«Исторический аргумент» и моральное обоснование российской внешней политики

О нарастающей значимости исторической проблематики говорит даже самый беглый тематический поиск по официальному сайту Министерства иностранных дел: в 2012 г. по запросу «истор*» находятся 492 новости, в 2013 г. — 493, в 2014 г. — 779, в 2015 г. — 715, в 2016 г. — 678, за 2017 г. — 747 новостей. Рубежным стал 2014 год, а именно — события «русской весны», которые привели к некоторой идеологизации внешнеполитической риторики и усилению акцентов на применении «мягкой силы». Однако можно говорить и о влиянии внутриполитических тенденций, а именно «консервативного поворота», когда проблемам исторической памяти стало придаваться повышенное значение. Возрастающий общественный интерес к прошлому наблюдается не только в России: о «мемориальном буме» в странах Европы и Америки говорят с конца 1980-х годов. Он рассматривается как следствие трансформации институтов позднего модерна, когда утрата телеологической перспективы (крушение «больших нарративов» по Ф. Лиотару) восполняется повышенным вниманием к собственной истории.

В России с середины 2010-х годов историческое прошлое стало превращаться в одно из оснований макрополитической идентичности, в своеобразную квазитрансценденцию (в той логике, которая развита у Каспэ), позволяющую выработать язык разговора об общих ценностях и легитимировать современное политическое устройство, на что обратил внимание одним из первых Л. Бляхер. Например, в Стратегии национальной безопасности 2015 г. отмечалось: «Основой общероссийской идентичности народов Российской Федерации является исторически сложившаяся система единых духовно-нравственных и культурно-исторических ценностей». В число таких ценностей входят «историческое единство народов России, преемственность истории нашей Родины». Характерно, что центральное место в выступлениях президента В.В. Путина на историческую тематику занял тезис о тысячелетней непрерывной истории России, который в свою очередь отсылает к государствоцентричному нарративу. Даже утверждение ценности патриотизма, объявленной «национальной идеей», происходит преимущественно через обращение к той истории, которая связывает всех нас.

Подобное усиление значимости исторической памяти не могло не повлиять на формирование российского внешнеполитического дискурса, под которым мы понимаем совокупность речевых актов тех, кто обличен правом представлять Россию и выступать от ее имени. Тем самым производится автономное семиотическое пространство, обладающее внутренней связанностью и воспроизводящее определенную социальную онтологию. Именно здесь происходит саморепрезентация российской внешней политики как перед внутренней, так и перед внешней аудиторией, кристаллизуется желаемый образ страны, обосновывается проводимая стратегия, а также формируется коммуникативное пространство для развития сотрудничества.

В контексте внешнеполитического дискурса обращение к прошлому зачастую направлено на то, чтобы возвещать о достижениях России и ее вкладе в формирование стабильных международных отношений. История призвана играть роль трансценденции, однако собственно вопрос ценностей обходится стороной, что ослабляет, на наш взгляд, общий призыв, ведь из самого факта что когда-то Россия или СССР что-то сделала нет никаких прямых и обязывающих практических следствий для сегодняшнего дня. Вопрос здесь именно о признании роли и морального авторитета современной России. Однако при доминировании военной метафорики в концептуализации самого поля исторической памяти стремление утвердить собственную идентичность затрудняет формирование общих пространств памяти и выстраивание диалога ввиду либо нечувствительности к нюансам восприятия прошлого в стране-партнере, либо угрозы столкнуться с обвинениями уже со стороны российской аудитории в «сдаче прошлого». Несомненно, расширение языка, говорение о совместном прошлом, более отчетливая апелляция к совместным ценностям и ориентация на создание совместных пространств памяти смогли бы, на наш взгляд, усилить эффективность использования «исторического аргумента» с точки зрения морального обоснования ведущей роли России на международной арене.

О нарастающей значимости исторической проблематики говорит даже самый беглый тематический поиск по официальному сайту Министерства иностранных дел: в 2012 г. по запросу «истор*» находятся 492 новости, в 2013 г. — 493, в 2014 г. — 779, в 2015 г. — 715, в 2016 г. — 678, за 2017 г. — 747 новостей. Рубежным стал 2014 год, а именно — события «русской весны», которые привели к некоторой идеологизации внешнеполитической риторики и усилению акцентов на применении «мягкой силы». Однако можно говорить и о влиянии внутриполитических тенденций, а именно «консервативного поворота» [1], когда проблемам исторической памяти стало придаваться повышенное значение. Возрастающий общественный интерес к прошлому наблюдается не только в России: о «мемориальном буме» в странах Европы и Америки говорят с конца 1980-х годов. Он рассматривается как следствие трансформации институтов позднего модерна, когда утрата телеологической перспективы (крушение «больших нарративов» по Ф. Лиотару) восполняется повышенным вниманием к собственной истории [2].

В России середины 2010-х годов историческое прошлое стало превращаться в одно из оснований макрополитической идентичности, в своеобразную квазитрансценденцию (в той логике, которая развита у Каспэ [3]), позволяющую выработать язык разговора об общих ценностях и легитимировать современное политическое устройство, на что обратил внимание одним из первых Л. Бляхер [4]. Например, в Стратегии национальной безопасности 2015 г. отмечалось: «Основой общероссийской идентичности народов Российской Федерации является исторически сложившаяся система единых духовно-нравственных и культурно-исторических ценностей». В число таких ценностей входят «историческое единство народов России, преемственность истории нашей Родины». Характерно, что центральное место в выступлениях президента В.В. Путина на историческую тематику занял тезис о тысячелетней непрерывной истории России, который в свою очередь отсылает к государствоцентричному нарративу [5]. Даже утверждение ценности патриотизма, объявленной «национальной идеей», происходит преимущественно через обращение к той истории, которая связывает всех нас.

