Мир в положении «прецессии симулякров»: к победе историзма?

Страны Востока в современном мирополитическом устройстве играют все более важную роль, в связи с чем представляется необходимым обратить внимание на теоретико-методологические дискуссии, сложившиеся в последнее время в отечественной исторической и востоковедческой среде, а также среди экспертов по международным отношениям. Международные отношения, как и востоковедение в этом плане традиционно испытывали влияние методологии исторической науки. Соответственно, даже несмотря на междисциплинарность, их не обошли стороной те вызовы, с которыми столкнулась история.

С развитием ряда кризисов на Ближнем Востоке и их абсорбированием со стороны постмодернизма (в условиях так называемого «примата симулякров») среди отечественных исследователей международных отношений был поставлен вопрос о переходе современных международных отношений из состояния постмодерна в неомодерн (или, как минимум, о кризисе постмодернизма). Примечательно и то, что, анализируя современный Ближний Восток, исследователи обозначают существующее положение дел как эпоху «возрождения» домодерна, сохраняя за постмодернизмом характерный плюрализм, как раз и открывающий возможности для архаизмов в условиях множественности нарративов. Тем не менее, учитывая сохранение отдельных следов наследия эпохи модерна и постмодерна, это все же подводит нас к переходу на следующий этап — неомодерна. В этом плане мы можем упомянуть о таких проблемах, как неустойчивость переходного состояния или острота вопроса идентичности. Например, существует проблема разграничения регионов и их обозначений — так в западной и отечественной литературе Большой Ближний Восток обозначают для нейтральности как Западная Азия и Северная Африка (ЗАСА). Такое неустойчивое состояние объясняется сосуществованием (и конкуренцией) двух региональных/цивилизационных политических идентичностей (ЗАСА как Ближний Восток и ЗАСА как часть исламского мира).

В обозначаемом будущем неомодерне (или все же каком-то отдельном состоянии постмодерна?) ввиду апелляции неомодернистов к историческим и культурно-цивилизационным корням актуализируется историзм. Мы не будем вдаваться в вопросы использования истории отдельными политическими силами по всему миру для возвращения к рациональности модерна в условиях, тем не менее, постмодерна. Для нас важно выделить непосредственно этот поиск в контексте мирового развития, поскольку неомодерн еще не наступил, как бы исследователи ни желали его ощущать. Нам стоит отдать должное прецессии симулякров, где симулякр «precedes and determines the real world» (предшествует реальному миру и определяет его). И именно из этого состояния прецессии симулякров, которое, на наш взгляд, опущено в отечественных дискуссиях, и необходимо будет выбираться к потенциально обозначенному неомодерну. Это возвращает нас к дискуссии вокруг постмодернизма и непосредственно исторической науки в широком контексте.

В соответствии с подходом постмодернизма, историк, как бы он ни был близок к пониманию источника — текста, субъективен в зависимости от его образования и опыта. Все это роднит то, чем занимается история, с литературой, и в итоге в рамках парадигмы постмодерна сформировалась «новая интеллектуальная история» (Х. Уайт, Ф. Анкерсмит, Д. Лакапр и др.), для которой форма дискурса исторического материала очень тесно связана с принципами его осмысления.

К 1990-м гг. проблема «нарративности и объективности в исторических исследованиях» не ослабла, она подлежала подробному разбору и теоретическому ответу. Конечно, один из ответов исторической науки лежал в необходимости ее инклюзивизма в отношении теорий и методов других гуманитарных наук, выхода на междисциплинарность (например, стали широко использоваться методы из социологии и политологии, в том числе количественные). Но историки нашли и другие ответы на «постмодернистский вызов». Так, историки-традиционалисты полагают, что к концу 1990-х гг. значимых исторических исследований постмодернистами представлено не было: большинство работ были ближе к литературе, чем к непосредственно историографии. Кроме того, историки отмечали, что существует не только текст: теория прошлого заключена в свидетельствах, и эти теоретические сущности не лингвистические, и даже если историк далек от сути исторического факта и анализирует его, исходя из своего опыта и необходимости, то здесь, в истории, допускается только «домысел», но не «вымысел».

