Их свидетельство — наше наследие. Памяти жертв холокоста

В истории Европы есть темные страницы. Напоминать о них — проявление неполиткорректности. Утверждают, что мир стал другим. Такой довод приводится и тогда, когда речь заходит о Холокосте. Люди помнят о Холокосте, но относятся к нему безучастно. Он уже стал музейным экспонатом, за посещение которого школьникам можно поставить зачет. Между тем нужно не только помнить, но и осознавать Холокост как правду, имеющую значение для сегодняшнего дня.

Там произошло нечто такое, с чем мы не можем смириться.
Никто из нас не может.
Х. Арендт

В истории Европы есть темные страницы. Напоминать о них — проявление неполиткорректности. Утверждают, что мир стал другим. Такой довод приводится и тогда, когда речь заходит о Холокосте. Это не удивительно, ведь память о нем сопряжена с переживанием травмы и стремлением ее изжить. Под европейскими ценностями сегодня подразумевают гораздо более общие понятия. Однако это не означает, что памяти о Холокосте нет места в сознании современных европейцев. Большая работа ведется по ее сохранению. И все было бы хорошо, если бы наряду с ней в ряде стран не наблюдалась апелляция к наследию организаций, члены которых участвовали в геноциде. Поэтому трагические события прошлого надо осмыслять уже не только как мемориал, но и как зеркало, в котором отражается наша современность. Изучая это отражение, впору спросить: «Quo vadis, Европа?»

Не только помнить, но и знать

Тенденция забвения Холокоста – не только европейский феномен. Она выражается во многих фактах, но наиболее тревожный, пожалуй, заключается в фактически полном отсутствии актуальных работ, анализирующих Холокост как акт геноцидного насилия, сравнивающих его с другими преступлениями подобного рода, совершенными уже после Второй мировой войны. Люди помнят о Холокосте, но относятся к нему безучастно. Он уже стал музейным экспонатом, за посещение которого школьникам можно поставить зачет. Между тем нужно не только помнить, но и осознавать Холокост как правду, имеющую значение для сегодняшнего дня.

Единственный возможный путь – разрыв с «банальными» объяснениями преступлений нацистов и их пособников, отсылающими нас к «многовековому антисемитизму Европы», «послевоенному унижению Германии», «истокам тоталитаризма» и пр. Только анализ Холокоста на уровне биографий конкретных людей, т.е. на уровне памяти выживших, позволит понять, что эти свидетельства имеют непосредственное отношение к современности.

Речь идет о том, чтобы вынести проблематику Холокоста за узкие рамки истории Третьего рейха, сведя ее к истории людей, их поступков и мотивации и даже к истории одного футбольного матча между эсэсовцами и членами зондеркоманды [1]. Свидетельство о нем оставил П. Леви, один из выживших узников Освенцима. Стоит лишь на секунду представить, что «этот матч так и не закончился и, кажется, продолжается и в этот момент» [2] в каждой телевизионной трансляции, в каждой ежедневной нормальности, а мы, сами не зная как, присутствуем на нем, чтобы прийти к осознанию важности всего произошедшего в нацистских концлагерях. В итоге, «если мы не сможем понять этот матч и прекратить его, у нас не будет надежды» [3].

С этой точки зрения обращают на себя внимание подходы, предложенные в недавно изданных на русском языке работах Д. Агамбена. Основное внимание в них уделяется именно свидетельствам выживших. В частности, представляет интерес его концепция «homo sacer» [4]. Фактически данный термин подразумевает человека, находящегося по тем или иным причинам в ситуации правового исключения, например, в пространстве концлагеря, где прекращено действие базовых прав и свобод. Это делает его беззащитным перед лицом властного произвола, а в угнетателях вызывает не чувство вины, а, напротив, ощущение безнаказанности. Термин «sacer» обозначает, прежде всего, жизнь, которая в любой момент может быть абсолютно безнаказанно отобрана, став объектом насилия [5].