Подобное усиление значимости исторической памяти не могло не повлиять на формирование российского внешнеполитического дискурса, под которым мы понимаем совокупность речевых актов тех, кто обличен правом представлять Россию и выступать от ее имени. Тем самым производится автономное семиотическое пространство, обладающее внутренней связанностью и воспроизводящее определенную социальную онтологию. Именно здесь происходит саморепрезентация российской внешней политики как перед внутренней, так и перед внешней аудиторией, кристаллизуется желаемый образ страны, обосновывается проводимая стратегия, а также формируется коммуникативное пространство для развития сотрудничества.

Цель нашей статьи заключается в том, чтобы рассмотреть, какое место занимает обращение к прошлому в рамках этого дискурса. Исходным является утверждение об эстетической (в духе Т. Иглтона, Ф. Анкерсмита и Г. Мусихина) роли обращения к прошлому, когда история задает дополнительное, ценностное измерение внешнеполитическим событиям, оттесняя узкую прагматичность и позволяя дискурсивно и перформативно установить связь с возвышенным [6]. Историческое прошлое выступает в роли трансценденции, того возвышенного, которое сообщается международной повестке посредством различных практик апелляции от словесного упоминания до участия политиков в церемониях у мемориалов. Тем самым происходит квазиценностная легитимация проводимого внешнеполитического курса. Впрочем, существует важная особенность обращения к истории в контексте российской внешней политики. Например, в странах зарубежной Европы обращение к прошлому направлено на укрепление определенных ценностей, например, демократии и права человека. Тем самым выстраивается связь между а) актуальной политической повесткой б) событиями прошлого и в) связующими ценностями. Вот это ценностное звено, к сожалению, как мы покажем ниже, нередко выпадает из российской внешнеполитической риторики. Историческое прошлое видится как нечто объективное и самодостаточное, способное само по себе возвещать о значимости роли России на международной арене.

Хронологические рамки исследования — 2012–2017 гг., то есть почти весь третий строк президента В.В. Путина. Источниковую базу составили концептуальные внешнеполитические документы и различного рода материалы, публикуемые на сайте Министерства иностранных дел России. Поскольку именно его сотрудники уделяют особое внимание формам репрезентации, мы полагаем возможным ограничиться этим кругом источников, отчетливо осознавая, что полномочиями в области международной деятельности обладают и иные федеральные и региональные органы исполнительной и законодательной власти.

Место исторической проблематики во внешнеполитическом дискурсе

Иван Тимофеев:
Российская идентичность: сделать невозможное возможным

Исследование мы полагаем необходимым начать с определения того, как именно тематизируется обращение к исторической памяти в основополагающих внешнеполитических документах. В соответствующей части Стратегии национальной безопасности история упоминается в контексте информационного противоборства на глобальной арене, где озабоченность вызывают попытки «манипулирования общественным сознанием и фальсификация истории». В Концепции внешней политики 2013 г. историческая проблематика представлена в разделе «международное гуманитарное сотрудничество и права человека», причем она увязана с двумя направлениями: соотечественники (история как то, что связывает их с Родиной) и противодействие экстремизму. «Попытки переписать историю и использовать ее в целях нагнетания конфронтации и реваншизма в мировой политике» следуют сразу за такими явлениями, как «экстремизм», «неонацизм», «агрессивный национализм». В региональных приоритетах общее историческое наследие упомянуто в параграфе про СНГ, а «исторические корни» связывают Россию со странами Евро-Атлантического региона (п. 54). В Концепции внешней политики 2016 г. место «истории» фактически не изменилось, за исключением двух моментов: появилась «историческая дружба» между Россией и Индией, а также исчезли «исторические корни» со странами евроатлантического региона. Подобное изменение риторики отражает, на наш взгляд, смену внешнеполитических приоритетов.

Весьма скромное место историческая проблематика занимает в ежегодных документах об основных внешнеполитических событиях за год и внешнеполитических итогах. Так, из 21 основного внешнеполитического события в 2012 и 2013 гг. история фигурирует в двадцатом по счету, посвященном продвижению культуры. В 2014 г. история не упоминается, однако в «основных итогах деятельности МИД РФ в 2014 году» в качестве достижения отмечено внесение в ГА ООН проекта резолюции по Борьбе с героизацией нацизма. В разделе II один параграф посвящен исторической тематике, а именно обустройству воинских захоронений за рубежом. В 2015 г. в «Основных внешнеполитических событиях» исторической тематике не нашлось места, а в 2016 г. она локализовалась в самом конце, в разделе про соотечественников. В 2017 г. из 12 пунктов мы обнаруживаем историю на предпоследнем месте, а именно в виде инициативы С.В. Лаврова на 72-й Генассамблее ООН «об обеспечении международно-правовых рамок против разрушения мемориального наследия». Отметим, что в 2016 г. в выступлении В.В. Путина на ежегодном летнем совещании послов (эти встречи рассматриваются как ключевые для установки текущих приоритетов во внешней политике) проблематика истории проскользнула лишь ближе к концу выступления, как ремарка в контексте проблем информационной политики и борьбе с монополией западных медиа: «И, естественно, нельзя просто пропускать вранье в отношении России и допускать фальсификацию истории».

Разрыв между положением исторической тематики в основополагающих документах и выступлениях, с одной стороны, и увеличением частотности обращения к ней — с другой, требует объяснения. Оно, на наш взгляд, заключается в том, что историческая память лишь в отдельных случаях порождает собственные виды деятельности, в то время как обращение к ней происходит в рамках других мероприятий, добавляя им эстетическое — и вместе с ним ценностное — измерение. В конечном счете российская внешняя политика остается сугубо прагматичной, структурированной духом realpolitik не только по содержанию, но и по форме. Отсюда неготовность воспринимать ценности и «символические игры» всерьез и низведение их до уровня «мягкой силы», т.е. подчинение прагматическим задачам.