Поиск места исторической наукой подводит к формированию ее обновленного образа — «новой исторической науки». Новая историческая наука открыла двери междисциплинарности; исторический источник (под влиянием идей М. Фуко) стал требовать деконструкции, установления причин и условий его появления; действующие субъекты, как и их место в историческом разрезе, также стали важными для исторического исследования. Но самое главное для нас — возврат к политической истории времен позитивистов или, скорее, не возврат, а приход эволюционировавшей ввиду тех же обновлений исторической науки новой политической истории. Тот путь, которая проделала историческая наука в XX в., свидетельствует о наступлении в истории методологического плюрализма.

Страны Востока в современном мирополитическом устройстве играют все более важную роль, в связи с чем представляется необходимым обратить внимание на теоретико-методологические дискуссии, сложившиеся в последнее время в отечественной исторической и востоковедческой среде, а также среди экспертов по международным отношениям. Международные отношения, как и востоковедческая наука (для уточнения, речь идет о политическом и историческом востоковедении) в этом плане традиционно испытывали влияние методологии исторической науки. Соответственно, даже несмотря на междисциплинарность, их не обошли стороной те вызовы, с которыми столкнулась история.

Василий Кузнецов:
Ближний Восток: постмодерн ушел вчера

Отечественная историческая наука в 1990-е гг. отказалась от марксизма, однако не смогла сразу выработать какой-либо обновленной теоретико-методологической основы, которая бы выходила за рамки «описательности» [1] (хотя и с ограниченным вовлечением междисциплинарности) и позитивистских позиций объективности и истинности как ценностей исторического познания [2] за исключением продвижения исторической антропологии (понимаемой в основном как синоним исследования ментальностей) [3]. Тем не менее сам генезис этого движения, во многом ставший результатом эволюции классической исторической науки в ответ на «постмодернистский вызов» и преодоление «кризиса» истории как науки в XX в., представляется важным для рассмотрения. Для наглядности автор продолжит дискуссию об историко-философской парадигме развития современного мира в контексте трансформации Ближнего Востока, начатой В.А. Кузнецовым.

Прежде чем перейти к анализу «постмодернисткого вызова» для истории, стоит кратко обозначить последние дискуссии вокруг постмодернизма в современном отечественном востоковедении. С развитием ряда кризисов на Ближнем Востоке и их абсорбированием со стороны постмодернизма (в условиях так называемого «примата симулякров») среди отечественных исследователей международных отношений был поставлен вопрос о переходе современных международных отношений из состояния постмодерна в неомодерн [4] (или, как минимум, о кризисе постмодернизма, в том числе именно ввиду запроса и попыток поиска ему альтернатив [5], в том числе в виде метамодернизма или пост-постмодернизма [6]).

Примечательно и то, что, анализируя современный Ближний Восток, исследователи обозначают существующее положение дел как эпоху «возрождения» домодерна, сохраняя за постмодернизмом характерный плюрализм, как раз и открывающий возможности для архаизмов в условиях множественности нарративов. Тем не менее, учитывая сохранение отдельных следов наследия эпохи модерна и постмодерна, это все же подводит нас к переходу на следующий этап — неомодерна. В этом плане мы можем упомянуть о таких проблемах, как неустойчивость переходного состояния или острота вопроса идентичности. Например, существует проблема разграничения регионов и их обозначений — так в западной и отечественной литературе Большой Ближний Восток обозначают для нейтральности как Западная Азия и Северная Африка (ЗАСА). Такое неустойчивое состояние объясняется сосуществованием (и конкуренцией) двух региональных/цивилизационных политических идентичностей (ЗАСА как Ближний Восток и ЗАСА как часть исламского мира).

Важно то, что в обозначаемом будущем неомодерне (или все же каком-то отдельном состоянии постмодерна?) ввиду апелляции неомодернистов к историческим и культурно-цивилизационным корням актуализируется историзм [8]. В этом плане историзм выделялся А.В. Кортуновым в его статье «От постмодернизма к неомодернизму, или Воспоминания о будущем» среди четырех базовых характеристик неомодерна.

