Горячая память о Великой Отечественной

Эта статья продолжает изучать тенденции политического использования истории в современной России, тенденции, которые мы очертили два года назад в специальном материале для РСМД. Как отмечалось ранее, обращение к прошлому — главный риторический прием привнесения ценностного (возвышенного) измерения в политическую жизнь. Производство коллективного «мы» (российской политической нации) и ценностной легитимности государственной системы (polity) — вот ключевые задачи, которые решаются через актуализацию исторических образов. Эта риторика приходит на помощь тогда, когда политическое руководство страны от частностей, наполняющих мир актуальной политики (politics), переходит к разговору в целом о России, ее судьбе и пути развития, когда оно пытается выразить единство всех ее граждан, нечто основополагающее и значимое, превращающее их в единую нацию, единое государство.

В последние годы мы наблюдаем усиление исторической риторики: в то время как во многом медийно порождаемые «конфликты памяти» все больше используются для визуализации того, кто же является «значимым другим», покушающимся «на нашу победу», внутри страны происходит систематизация институтов и расширение практик государственной политики в сфере истории.

Мы готовы прогнозировать конкуренцию двух моделей памяти. Первая в большей степени ориентируется на европейские практики, делает акцент на индивидуальных страданиях и нюансах нацистской истребительно-геноцидальной политики, призывает к сочувствию к жертвам (прежде всего к тем, кого нацизм уничтожал за инаковость) и ставящая острые вопросы о вине и ответственности. И вторая модель подчеркивает общность трагедии граждан Советского Союза (вплоть до противопоставления их другим жертвам), изобилует конкретными примерами массового насилия и коллективного страдания и тесным образом связывает трагедию оккупации с героической борьбой советского народа. Сторонники первой модели в большей степени будут склонны создавать трагический (по Дж. Александру, то есть в духе древнегреческой трагедии как жанра) нарратив, сторонники второй — прогрессивно-героический.

Продвижение «нашей исторической повестки» и отстаивание «нашей исторической правды» в лучшем случае предполагало высокую активность дипломатов, чиновников и связанных с ними общественников, которые сами брали на себя формулирование этой «исторической правды» и методов работы с ней. Историков могли пригласить к работе; известен, правда, неудачный опыт продвижения отечественных музеев (ГЦМСИР) в международный проект по обновлению экспозиции мемориала в бывшем лагере смерти Собиборе (причем, по имеющимся данным, причины отказа в сотрудничестве носили именно политически мотивированный характер). Активистам памяти, как правило, было необходимо вписаться в повестку, чтобы продвинуть инициативу. Однако никогда всерьез не ставился вопрос о том, чтобы продвигать за рубежом не отдельные образы и тезисы, а российских ученых и деятелей культуры: историков, архивистов, музейщиков — всех, кто действительно обладает правом авторитетно трактовать исторические события. Привлечь не на уровне внутренней экспертизы. Привлечь не как спикеров на лекциях и конференциях. Привлечь как тех, кто автономно имеет право говорить и оценивать; высказывать и судить. Кто сам выстраивает сеть контактов, порождая различные культурные продукты — выставки, фильмы, музеи, фестивали, исследовательские, образовательные и научно-популярные издания, летние школы и просветительные курсы. Но смысл, конечно, не столько в этих конечных продуктах, а в вовлечении широкого круга зарубежных историков, архивистов, музейщиков и пр. в совместную работу.

Никогда не подвергался рефлексии и вопрос о том, до каких пределов органы государственной власти, ответственные за внешнюю политику, должны самостоятельно определять границы «нашей истории», а где компетенции чиновников объективно заканчиваются и вступить должны уже ученые-историки. Мы исходим из того, что во всем том множестве высказываний об истории, которые и формируют пространство «актуальной памяти», наиболее значимы те, которые произведены теми, кто объективно претендует на особый авторитет высказывания. Другими словами, почему и за счет чего чьи-то суждения о событиях прошлого заслуживают доверия. На основе эмпирических наблюдений мы готовы выделить три самостоятельные дискурсивные позиции производства этого авторитетного высказывания: историк (за счет того, что он владеет процедурой создания научного академического знания, верифицируемого, системного, а потому претендующего на достоверность), свидетель (за счет фактического участия в событиях или непосредственного наблюдения за ним) и политик (будучи выбранным большинством населения или действующий по поручению такого лица, он обладает правом представлять некое сообщество, выражать официальную точку зрения, предлагать политические/моральные оценки, формулировать и озвучивать коллективно разделяемые представления). Естественно, на практике конкретный человек может пытаться одновременно занимать две (если не все три) позиции. Например, если высокопоставленный чиновник становится доктором исторических наук, то он стремится усилить авторитетность своих высказываний о прошлом; критика же его докторской диссертации будет прямой атакой на эти претензии. Или, наоборот, можно наблюдать конфликты между теми, кто по одному конкретному поводу говорят с разных дискурсивных позиций. Историки Великой Отечественной войны обычно очень скептичны к воспоминаниям ветеранов (ученые рефлексируют их рассказы как один из видов источников, причем не отличающийся достоверностью), ветераны часто критикуют профессиональных исследователей за «пренебрежение к их правде», а политик может легко подпасть под обструкцию, если его высказывание в содержательном плане идет вразрез с доминирующими в науке представлениями. Другими словами, грамотная политика памяти требует поиска определенного баланса между теми, кто выступает с разных дискурсивных позиций, что в свою очередь подразумевает понимание границ авторитетности.