Сквозной анализ материалов с сайта МИД (по запросам «истор*» и «памят*») подтверждает, что проблематика истории преимущественно входит в две категории «информационные войны» и «гуманитарное сотрудничество». Тематически основная деятельность может быть сведена в следующие группы: военно-мемориальное сотрудничество, противодействие фальсификациям истории Второй мировой войны, коммеморативные мероприятия, привязанные к памятным датам, укрепление «русского мира» (развитие отношений с соотечественниками, включая казаков). Таким образом, прагматика обращения к прошлому определяется такими задачами как формирование позитивного образа России, легитимацией конкретных действий, а также превращение исторической памяти в активный ресурс «мягкой силы», направленный на идейную интеграцию «русского мира».

Анализ материалов сайта Министерства иностранных дел позволяет выделить как общую структуру включения истории во внешнеполитическую повестку дня. Существуют ежегодные даты, которые структурируют регулярность обращения к истории. Наиболее значимыми (в хронологическом порядке) являются: 27 января (День память жертв Холокоста), 2 февраля (Сталинградская битва) 10 февраля (День дипломатического работника), 23 февраля (День защитника Отечества), 12 апреля (День космонавтики), 9 мая (День победы), 4 ноября (День народного единства). Среди ставших регулярные памятных дат, когда памятные мероприятия проводят лишь отдельные посольства, являются 3 марта (День независимости Болгарии), 4 апреля (День освобождения Братиславы, также в апреле регулярно проводятся мероприятия, связанные с освобождением Чехии), 1 августа и 11 ноября (годовщина начала и окончания Первой мировой войны).Очевидно, что «исторический внешнеполитический календарь» структурирован национальными и ведомственными датами, преимущественно связанными с военной тематикой. Отметим также определенный европоцентризм историко-мемориальной деятельности, который лишний раз подчеркивает, что, несмотря на все конфликты, Россия продолжает позиционировать себя как часть европейской цивилизации. В определенной степени этому способствовали юбилеи трех крупных общеевропейских войн (Отечественная война 1812 г. и заграничные походы, Первая и Вторая мировые войны), причем в каждом случае это позволяло говорить о роли России в спасении Европы.

Сравнительно меньшее внимание уделяется мемориализации представителей русской культуры и достижений в освоении космоса. Здесь выделяются фигуры А.С. Пушкина и Ю.А. Гагарина: практически каждый год в рассмотренный период им устанавливались памятники. Мемориальная деятельность сосредоточена на создании памятников военной славы и обустройстве военных захоронений. Этот перекос отмечали и редакторы сборника круглого стола по зарубежным некрополям ультраконсервативного Российского института стратегических исследований (при директоре Л.П. Решетникове): «внимание к гражданским могилам существенно ниже, чем к воинским». Кроме того, 16 марта (День памяти латышских легионеров) и 23 августа (день подписания пакта «Молотова-Риббентропа») также вызывают ответную реакцию у российского МИД на те заявления европейских политиков, которые признаются антироссийскими. Из всего перечисленного только 27 января и 11 ноября являются международными памятными датами, которые были восприняты российским внешнеполитическим ведомством, причем характерно, что внимание к ним стало возрастать в последние годы, что свидетельствует о расширении историко-тематического календаря. В качестве положительного явления стоит отметить, что после 2014 года, когда активно проводились мероприятия к 100-летию Первой мировой, эта тема не выпала из внимания и поля деятельности. Особой регулярностью в проведении различных памятных мероприятий отмечаются наши представительства во Франции и в Латвии.

Обращение к прошлому как артикуляция внешнеполитической идентичности России

Константин Пахалюк:
Память о Первой мировой и «мягкая сила» современной России

Рассматривая внешнеполитический дискурс, формируемый различными публичными высказываниями представителей МИД, мы исходим из того, что именно в этом пространстве формулируется и (ре)артикулируется внешнеполитическая идентичность России. Основываясь на материалах 1990-2000-х годов политолог В.Е. Морозов [Морозов 2009] выделил ключевые ее особенности, которые, как мы можем судить на основе нашей выборки, сохраняют актуальность и сегодня.

Ключевой структурой дискурса внешнеполитической идентичности является романтический реализм, который «как артикуляционная практика направлен на устранение дислокации [7] и конституирование политического сообщества как замкнутой, непротиворечивой структуры» [8]. Государство предстает как центральный субъект международных отношений, причем оно неотделимо от нации (понятой в примордиалистском духе) с естественными интересами и идентичностью [9]. Весьма показательно, что во всем отобранном нами материале с сайта российского МИД отдельные события, личности или действия, о которых говорят или которые увековечиваются, неизменно аттрибутируются как представляющие современную Россию и составляющие ее символический капитал. И если, например, в отношениях с постсоветскими странами еще подчеркивается, что победа во Второй мировой войне была итогом совместных усилий, то во всех остальных случаях этот аспект опускается. Тем более подобная рефлексия относительно совместности не затрагивает другие периоды истории, например, Первую мировую, русско-турецкую (1877–1878 гг.) или наполеоновские войны. Только в 2017 г. наметилась тенденция задействовать ресурс общей памяти для организации международного давления. Так, в июле Совет министров иностранных дел ОДКБ принял заявление, осуждающее «кампанию по осквернению памяти тех, кто в годы Второй мировой войны ценой огромных жертв освободил страны Европы от нацистской агрессии и оккупации». А в конце декабря послы России, Азербайджана, Армении, Белоруссии и Казахстана в Праге направили коллективное письмо, в котором выразили протест против идеи переделать надпись на памятнике И.С. Коневу, добавив указание на его участие в «оккупации Чехословакии». Впрочем, воздействие так и не привело к желаемым результатам.

Изгнание противоречий проявляет себя и в том, что неудобные аспекты прошлого обходятся стороной, а это приводит к доминированию исключительно «позитивной истории». Отсюда неудивительна резкая реакция не только на антикоммунистические настроения в ряде стран Восточной Европы, но и озабоченность тем, что в 2016 г. в Киргизии особое значение на государственном уровне уделялось 100-летию подавления «туркестанского восстания», что на практике вылилось в попытки выработать стратегию ответа на антироссийскую риторику, нежели попытаться прийти к некоему балансу в отношении этого события.