Елена Алексеенкова:
Возрождение «домодерна»

Мы не будем вдаваться в вопросы использования истории отдельными политическими силами по всему миру для возвращения к рациональности модерна в условиях, тем не менее, постмодерна. Вполне возможно, что это не выход на новую рациональность, а очередная уловка в постмодернистском ключе: человечество продолжает находиться в постоянном поиске, общество насыщается самими конструируемыми символами и знаками уже без всякой, хотя бы какой-либо, привязки к реальности. Для нас важно выделить непосредственно этот поиск в контексте мирового развития, поскольку неомодерн еще не наступил, как бы исследователи ни желали его ощущать. Нам стоит отдать должное прецессии симулякров, где симулякр «precedes and determines the real world» (предшествует реальному миру и определяет его). Мощный удар в этом плане нанесен и по истории. По Ж. Бодрийяру, «мы должны привыкнуть к идее, что конца больше не существует и его больше никогда не будет; история стала бесконечной» [9]. И именно из этого состояния прецессии симулякров, которое, на наш взгляд, опущено в отечественных дискуссиях, и необходимо будет выбираться к потенциально обозначенному неомодерну. Это возвращает нас к дискуссии вокруг постмодернизма и непосредственно исторической науки в широком контексте.

Анализируя «постмодернистский вызов» для исторической науки, А.И. Филюшкин отмечает: «постмодернисты утверждают, что прошлого как бы не существует, а есть представленное в дискурсе информационное поле, которое, собственно, и есть история». В этом плане «объект познания трактуется не как что-то внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой» [10]. Получается, что историк, как бы он ни был близок к понимаю источника — текста, субъективен в зависимости от его образования и опыта. В соответствии с этим подходом постмодернизма, историк занимается интерпретацией и далек от источника, как и самого события, а также смысла, который в него вкладывал автор. В итоге мы получаем «нарратив, репрезентирующий прошлое, который и есть, собственно, история» [11].

Все это роднит то, чем занимается история, с литературой, а язык и знаки лежат «в основе производства исторического дисциплинарного знания и дискурса» [12]. В этом плане произошел «лингвистический поворот» [13] в истории (основателем которого стал американский историк и литературный критик Хейден Уайт, известный применением структурализма к истории) [14]. В рамках парадигмы постмодерна сформировалась «новая интеллектуальная история» (Х. Уайт, Ф. Анкерсмит, Д. Лакапр и др.), для которой форма дискурса исторического материала очень тесно связана с принципами его осмысления [15]. Впоследствии внимание привлекли представители третьего — срединного — пути, призывавшие к сближению двух крайностей: классической истории и литературы. Одновременно развитие получила историческая антропология (предполагающая междисциплинарность и связываемая с микроисторией) третьей школы «Анналов» [16]. Отечественные историки отмечали две исследовательские стратегии как наиболее перспективные для начала XXI в.: школу «Анналов» (позднюю) и «новую интеллектуальную историю» [15].

Андрей Кортунов:
От постмодернизма к неомодернизму, или Воспоминания о будущем

К 1990-м гг. проблема «нарративности и объективности в исторических исследованиях» не ослабла, она подлежала подробному разбору и теоретическому ответу. Конечно, один из ответов исторической науки лежал в необходимости ее инклюзивизма в отношении теорий и методов других гуманитарных наук, выхода на междисциплинарность (например, стали широко использоваться методы из социологии и политологии, в том числе количественные). Но историки нашли и другие ответы на «постмодернистский вызов». Так, историки-традиционалисты полагают, что к концу 1990-х гг. значимых исторических исследований постмодернистами представлено не было: большинство работ были ближе к литературе, чем к непосредственно историографии. И это главное. Кроме того, историки отмечали, что существует не только текст: теория прошлого заключена в свидетельствах, и эти теоретические сущности не лингвистические [17], и даже если историк далек от сути исторического факта и анализирует его, исходя из своего опыта и необходимости, то здесь, в истории, допускается только «домысел», но не «вымысел» [18].

