смело.

Андрей Кортунов:
Коронавирус как проблема отцов и детей

В этой связи любопытно посмотреть на экономические итоги предыдущей крупной эпидемии — вируса Эболы в 2014 г. — для наиболее затронутых стран. Заболеваемость была массовой (десятки тысяч случаев) в трех странах с очень хрупкой экономикой — Гвинее, Сьерра Леоне и Либерии. Последние две незадолго до эпидемии вышли из периода затяжных разрушительных гражданских войн, Гвинея в 2010 г. перешла к демократии после первых в истории свободных президентских выборов. В разгар эпидемии в конце 2014 г. международные наблюдатели были полностью согласны в том, что экономике трех стран (а также соседних Сенегала, Мали и Нигерии, где были единичные случаи заболеваний) будет нанесен ущерб, который удастся восполнить не ранее 2017 года.

Однако экономические последствия эпидемии для стран региона оказались драматически различными. Сьерра Леоне действительно испытала в 2015 г. падение ВВП почти на 25% (в постоянных ценах) и замедление темпов роста, которое до сих пор не удалось преодолеть. В Либерии не было столь существенного падения, но началась фактически длительная стагнация, средние годовые темпы роста в 2015–2018 гг. составили около 0,5% (до эпидемии они были выше 5%). Однако экономика Гвинеи отреагировала кардинально иным образом: и без того вполне приличные темпы развития экономики резко ускорились: в период 2010–2014 гг. они составляли около 3,8%, а в 2015–2018 гг. взлетели до 6,7%. Похожее ускорение наблюдалось и в соседних Мали (с 2,3% до 4%) и Сенегале (с 3,1% до 5%).

Динамика ВВП (в постоянных долларах 2010 г.) стран Западной Африки, затронутых эпидемией вируса Эбола в 2014 г. (Word Bank).

Приведенные цифры показывают, что глубокая затяжная рецессия по итогам нынешней эпидемии — вовсе не приговор. Как минимум, отдельные страны вполне могут выйти из ситуации с экономическим выигрышем. Чем он будет обусловлен? В чем была разница между Гвинеей и Сьерра Леоне? Вывод сложно сделать, основываясь лишь на удаленном анализе, к сожалению, мировая исследовательская литература пока что не заметила феномена (в целом интерес к региону стремительно упал после 2015 года). Косвенную информацию может дать сравнение программ восстановления экономики, представленных тремя странами Всемирному банку в апреле 2015 г.: гвинейский документ выделяется конкретностью экономических мероприятий, главной целью которых было заявлено развитие бизнес-среды.

Впрочем, вполне вероятно, что разницу в экономической траектории определил сложно измеряемый фактор психологической реакции общества. Хотя многие ученые на протяжении столетий (начиная с Адама Смита) старались изгнать психологию из экономического анализа, большинство известных случаев резкого подъема экономики так или иначе совпадало с волной национального энтузиазма, например после окончания больших войн (яркий пример — Иран после 1988 г.) или перехода к демократии (Чили с конца 1980-х гг.). Окончание эпидемии вполне может стать событием, запускающим сопоставимую волну энтузиазма: момент, когда опостылевший карантин будет официально снят, имеет все шансы стать национальным праздником.

Иван Тимофеев:
COVID-19: что будет, если отправить всех домой

Сказанное не значит, что мир выйдет из эпидемии без изменений. Всемирные катаклизмы обычно дооформляют давно складывавшиеся тренды, превращая их в необратимые сдвиги. Нынешняя эпидемия, вероятно, будет означать окончательный триумф цифровой экономики. Разумеется, большая часть мира останется в физической форме — люди будут есть, одеваться, перемещаться на автомобилях и самолетах, те еще достаточно долго будут заправляться бензином и т.д. Однако соотношение между цифровым и физическим в нашей картине мира изменится кардинальным образом. Раньше «цифра» была частью целого, быстро растущей и все более заметной, но строго ограниченной областью. Теперь мир станет по умолчанию цифровым, физическое превратится в его часть, очень большую, очень важную, но часть.

Эта трансформация будет иметь гораздо более широкие последствия, чем просто развитие онлайн каналов продаж для конечных потребителей и индустриальных клиентов. В выходящей из печати книге «От носорога к единорогу» мы с Виктором Орловским исследуем ее последствия для корпораций — доминирующей формы организации бизнеса XX века. Корпорации возникли в момент, когда индустриальная эпоха входила в период расцвета, требуя создания все более дорогостоящих производственных активов: железных дорог, заводов, электростанций, электросетей и т.д. Эта организационная форма выдвинулась вперед благодаря своей способности собирать огромные по тем временам инвестиции и затем дисциплинированно реализовывать сложные проекты строительства с последующим извлечением прибыли на рынках с ограниченной (в силу высоких входных барьеров) конкуренцией. Дисциплина и контроль в корпоративном мире были позаимствованы из военной организации. Ахиллесовой пятой были желание и способность меняться: изменения противоречили фундаментальной экономической логике извлечения максимальной ренты из когда-то созданного актива.