В меньшинстве, и даже в определенной оппозиции к сложившейся гегемонистской артикуляции оказываются те, кто пытается поставить под сомнение тезис преемственности. Например, сенатор В. Лукин, который отмечал: «экзальтация советской матрицы ощущается все сильнее и ведет зачастую к серьезным (которых вполне можно было бы избежать, а потому излишним) внешнеполитическим проблемам, когда Россия берет сама на себя ответственность за темные деяния советских времен, которые совершенно не касаются и не должны касаться современной России» [10]. Впрочем, даже в этом утверждении призыв дистанцироваться от определенных событий прошлого вовсе не связан с готовностью признать ответственность за него. Это отличает Россию от современной Германии, которая не просто сделала осуждение нацистского прошлого одним из элементов формирования позитивного образа за рубежом, но и превратила его в основу общеевропейской культуры памяти [11]. Поскольку романтический реализм во многом определяет рассматриваемый дискурс, а Великая Отечественная война занимает в нем центральное место, то становится проблематичным отмежевание от некоторых сторон советского прошлого, которое в ряде стран Восточной Европы, Закавказья и Центральной Азии оценивается далеко не всегда положительно. Соответственно, формируется логика эквивалентности, когда антикоммунистические высказывания и жесты воспринимаются официальными структурами как антироссийские, а потому в случае ухудшения политических отношений (как с Украиной и Польшей в 2014–2017 гг.) их и воспроизводят для того, чтобы продемонстрировать неприятие российского внешнеполитического курса.

Другая особенность гегемонистского дискурса внешнеполитической идентичности — «дуализм» причинности, когда признаются «либо только прозрачные для самосознания акты, либо только вещи, “детерминированные извне”, чаще всего экономически. Любые явления и события, не вписывающиеся в рационалистическую парадигму, могут быть “укрощены" либо путем реификации культурных особенностей, либо благодаря классификации «отклонений» как проявления коррупции» [12]. В этом контексте историческое прошлое наделяется непрозрачной значимостью этих самых «культурных особенностей»: официальные лица нередко пеняют «историческому Западу» на непонимание «исторических особенностей» стран Ближнего Востока (особенно Сирии), которое привело к столь тяжелой ситуации в регионе. Например, 20 апреля 2016 г. С.В. Лавров на совместной пресс-конференции с Председателем Африканского союза Н. Дламин-Зумой на вопрос о связи между сирийским и ливийским кризисом сказал: «Везде, где происходит грубое, незаконное вмешательство извне, где игнорируются традиции, история, культура соответствующего государства, эти страны разрушаются». Что это за «особенности» никогда не проясняется.

Точно так же история превращается в причину, объясняющую поведение государства на международной арене, а знание истории становится требованием для дипломатического работника. Показателен следующий пример: на замечание иностранного журналиста о том, что зарубежному наблюдателю сложно понять планы и перспективы России в глобальном масштабе, С.В. Лавров заявил: «Если кого-то волнуют те вопросы, которые вы сейчас озвучили, я советую почитать историю России. Тогда многое становится понятно». Естественно, это уход от ответа на вопрос, однако значение имеет сама форма ухода, а именно апелляция к тому, что действия России определяются самой историей, а ее знание позиционируется как политический ресурс. Следствием такого отношения является то, что историческая память воспринимается как то, что требует своего сохранения и почтения, а «трудные вопросы» должны отдаваться на откуп историкам, например, в рамках двусторонних комиссий по сложным вопросам, которые в разное время существовали с Латвией, Литвой, Польшей и Японией, однако из-за сугубо научного подхода ни коим образом не повлияли на выработку общественно-политического языка обсуждения проблемных моментов. По сути подобная апелляция к истории основывается на отсутствии различия между академической историей и исторической памятью (имеющей всегда ценностную перспективу), а потому становится призывом изъять «сложные аспекты» из публичного пространства и дать на откуп историков-экспертов.

Ольга Малинова:
Увековечивание памяти о «забытой войне» и дилеммы российской политики идентичностиии

Другая составляющая описываемого В.Е. Морозовым дискурса — секьюритизация идентичности (что в нашем случае проявляется в призыве защитить историю от фальсификаций), которая неотделима от проведения четкой границы между «своими» и «другими». Это наиболее наглядно проявляется, когда история представляется как поле «информационной войны»: в рамках этой концептуальной метафоры занимаемые позиции требуют отстаивания, в то время как попытка найти общий язык может быть воспринята как уступка и поражение. Логика «свой – чужой» в значительной степени структурирует отношение к исторической проблематике, делая проблематичным, например, доминирующее в Западной Европе отношение к мировым войнам как к трагедии. Любое упоминание о трагедии невозможно без указания на параллельный героизм русских (советских) солдат или же на «виновных». Например, 21 января 2014 г. министр иностранных дел С.В. Лавров на одной из пресс-конференций, говоря о выстраивании архитектуры безопасности, отметил: «Знаковые даты, которые будут отмечаться в текущем году — 100-летие начала Первой мировой войны и 75-летие начала Второй мировой войны — напоминают о том, к каким катастрофическим последствиям приводят вера в собственную исключительность и геополитические игры с нулевым результатом».

Как писал В.Е. Морозов, враждебным «другим» в рамках российского дискурса идентичности оказывается Запад, в то время как Европа разделяется на Европу «истинную» и «ложную». Так, впервые данная артикуляционная практика была применена к прибалтийским государствам в середине 2000-х годов, когда факты реабилитации нацистских коллаборационистов стали основанием для изобличения новых членов ЕС как «ложной Европы», в то время как Россия позиционировала себя защитницей «европейских антифашистских ценностей». В дальнейшем в категорию «неправильной» Европы попала Польша. Та же дискурсивная практика с 2014 г. активно применяется и в рамках ситуации на Украине. Значимость событий Второй мировой войны для всей Европы является основанием используемого Россией символического ресурса, дающего возможность легитимно осуждать проявления экстремизма в странах Восточной Европы.