Существенное отличие Холокоста от других прецедентов геноцидного насилия – огромная система концлагерей и лагерей смерти. Лагеря «производили» homines sacri – существ, в которых унижение, ужас и страх полностью отрезали сознание и личность [6]. На лагерном жаргоне таких людей называли «Krueppel», «Schwimmer», «Schmuckstuecke», т.е. «доходяги». Одного из них П. Леви описывает так: «Ноль Восемнадцать не человек, значит, и имя ему не положено… Когда он говорит или смотрит, кажется, что от него только оболочка осталась, а внутри – ничего…» [7]. Сами выжившие затрудняются дать оценку лагерным «доходягам», лишь спрашивая всех нас: «Человек ли это?» Нацистский концлагерь был беспрецедентным экспериментом в области биополитики. Но полностью разрушить человеческое невозможно. Всегда что-то остается. Этот остаток и есть свидетель [8].

AP Photo/Czarek Sokolowski
69 годовщина освобождения лагеря смерти
«Аушвиц» в Освенциме, Польша

Лагеря образовывали «чрезвычайное» пространство, где не только полностью приостанавливалось действие закона, но реальность и право становились неразличимыми, и поэтому там на самом деле все было возможно [9]. Отсюда рождается определение Холокоста как насилия, источником которого стала элита [10], в данном случае немецкая. Лагеря были нужны ей, чтобы создавать «пространство исключения», совершать геноцид и оставаться вне этого пространства «нормальными» людьми, примиренными со своей совестью. Очень многое в свидетельстве П. Леви подтверждает эту мысль.

Существовал целый ритуал вхождения в концентрационный лагерь, целью которого было сломить человека морально. Имена заменялись номерами. Новичкам приходилось напрягать все силы, чтобы не забыть их и сохранить частичку самих себя, себя прежних, составлявших когда-то одно целое с их именами [11]. В лагере постоянно применялся метод селекции. Часто использовали совсем простую систему отбора: открывали вагоны сразу на две стороны. Кто-то по воле случая выходил на ту сторону, откуда отправляли в лагерь, других же больше никто уже не видел в живых [12].

Зачем все это делалось? Одно из возможных объяснений – создание максимальной дистанции между жертвами и преступниками, которая не давала последним увидеть людей в лагерных заключенных. Огромную дистанцию между ними и остальным обществом образовывал лагерный труд. Лозунг «Труд освобождает» («Arbeit macht frei») на самом деле был системным требованием лагеря. Заключенные, не находившие в себе сил сопротивляться ему, напоминали ездовых собак из книг Джека Лондона, которые «бегут до последнего вздоха и умирают прямо в упряжке» [13]. Такой труд подчеркивал непреодолимую пропасть между теми, кто его исполнял, и теми, кто его устанавливал. О максимальной дистанции говорит и формирование зондеркоманд. Иными словами, «прежде чем убить, жертву надо было довести до полной деградации, чтобы убийца меньше ощущал груз вины» [14].

Не достигнуть дна, не опуститься в процессе геноцида было важно для нацистской элиты, ведь метод селекции применялся и к немцам. Третий рейх устанавливал принцип: граждане арийской крови должны быть достойны немецкой чести. Лагерные узники были самым сильным и наглядным подтверждением того, что нацистская верхушка оказалась «достойна немецкой чести». Третий рейх реализовывал на практике особую модель общественного устройства, для которой был характерен не только тоталитаризм, но и огромная свобода действий для элиты. Она реализовывала свои амбиции в условиях полной безнаказанности, не имея чувства вины как в собственных глазах, так и перед руководимым социумом. При этом был найден компромисс с собственным народом, предельному исключению из общества подвергались «другие». В связи с этим уместно предположить, что единственной глубинной мотивацией любого коллаборационизма было стремление установить такую власть, какой обладали нацисты. Ее нервом был homo sacer. Поражает количество людей с титулами (сэр Освальд Мосли), фамильными приставками «де» (Луи Даркье де Пелльпуа, бывший комиссар правительства Виши по еврейскому вопросу) и «фон» среди открытых сторонников Гитлера. Не говоря уже о тех, кто просто обладал большим авторитетом в обществе: маршал Петен, герой Вердена, Леопольд III, король Бельгии. Безусловно, образ нацистских лидеров служил своеобразным ориентиром для коллаборантов Центральной и Восточной Европы. Политическое насилие в отношении гражданского населения на оккупированных территориях Восточной Европы вышло за пределы лагеря, став «банальным», но от этого оно не становилось менее страшным.