Сто с лишним лет спустя производственных активов стало слишком много, их создание из сложной смеси науки, искусства и отваги превратилось в рутинное ремесло. Производство стало самым конкурентным сегментом экономики (о чем говорит знаменитая кривая в виде «улыбки»: основная добавленная стоимость создается при разработке продукта и его маркетинге). В этом мире востребованы совершенно другие управленческие модели. Армейские иерархичность, дисциплина и контроль оказываются главным управленческим недостатком.

Распределение добавленной стоимости по цепочке создания продуктов в современном мире. Производство дает минимальные возможности для извлечения прибыли.

В новом мире источником ренты становятся не активы, а решения, настолько смелые и неожиданные, что конкурентам какое-то время просто не приходит в голову их копировать (например, выпускать электромобили класса «люкс» или повторно использовать стартовые ступени ракет). Срок этой ренты довольно короток — отрезок времени, в течение которого идея проходит путь от безумной до очевидной. Чтобы оставаться в выигрышной конкурентной позиции компаниям необходимо постоянно меняться. От всего, что тормозит изменения необходимо безжалостно избавляться.

Еще в 1984 г. Джон Нейсбит предсказал, что мир перейдет от иерархических структур управления к сетевым, вряд ли понимая под сетями хоть что-то похожее на нынешние цифровые сети. Какое-то время переход сдерживался именно отсутствием инструментария — достаточно объемных, дешевых, надежных и повсеместных каналов объединения людей. Когда эти каналы появились (примерно на рубеже 2010-х гг.), долго держался психологический барьер — ощущение, что для эффективной работы сотрудников необходимо «контролировать». Сила этого барьера наглядно проявилась сейчас: мы видим взрывной рост контента «как контролировать работу на удаленке». Этот барьер, вероятно, рухнет по итогам нынешней эпидемии, когда выяснится, что в сетевых организациях важен не контроль, а итоговая эффективность.

Андрей Кортунов:
Коронавирус: новый баг или фича мировой политики?

Повсеместный переход к сетевой организации управления, конечно, оставит целый класс проигравших, как точно подметил в недавней статье Ярослав Кузьминов. Вероятнее всего, выяснится, что большая часть «офисного планктона» в новой экономике совершенно не востребована. Эта проблема может стать серьезным вызовом для стран со средним уровнем дохода, где, с одной стороны, средний управленческий персонал составляет значительную часть занятых (в отличие от бедных стран), а с другой, нет достаточных средств для перехода к распределительным системам вроде «гарантированного дохода» (по этому пути, предлагавшемуся еще Джоном Гэлбрайтом в начале 1950-х гг. рано или поздно пойдут все развитые экономики).

В случае быстрого развития этого сценария Россия находится в зоне риска. «Травма меняет тех, кто был готов измениться до травмы» — говорил доктор Хаус, персонаж популярного сериала на медицинскую тему. Готовность к изменениям у нас, мягко скажем, невелика. Последние два десятилетия общество все больше сплачивалось вокруг идеи «стабильности». Заметной точкой зрения, к слову, является отрицание самой идеи «цифровой экономики», как попытки навязать внешнюю, неэффективную для страны повестку. Социологические опросы, показывающие растущую ностальгию по мифическому «золотому веку» времен позднего СССР, говорят о пробеле в конструировании образа будущего в общественном сознании. В экономическом мышлении все больше доминируют идеи возврата к централизованному управлению, государству как особому актору, монополизирующему повестку развития, созданию «Госплана 2.0».

Прочно вошедшее в бытовое сознание разделение «экономики» и «бизнеса», ощущение экономической малозначительности частной инициативы на практике оборачивается, скажем, рекордно низкими в мировом масштабе показателями малого и среднего бизнеса (около 20% в ВВП, около 25% в занятости. В стране попросту нет критической массы людей, обладающей навыками и компетенциями сетевого, неиерархического управления. Это грозит дальнейшим ухудшением конкурентной позиции на глобальных рынках продуктов и услуг с высокой добавленной стоимостью, фиксирующим общеизвестные структурные дисбалансы в экономике (зависимость от сырьевой ренты).

Для того, чтобы воспользоваться потенциальными возможностями «пост-эпидемического рывка» в экономике необходимо добиться общественного энтузиазма, основанного на разделении повестки развития в современном мире с его постоянными изменениями. Необходимо решительно отказаться от мечты о возврате к некоей экономической стабильности индустриальной эпохи, обеспеченной централизацией управления и исполнительской дисциплиной, принять неизбежность эффективности новых управленческих моделей и создать институциональную среду для их развития. Сложность задачи заключается, среди прочего, в том, что она предоставляет очень ограниченную область действия для государства: создание благоприятной среды для бизнеса. Именно крупным и по-настоящему частным (в отличие от нынешних госкомпаний-ПАО с категорически непонятным экономическим мандатом) акторам предстоит стать локомотивами экономического роста в ближайшие десятилетия.