Обозначенные особенности дискурса структурируют внешнеполитическую идентичность России и, соответственно, то, как каким образом происходит обращение к прошлому. С точки зрения выражения отношения к текущим событиям история обладает метафорическим значением, позволяя активировать игру эквивалентностей, придающей моральное обоснование проводимой политике или высказываемым оценкам. Удивительно, но в отличие, например, от государственных телеканалов и изданий, представители внешнеполитического ведомства сравнительно редко обращаются к истории в рамках этой символической игры. Как правило, она ведется в рамках трех дискурсивных практик.

Во-первых, упомянутая выше связка между знанием истории и проведением правильной политики позволяет актуализировать связку «знание – власть»и установить отношения эквивалентности между Россией и ее знанием истории, а также оппонентами и их незнанием, что укрепляет тезис об ошибочности их политики.

Во-вторых, активно заимствуются метафорические образы, касающихся Второй мировой войны, которая предстает как борьба между абсолютным добром (СССР и союзники) и абсолютным злом (нацистская Германия и фашистский блок). Соответственно, героизация в Прибалтике и на Украине тех, кто служил в вооруженных формированиях Третьего Рейха или воевал против Красной армии, рассматривается как проявление неонацизма.

В-третьих, устанавливается эквивалентность между забвением прошлого (борьбой против исторической памяти) и политической конъюнктурностью, сопряженной с негативными политическими последствиями. Наибольшую популярность приобрел тезис о росте правого популизма в Восточной Европе как результате «борьбы с коммунизмом». Впрочем, в последние годы применение этой риторической тактики стало расширяться. Например, в марте 2017 г., реагируя на заявление Верховного комиссара ООН по правам человека З.Раада аль-Хусейна, официальный представитель МИД М.В. Захарова заявила: «Мы не понаслышке знакомы с попытками переписывания истории в угоду конъюнктурным мотивам — это явление сейчас характерно для многих западных стран. Верховный комиссар по сути занялся тем же самым — пытается обвинить в разжигании войны на территории Сирии власти в Дамаске». Впрочем, вряд ли выстраивание подобной эквивалентности может быть убедительным в глазах тех, кто не придерживается тезиса о конъюнктурном отношении к истории в странах Европы.

Подобные риторические тактики могут порождать различные символические пространства внутри России, служить укреплению представления об истории как общем фундаменте российской политики, однако в контексте внешнеполитического дискурса они вторичны. На наш взгляд, важнее определить, в рамках какой модальности происходит обращение к истории: это не просто один из видов деятельности, вокруг которой разворачивается сотрудничество, а то пространство возвышенного (эстетического, квазитрансцендентного), обращение к которому служит восполнению ценностного дефицита внешнеполитической риторики. История необходима с точки зрения обоснования морального авторитета России. Однако если, например, в контексте общеевропейской политики памяти апелляция к теме Холокоста служит обоснованию общеевропейских ценностей, а уже они лежат в основе общеевропейского политического проекта, то в случае с Россией это постоянное среднее звено фактически отсутствует. Историческое прошлое здесь самодостаточно, а обращение к нему призвано подчеркнуть роль России как глобального игрока. Однако за пределами остается рефлексия на тему того, являются ли исторические аргументы убедительными для внешней аудитории, имеющей собственные критерии морального суждения. Отсюда недостаток саморепрезентации, которая сводит обращение к прошлому к обоснованию «роли» и «вклада», а не использует его для моральных выводов или для демонстрации служения некоей трансценденции. В конечном счете здесь мы видим прямое влияние сложившегося еще в советское время доминирования этики добродетелей, а не этики принципов, когда вместо следования универсальным принципам имеем дело с «моралью уместного поведения», вдохновляемой примерами достойного действия (героизма) [13].

Попытки придать российской внешней политике особое моральное измерение через обращение к прошлому мы разделяем на три вида. Во-первых, это перформативные действия, которые указывают на то, что мировая культура немыслима без России и ее исторического наследия. Это выражается в сотрудничестве с ЮНЕСКО, направленном на придание тем или иным географическим и историко-культурным объектам статуса «всемирного наследия». Например, в 2014 г. в этот список был внесен Болгарский историко-культурный заповедник (Татарстан). Другое направление связано с проявлением заботы по отношению к мировому культурному наследию. После землетрясения в итальянской Аквиле в 2009–2012 гг. Россия выделила средства на восстановление Дворца Ардингелли и Церкви Святого Георгия. В 2012 г. Россия выразила озабоченность тем, что в период гражданской войны в Мали исламистские организации взорвали часть объектов в древнем Тимбукту. Во время войны в Сирии Россия также неоднократно высказывала озабоченность состоянием руин древней Пальмиры. После ее освобождения в начале 2016 г. здесь был дан концерт Симфонического оркестра под управлением всемирно известного дирижера В. Гергиева, а в дальнейшем начались работы по реставрации. Этот символический жест привнес эстетическое, ценностное измерение в участие России в сирийской операции. Прагматика заключалась не только в легитимации собственно участия в операции на стороне Б. Асада, но и формирования имиджа страны, которая борется за мировую культуру против абсолютного зла в виде исламизма. В определенной степени можно говорить о заимствовании элементов дискурса «войны против террора», который 15 лет назад артикулировала администрация Дж.У. Буша-младшего.