Разделительная черта в европейских обществах: тогда и сейчас

EPA/MARJAI JANOS
День памяти цыган, Будапешт, Венгрия

Если главной «тайной» Третьего рейха действительно был лагерный «доходяга», в таком случае проблематика Холокоста касается очень многих установлений современного западного мира.

Конечно, о наличии предельных форм вытеснения в нынешних европейских демократиях говорить достаточно сложно. Тем не менее можно привести ряд аргументов, свидетельствующих если не о фактическом существовании, то о большой вероятности возникновения разделительной черты, за которую будут вытеснены современные homines sacri.

Понятен и механизм ее появления. В условиях общества потребления перед представителями элиты может возникать весьма специфическая проблема: как отличаться от среднего класса? Все сразу же встает на свои места, если в обществе существует еще один полюс: лишенцы, бедняки, обездоленные, изгнанные. В такой ситуации социальные различия становятся предельно наглядными: между элитой и средним классом такая же пропасть, как и между средним классом и нижними слоями, находящимися на социальном дне.

Говоря о значении Холокоста для сегодняшнего дня, стоит проанализировать не дихотомию человек – гражданин, а дихотомию элита (т.е. фактические носители суверенитета или populus) – «простой народ» (бедняки, обездоленные, изгнанные или plebs). Со времен Великой французской революции и провозглашения идеалов свободы, равенства и братства Запад пытался примирить эти два полюса в одном понятии народа как хранителя суверенитета. Важно, как эти два полюса уравновешиваются в современном демократическом национальном государстве.

В этом смысле «наша эпоха есть не что иное, как попытка – неизбежная и методично осуществляемая – заполнить ту трещину, которая разделяет народ, решительно устраняя народ исключенных» [15]. И заполняют ее в Европе с помощью мигрантов, т.е. своего рода «не-народа», представляющего собой легкую мишень для исключения на низовом уровне социальной иерархии. Проблема в элите, которая настойчиво воспроизводит закрытые пространства. Они легко узнаваемы на картах мегаполисов: на одном полюсе расположены «люксовые кварталы», на другом – «сарайные города» (shed cities) иммигрантских гетто.

В итоге рождается вопрос: а есть ли «тень», т.е. существенные изъяны (пока еще еле узнаваемые прототипы лагерного пространства) в самой модели современных национальных демократических государств? Если да, то Холокост никак не может быть «отжившей правдой».

Проблема сохранения памяти о Холокосте в современной Европе

REUTERS/Philippe Wojazer
Установка заграждений вокруг лагеря
мигрантов под Кале, Франция

 

Проблема в элите, которая настойчиво
воспроизводит закрытые пространства.
Они легко узнаваемы на картах современных
мегаполисов. На одном их полюсе
расположены «люксовые кварталы», на
другом – «сарайные города» (shed cities)
иммигрантских гетто.

Вызов забвения Холокоста не для всех стран Европы выглядит одинаково. В отношении этого наследия Европа все еще разделена на Западную и Восточную, несмотря на членство большинства государств в Евросоюзе. Если говорить о Западной Европе, то необходимо отметить два фактора. Первый – предпринимаются постоянные попытки девальвировать свидетельства выживших. Второй – в западноевропейских обществах можно наблюдать устойчивое нежелание отказываться от плодов «культурной революции длинных 1960-х», периода, когда ценностный релятивизм вошел в моду.

Что касается девальвации свидетельств, то ее первоначальным источником были сами нацисты, затем лица, подозреваемые в пособничестве им, а также политики-популисты (например, Ж.-М. Ле Пен). Если говорить о «ценностном релятивизме», то он, как правило, подается под соусом противопоставления двух принципов: свободы слова и недопустимости отрицания Холокоста. В Великобритании, например, отдают предпочтение первому принципу, подавая тем самым дурной пример восточноевропейцам.

В государствах Восточной Европы проблема сохранения памяти о Холокосте имеет свою специфику. Для некоторых из них травма Второй мировой войны связана, прежде всего, с безуспешной борьбой за национальную независимость и государственность. Но излечить эту травму и полностью интегрироваться в ценностное пространство Европы можно, только покончив с наследием коллаборационизма.