***

Поиск места исторической наукой подводит к формированию ее обновленного образа — «новой исторической науки» [19]. Новая историческая наука открыла двери междисциплинарности; исторический источник (под влиянием идей М. Фуко) стал требовать деконструкции, установления причин и условий его появления; действующие субъекты, как и их место в историческом разрезе, также стали важными для исторического исследования. Но самое главное для нас — возврат к политической истории времен позитивистов или, скорее, не возврат, а приход эволюционировавшей ввиду тех же, обозначенных выше обновлений исторической науки новой политической истории. Тот путь, которая проделала историческая наука в XX в., свидетельствует о наступлении в истории методологического плюрализма.

Автор благодарит Г.В. Лукьянова и М.А. Сапронову за ценные и содержательные дискуссии в рамках подготовки данной статьи.

1. Филюшкин А.И. «Постмодернистский вызов» и его влияние на современную теорию исторической науки // Топос. Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С.67–78.

2. Бибикова Л.В. Постмодернизм и ценностный кризис европейской исторической науки // Тетради по консерватизму. 2015. № 3. C. 62.

3. Кром М.М. Историческая антропология России / Историческая антропология. Пособие к лекционному курсу. СПб.: Дмитрий Буланин. 2000. С. 154.

4. Кузнецов В. Постсекулярный век неомодерна. Ближневосточный извод // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2017. № 3. С. 85–111.

5. Кортунов А.В. От постмодернизма к неомодернизму, или Воспоминания о будущем // Россия в глобальной политике. 2017. № 1. С. 8–19.

6. Можейко М.А. Современные социокультурные трансформации и философия пост-постмодернизма: новейшие тенденции // Философские науки. 2016. № 7. С. 80–95.

7. Кузнецов В.А. От Океана до Залива: идентичность одного региона в условиях неомодерна // Вестник Московского Университета. Серия XXV. Международные отношения и мировая политика. 2019. № 11 (2). С. 20.

8. Ирхин Ю.В. Комплексный анализ политико-культурологических дискурсов постмодернизма, метамодернизма и неомодернизма // Траектории политического развития России: Института, проекты, акторы: материалы Всероссийской научной конференции РАПН 6–7 декабря 2019 г. М.: МПГУ. С. 175.

9. Lane R. J. Writing strategies: postmodern performance // Jean Baudrillard. New York: Routledge. 2008. P. 129.

10. Филюшкин А.И. «Постмодернистский вызов» и его влияние на современную теорию исторической науки // Топос. Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С. 67–78; Репина А.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории. М.: Одиссей. 1996.

11. Бибикова Л.В. Постмодернизм и ценностный кризис европейской исторической науки // Тетради по консерватизму. 2015. № 3. C. 62.

12. Биесов А.Г. Тропологическая теория исторического познания Х. Уайта и ее применение к анализу работ по философии истории // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота. 2017. Ч. 1 (5). № 12 (86). C. 51–53.

13. Vernon J. Who's afraid of the linguistic turn? The politics of social history and its discontents // Social History. 1994. № 19 (1). P. 81–97.

14. The Question of Narrative in Contemporary Historical Theory // History and Theory. Vol. 23. No. 1 (Feb., 1984). Pp. 1–33.

15. Русакова О.Ф. Методологические стратегии в современных исторических исследованиях: школа «Анналов» и «Новая интеллектуальная история» // Научный ежегодник Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук. Екатеринбург. 2001. Вып. 2. С. 48.

16. Теория и методология истории: учебник для вузов / Отв. ред. В.В. Алексеев, Н.Н. Крадин, А.В. Коротаев, Л.Е. Гринин. Волгоград: Учитель. 2014. С. 227.

17. Бибикова Л.В. Постмодернизм и ценностный кризис европейской исторической науки // Тетради по консерватизму. 2015. № 3. C. 67.

18. Васильев Ю.А. «Кризис истории» — кризис понимания истории // Знание. Понимание. Умение. 2006. № 1. С. 38.

19. Ястребицкая А.Л. Введение: «Новая историческая наука» и новый образ западноевропейского Средневековья // Средневековая Европа глазами современников и историков: Кн. для чтения: В 5 ч. / Отв. ред. А.Л. Ястребицкая. М.: Интерпракс, 1995.