Константин Пахалюк:
Когда для России закончилась Первая мировая? К 100-летию Брест-Литовского мирного договора

Во-вторых, в последнее время наметились попытки вписаться в формируемую общеевропейскую культуру памяти, в основе которой лежит память о Холокосте. Так, в 2014 г. Россия перевела 1 млн долларов в Фонд Аушвиц-Биркенау; тогда же Россия согласилась присоединиться к международному проекту по обновлению мемориального комплекса в Собиборе, лагере смерти, где в октябре 1943 г. советский лейтенант А. Печерский поднял успешное восстание. Однако Польша фактически заблокировала участие России в данном проекте, что вызвало объяснимую негативную реакцию. Однако если в Западной Европе доминирует трагический нарратив о Холокосте (акцент на страданиях и скорбь по жертвам, а также постановка проблемы своей ответственности за преступления прошлого), то в Восточной Европе он вытесняется трагическим нарративом о жертвах собственных наций (при этом вопрос ответственности за собственные преступления практически не ставится [14]), а Россия вписывает тему Холокоста в контакте героического нарратива с акцентом на борьбе против нацизма (и здесь Печерский предстает как ее символ) и роли Красной Армии в спасении еврейства. При этом исключается из дискурса то, что практически половина (2,8 млн человек) убитых евреев были советскими гражданами, хотя это дает основания считать Холокост трагедией и российского народа. Однако еще с советских времен его принято растворять в рамках общего тезиса о преступлениях нацистов против советского народа, а тенденция воспринимать нацию в примордиалистском ключе мешает восприятию Холокоста в качестве своей трагедии. Так, в конце декабря 2012 г. С.В. Лавров на одной из встреч с доверенными лицами президента заявил: «Насчет израильтян скажу, что, возможно, кто-то из них имеет основания утверждать, что мы меньше отстаиваем историю, чем они. Для израильтян Холокост — святая память, и они очень ценят, что решающий вклад в разгром фашизма и недопущении всемирного Холокоста внесли народы Советского Союза». Тем самым, даже если судить с сугубо прагматических позиций, тематика Холокоста остается недооцененной и не используемой в полной мере ресурсом.

В-третьих, указание на роль России в мире происходит через отсылку к военным победам, что направлено на формирование образа спасительницы европейской цивилизации, а также ответственного члена международного сообщества, всегда выступавшего за укрепление военно-политической безопасности. Разгром международного агрессора Наполеона, спасение болгарского народа из-под османского ига, следование союзническим обязательствам Первой мировой и последовательное противодействие нацисткой угрозе — все эти исторические сюжеты призваны убедить в том, что российская внешняя политика всегда следовала определенным «международным добродетелям». Так, в концептуальной статье министра С.В. Лаврова «Историческая перспектива внешней политики России» (март 2016 г.) уже в третьем абзаце дается краткий итог «четырех военных юбилеев» 2012¬–2015 гг. (победа над поляками в 1612 г., Отечественная война 1812 г., столетие Первой мировой войны и 70-летие Победы): «Если вдуматься, эти вехи недвусмысленно свидетельствуют об особой роли России в европейской и мировой истории». Хотя подобные акценты зарубежным слушателем воспринимаются как проявление милитаризма, мы не можем сделать подобный однозначный вывод.

Этот дискурс структурировал и мемориальную политику 2012–2017 гг. по созданию новых «мест памяти», связанных с Россией. Если активизация процессов декоммунизации в странах Восточной Европы в виде сноса памятников воспринимается как попытка принизить роль России в мире, то становится логичным закрепить ее посредством «монументальной пропаганды» за рубежом. Так, к 100-летию Первой мировой в Сербии был установлен памятник Николаю II (напротив президентского дворца в Белграде) как правителю, который вступил в войну защищая Сербию; во Франции особое внимание было уделено «посланному на спасение» Русский экспедиционной корпус (в честь его солдат в общей сложности были установлены 4 памятника и 1 мемориальная доска, а также памятник на месте захоронения недавно найденного русского солдата). В рамках двусторонних отношений наибольшей интенсивностью отличаются те направления, где Россия может также заявить о себе как о спасительнице: в Чехии, Словакии, Польше — освобождение от нацистской оккупации в 1945 г.; роль советской армии в спасении литовцев, латышей и эстонцев от будущего истребления нацистами является ключевым аргументом против современной героизации местных коллаборационистов; в Болгарии — роль русской армии в освобождении Болгарского народа во время войны с Турцией в 1877–1878 гг.; в Нидерландах увековечивается память казаков Платова, которые воевали здесь в наполеоновские войны. Другое направление — участие в спасательных операциях. Например, в 2014 г. РВИО был установлен памятник советскому солдату в Спитаке (Армения), в честь тех военнослужащих, которые приняли участие в спасении мирных жителей после землетрясения. Ежегодными также являются памятные мероприятия в Перу, в честь советских военнослужащих МЧС, погибших здесь в 1970 г. во время спасательной операции после крупного землетрясения. Точно также установка памятников Ю.А. Гагарину (в 2015–2017 гг. они появились в Скопье, Хьюстоне, Буэнос-Айресе, Никосии, Монпелье, испанской Аликанте и в словенской Витанье) призвана свидетельствовать о первенстве России в космосе. Список примеров можно расширять и далее, что могло бы стать темой отдельного исследования, однако принципиально то, что в каждом случае речь идет не только о сыгранной роли, но и об определенных «внешнеполитических добродетелях» (борьба против международного агрессора, защита «слабых», выполнение союзнических обязательств).

«Локусы» актуализации исторической тематики

Выше мы описали общие особенности обращения к прошлому в контексте внешнеполитического дискурса, однако сам он не разворачивается вне конкретного социально-политического контекста. Обилие высказываний не позволяет уделять внимание обстоятельствам появления каждого, однако прослеживается определенная регулярность обстоятельств обращения к прошлому. Эти обстоятельства мы называем «локусами» актуализации исторической памяти, в частности: юбилеи двусторонних отношений, комментарии, международные мероприятия.

Особенность юбилейного локуса заключается в том, что история превращается в некий благоприятный фон, демонстрируемый внешнему наблюдателю и направленный на формирование представления о «долгой традиции устойчивых отношений». Традиционным является проведение мероприятий (не выходящие за рамки проведения встреч, организаций визитов, выставок или конференций) и публикация материалов, связанных с юбилеем установления Россией дипломатических отношений с какой-либо страной. Здесь исторический нарратив призван указать тесную связь между странами или отдельными ее регионами. Весьма любопытно, что в подобных материалах иностранных авторов, история не играет подобной роли. Причем нередко история пролонгируется и на те периоды, когда не было официальных отношений, включая частный связи, которые теперь видятся как предшественники государства.