В целом в Европе наблюдаются и обнадеживающие тенденции. В ряде стран есть законы, запрещающие отрицание Холокоста. Однако при ближайшем рассмотрении становится заметно, что многие формулировки этого законодательства достаточно размыты. Например, в Литве запрещено отрицание либо преуменьшение преступлений СССР или нацистской Германии против Литовской Республики и ее жителей (ст. 170(2) УК Литовской Республики). Иными словами, прямо о Холокосте не говорится.

Как положительный факт можно расценить более умеренный тон, взятый вторым поколением лидеров правопопулистских партий Европы. Х.-К. Штрахе, лидер Австрийской партии свободы, более осторожен в своих высказываниях, чем Й. Хайдер. Заметны разногласия между М. Ле Пен и ее отцом, основателем Национального фронта Ж.-М. Ле Пеном по этому же поводу. Многим правым партиям-евроскептикам (нидерландская Партия свободы, Партия независимости Соединенного Королевства) глубоко чужд антисемитизм. Плохой результат Партии свободы Г. Вилдерса на выборах в Европарламент в 2014 г. наблюдатели связали с ее намерением создать альянс с Национальным фронтом. Налицо давление на правых даже в их собственных рядах.

Между тем вызов европейским ценностям и общей исторической памяти, безусловно, существует [16]. Он усиливается благодаря взаимовлиянию факторов, способствующих забвению Холокоста как в Западной, так и в Восточной Европе. Не стоит, наверное, повторять, что память о Холокосте относится к ключевым составляющим идентичности современной Европы. Ведь если предать забвению то, что тогда произошло, под сомнение будет поставлен весь западный проект государства-нации.

* * *

Чем пристальнее мы будем изучать свидетельства выживших узников концлагерей, тем больше надежды, что нам удастся сохранить наследие послевоенного мироустройства, когда было сделано все, чтобы эта история впредь никогда не повторилась. Свидетельства выживших человечны, трогательны и зачастую необычны для современных читателей. Узники лагерей были людьми с разным мировоззрением и находили утешение в разном. П. Леви описывает один эпизод после освобождения Освенцима, когда «русские отправили его побриться к парикмахеру» – впервые в его жизни на свободе. Парикмахер же, французский рабочий и политический активист, говоря о своем невероятном освобождении, воскликнул: «Mais Joseph etait la!» [17]. «Какой еще Иосиф? – продолжает П. Леви. – Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он говорит о Сталине» [18]. Сталин или «русские» – так П. Леви собирательно называет советских воинов-освободителей. По его воспоминаниям, момент освобождения Освенцима был тягостным и для оставшихся в живых, и для освободителей. Всех их охватывал стыд за то, что там произошло.

Временная дистанция увеличивается, и свидетелей остается все меньше. Впору задать вопрос: что остается после свидетелей? Остаются воспоминания, которые надо вновь и вновь осмыслять. И только этот труд позволит Европе остаться Европой.

1. Подробнее см. главу «Серая зона» книги: Леви П. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010.

2. Агамбен Д. HOMO SACER. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 25.

3. Там же. С. 26.

4. Агамбен Д. HOMO SACER. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011. С. 91–150.

5. Там же. С. 112.

6. Там же. С. 235.

7. Леви П. Человек ли это? / Пер. с ит. Е. Дмитриевой. М.: Текст; Книжники, 2011. С. 68.

8. Агамбен Д. HOMO SACER. Что остается после Освенцима? С. 143.

9. Там же. С. 216.

10. Напротив, погром – это насилие, исходящее от «массы», от обывателей.

11. Леви П. Человек ли это? С. 40.

12. Там же. С. 29.

13. Там же. С. 69.

14. Леви П. Канувшие и спасенные. С. 105.

15. Агамбен Д. HOMO SACER. Суверенная власть и голая жизнь. С. 227.

16. Обращают на себя внимание высказывания о Холокосте лидеров венгерской крайне правой партии «Йоббик».

17. «Так ведь это все Иосиф!» (фр.).

18. Леви П. Канувшие и спасенные. С. 122–123.