Локус комментария представляет особую дискурсивную практику, когда посредством официальных заявлений, озвученных сотрудниками Центрального аппарата МИД, происходит включение тех или иных событий, связанных с историей, в актуальный политической контекст. Тем самым осуществляется их политизация: они наделяются дополнительной символической значимостью, а заявленные интерпретации приобретают официальный статус. Сам жанр комментария предполагает краткость, отточенность формулировок при минимальной фактологии, а потому собственно история изгоняется из таких заявлений, уступая место перформативному утверждению отношения к ней. Например, в апреле 2012 г. посольство США в Эстонии опубликовало на сайте сообщение к «годовщине» рейда советских бомбардировщиков против позиций нацистов, оккупировавших Таллин. В результате налета погибли мирные жители, что осуждалось в заявлении. Ответный комментарий назывался характерно: «Комментарий МИД России в связи с заявлением Посольства США в Эстонии, грубо искажающим историю Второй мировой войны». Вопрос здесь не просто в разнице интерпретации, а именно в моральной оценке данного события.

Константин Пахалюк:
Россия и Болгария: между «войнами памяти» и поиском общего прошлого

В практике российского МИД большинство подобных заявлений касается проблематики демонтажа или осквернения советских памятников на постсоветском пространстве (зачастую в Прибалтике, на Украине, в Польше, реже — в Грузии, Австрии, Болгарии, Греции) или же неоднозначных заявлений зарубежных политиков. В 2012 г. мы насчитали восемь таких заявлений (разделы официальных заявлений, комментариев и брифингов), в 2013 г. — 6, в 2014 г. — 19, в 2015 г. — 20, в 2016 г. — 22, в 2017 г. — 65. Эта динамика отражает усиление политизации истории во внешнеполитическом дискурсе после событий 2014 г. на Украине, причина этого нами видится не столько в попытках официальных властей намеренно придать политическую значимость проблемам совместного прошлого, сколько в нарастании антироссийских настроений в странах Восточной Европы. Отсюда и участившиеся случаи сноса памятников советского времени, а также увеличение количества актов вандализма. И если в Польше и на Украине проводится целенаправленная государственная политика по уничтожению тех памятных знаков, которые ассоциируются с советским прошлым, то в остальных случаях мы чаще имеем дело с деятельностью отдельных граждан или радикальных группировок. Причем стоит понимать, что производимые ими акты осквернения лишь получают дополнительную символическую и политическую значимость, если становятся предметом специальных комментариев и заявлений МИД.

В подобных комментариях неразрывной является схема, в которой акты осквернения и неоднозначные высказывания увязываются с забвением истории, а потому с оправданием фашизма (нацизма). Апелляция к прошлому позволяет включать логику эквивалентности. На фоне украинского кризиса и режима санкций она призвана указать на то, что Россия как правопреемница СССР является страной, которая победила величайшее зло в виде нацизма и заложила основы существующего миропорядка. Соответственно высказывания, осуждающие политику СССР в годы Второй мировой войны, и акты вандализма по отношению к памятникам увязываются с возрождением неонацистских настроений в Европе, с покушением на права человека. Тем самым те, кто сегодня осуждают Россию, оказываются в состоянии эквивалентности с нацистской Германией. Такова общая структура обращения к метафоре «нацизма» и различные символические акты в других странах встраиваются в нее. Например, в конце августа 2014 г. отказ польской стороны пропустить самолет с министром обороны С.К. Шойгу, который возвращался с памятных мероприятий в Словакии (к 70-летию Словацкого национального восстания) в официальном заявлении МИД был оценен не только как нарушение этики и норм международного права, но «в контексте непосредственно празднований в Словакии — как кощунственная выходка против исторической памяти и заслуг тех, кто спас Европу от фашизма».

Третий локус использования прошлого связан с активностью России в рамках международных организаций, которые превращаются в площадки символической борьбы. Обращение к истории здесь двояко. Первая стратегия предполагает апелляцию к истории для обоснования собственной позиции, тем самым она становится частью символической игры. Например, на площадке ОБСЕ тематика осквернения советских памятников, фальсификации истории и проведения памятных мероприятий в прибалтийских странах (с 2014 г. и на Украине) используется для того, чтобы обосновать рост неонацистских настроений в ЕС, тем самым указав на то, что проблемы с правами человека существуют не только в России.

Другая стратегия направлена на принятие коллективных деклараций, которые бы отражали официальную позицию относительно событий Второй мировой войны. Так, ежегодно в декабре на заседании Генассамблеи ООН по инициативе России принимается резолюция «Борьба с героизацией нацизма, неонацизмом и другими видами практики, которые способствуют эскалации современных форм расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости». В 2012 г. 41 государство выступило соавтором резолюции, 131 проголосовало «за», три (США, Канада и Палау) «против» и 53 «воздержались». В 2013 г. — 46 соавторов, 135 — «за», 4 — против, 51 — воздержались. В 2014 г. соавторами стали 43 государства, за резолюцию проголосовали 115, против выступили 3 (США, Канада и Украина) и 55 при голосовании воздержались. В 2015 г. на 70-й сессии Генассамблеи ООН соавторами выступило 51 государство, 133 поддержали, против были 4, воздержались 49. В 2016 г. — 55 соавторов, поддержали 136 государств, против выступили 2 делегации (США и Украина) и 49 стран воздержались. В 2017 г. — 57 соавторов, 133 подписали, 2 против, воздержались 49. Как мы видим, в символическом плане за последние годы России удалось несколько увеличить поддержку.

70-летний юбилей Победы стал ключевым поводом для активизации деятельности по принятию соответствующих резолюций, заявлений и деклараций в рамках различных исполнительных структур СНГ (октябрь 2014 г.), ОБСЕ (декабрь 2014 г.), Совета Европы (март 2015 г.), ООН, ШОС (май 2015 г.) и ОДКБ (сентябрь 2015 г.). Любопытно, что если ключевым лейтмотивом деклараций, принятых Советом министров ОБСЕ и Генеральной ассамблеей ООН, было сохранение памяти о трагедии войны, то в заявлении конференции высокого уровня ШОС победа связывалась с созданием ООН и призывом сохранения ее ведущей роли на мировой арене. Обращение глав государств СНГ и заявление глав государств-членов ОДКБ во многом схожи, поскольку подчеркивают роль народов подписавших стран в победе над нацизмом и формировании существующей системы международных отношений, где ООН занимает центральное место. Принятый же конгрессом местных и региональных властей Совета Европы меморандум содержал в себе осуждение возрождения неонацизма и агрессивных националистических идеологий, а также призыв беречь память о подвиге и жертвах, противостоять осквернению памятников членам антигитлеровской коалиции. В последовавшем комментарии МИД отмечалось, что «в документе выражается глубокая озабоченность попытками пересмотра итогов Второй мировой войны», что является явно расширительной трактовкой.

В заключение стоит подчеркнуть, что выделенные особенности обращения к прошлому относятся исключительно к тому дискурсивному пространству, которое создается в ходе повседневной работы МИД. Поэтому его нужно отличать как от того семиотического пространства, которое сопровождает деятельность других участников международных отношений, включая общественные организации, так и от конкретной работы в области исторической памяти (установка памятников, обустройство захоронений, проведение открытых лекций, конференций и пр.). Однако именно на уровне внешнеполитического дискурса фиксируются ключевые значения, связанные с исторической тематикой, а включение в него каких-либо событий, тем или оценок повышает их символический статус. Несомненно, в последние годы министерство иностранных дел приложило немало усилий по актуализации исторической тематики, значительная работа велась рядом посольств и на местах. К сожалению, значительная часть деятельности в разных странах по мемориализации различных событий и создания совместных пространств памяти остается невидной для наблюдателя в России, в то время как негативным сюжетам (например, осквернение памятников) уделяется повышенное значение. Ярким примером является Болгария: случаи осквернения отдельными вандалами памятника советским солдатам в Софии обычно приводят к официальным гневным комментариям, тиражируемым СМИ, что формирует соответственный образ, в то время за пределами внимания остается работа как по сохранению братских захоронений, так и по увековечению героев освободительной войны 1877–1878 гг., которая находится в основании «учреждающего мифа» нации. Это не просто приводит к общественной недооценке деятельности учреждений российского МИД, но и затрудняет выстраивание общественной работы в мемориальной сфере, поскольку на практике приходится преодолевать негативные стереотипы, подпитываемые «мифом о болгарской неблагодарности».

Здесь мы выходим на более значимую проблему. В контексте внешнеполитического дискурса обращение к прошлому зачастую направлено на то, чтобы возвещать о достижениях России и ее вкладе в формирование стабильных международных отношений. История призвана играть роль трансценденции, однако собственно вопрос ценностей обходится стороной, что ослабляет, на наш взгляд, общий призыв, ведь из самого факта что когда-то Россия или СССР что-то сделала нет никаких прямых и обязывающих практических следствий для сегодняшнего дня. Вопрос здесь именно о признании роли и морального авторитета современной России. Однако при доминировании военной метафорики в концептуализации самого поля исторической памяти стремление утвердить собственную идентичность затрудняет формирование общих пространств памяти и выстраивание диалога ввиду либо нечувствительности к нюансам восприятия прошлого в стране-партнере, либо угрозы столкнуться с обвинениями уже со стороны российской аудитории в «сдаче прошлого». Несомненно, расширение языка говорение о совместном прошлом, более отчетливая апелляция к совместным ценностям и ориентация на создание совместных пространств памяти смогли бы, на наш взгляд, усилить эффективность использования «исторического аргумента» с точки зрения морального обоснования ведущей роли России на международной арене.

Электронная и расширенная версия статьи: Пахалюк К.А. Обращение к прошлому в контексте российского внешнеполитического дискурса (по материалам Министерства иностранных дел) // Политическая наука. – М., 2018. – № 3. – С. 291–314.

1. Бызов Л.Г.Консервативный тренд в современном российском обществе – истоки, содержание и перспективы // Общественные науки и современность. – М., 2015. – № 4. С. 25-49.

2. Ассман А.Распалась связь времен? – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 272 с.

Нора П.Всемирное торжество памяти // Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. – М.: Новое литературное обозрение, 2005. – С. 391-402.

3. Каспэ С.И.Политическая теология и nation-building: общие положения, российский случай. М.: РОССПЭН, 2012. – 191 с.

4. Бляхер Л.Е.Искусство неуправляемой жизни. – М.: Издательство «Европа», 2014. – 208 с.

5. Малинова О.Ю.Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. – М.: РОССПЭН, 2015.

6. Мусихин Г.И.Очерки теории идеологий. – М.: Издательский Дом Высшей школы экономики, 2013.

Eagleton, T.Ideology. An Introduction. – London, New York: Verso, 2007. – 242 p.

7. В постструктуралистской теории дислокация подразумевает подвижность означающих структур, а устранение дислокации трактуется как стремление зафиксировать единственно верное значение.

8. Морозов В.Е.Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. – М.: Новое литературное обозрение, 2009.

9. Морозов В.Е.Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. – М.: Новое литературное обозрение, 2009.

10. Лукин В.Внешнеполитический курс постсоветской России: в поисках идентичности // Международная жизнь. – М., 2017. – № 1. – С. 47-48.

11. Ассман А.Новое недовольство мемориальной культурой. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 232 с.

Kucia, M.The Europeanization of Holocaust Memory and Eastern Europe // East European Politics and Societies and Cultures. – L., 2016. – Vol. 30. – No. 1. – P. 97-119.

Levy, D., Sznaider, N.The Holocaust and the Formation of Cosmopolitan Memory // European Journal of Social Theory. – L., 2002. – Vol. 5. – No 1. – P. 86-106.

12. Морозов В.Е.Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. – М.: Новое литературное обозрение, 2009.

13. Хархордин О.Основные понятия российской политики. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 328 с.

14. Миллер А.И.Политика памяти в посткоммунистической Европе и ее воздействие на европейскую культуру памяти // Полития. – М., 2016. – С. 111-121.