Несомненно, государственные министерства и ведомства имеют право на публичное формулирование государственной позиции по тем или иным вопросам (дискурсивная позиция, свойственная фигуре Политика). Они имеют право распространить ее и на вопросы, связанные с прошлым. Чиновник, безусловно, имеет право на авторитетное высказывание об истории. Но получает он этот авторитет именно в силу того, что представляет государство, но не в силу профессиональных знаний. Из этого мы делаем вывод, что государственное ведомство имеет право формулировать то, как морально и политически (с позиции сегодняшнего дня) оценивать те или иные исторические события. Но производство содержательных высказываний — то есть столь любимый разговор на языке документов и фактов — есть уже выход за пределы компетенций, который на практике может вести к печальным последствиям, самые легкие из которых — неудачные высказывания и последующие медийные скандалы. Как профессиональным историкам и чиновникам научиться уважать и слышать друг друга, разграничивая компетенции, вопрос отдельный, но от его решения зависит будущее развитие «исторической» составляющей внешнеполитической деятельности.

На этом фоне неудивительно, что именно президент В. Путин оказался в российской системе тем лицом, который стал производить значимые содержательные высказывания на исторические темы в контексте российской внешней политики.

Политическая риторика, артикулирующая исторические детали, цифры и документы, будет выглядеть куда более убедительной, нежели чисто декларационная. Если она исходит из уст главы государства, то это притягивает внимание многих, но автоматически влечет политизацию, выдергивание цитат из контекста и медийному проседанию тех или иных смыслов. Диалог здесь невозможен. Но вопрос все же не в том, что именно сказал российский лидер, а в самом факте такого выступления. Оно стало возможным и для многих желательным именно ввиду отсутствия той культурной прослойки, независимой от государства и обладающей собственным авторитетом для создания убедительных высказываний об истории; прослойки, которая бы развернула диалог по «больным» направлениям (ответственность за начало Второй мировой и оценка коммунистического наследия), превратив его во множество культурных продуктов. Однако происходящее логично с точки зрения последовательной государственной исторической политики, когда формирование актуальной системы исторических значений (без малого, призванных легитимировать российскую государственность!) в конечном счете требует от политического лидера выступить в роли «дискурсивного суверена», конечной верховной инстанции этой символической конструкции.

Часть 1. Война и национальная идентичность

Эта статья продолжает изучать тенденции политического использования истории в современной России, тенденции, которые мы очертили два года назад в специальном материале для РСМД. Как отмечалось ранее, обращение к прошлому — главный риторический прием привнесения ценностного (возвышенного) измерения в политическую жизнь. Производство коллективного «мы» (российской политической нации) и ценностной легитимности государственной системы (polity) — вот ключевые задачи, которые решаются через актуализацию исторических образов. Эта риторика приходит на помощь тогда, когда политическое руководство страны от частностей, наполняющих мир актуальной политики (politics), переходит к разговору в целом о России, ее судьбе и пути развития, когда оно пытается выразить единство всех ее граждан, нечто основополагающее и значимое, превращающее их в единую нацию, единое государство.

В последние годы мы наблюдаем усиление исторической риторики: в то время как во многом медийно порождаемые «конфликты памяти» все больше используются для визуализации того, кто же является «значимым другим», покушающимся «на нашу победу», внутри страны происходит систематизация институтов и расширение практик государственной политики в сфере истории.

Константин Пахалюк:
К вопросу о политизации памяти о Великой Отечественной войне в современной Европе

В России история больше, чем история

В России публично говорить о нашей стране в целом (как и о любой другой стране) сегодня затруднительно, если не обращаться к истории. Политики центристского и консервативного толка, публичные интеллектуалы, публицисты и пропагандисты — все они во многом привыкли осмыслять наше коллективное «мы» через систему исторических образов, привязывать его к определенным фактам, тезисам, историческим интерпретациям и нарративам. Естественно, последнее стало возможным во многом благодаря официальной риторике, публикациям близких к государству медиа и тем конфликтам памяти, которые медийно высвечивались на протяжении последних двадцати лет. По наблюдениям политолога В. Морозова, еще в 2000-е гг. была сформирована устойчивая дискурсивная структура позиционирования России в качестве «истинной Европы», а российских оппонентов — «ложной»[1]. «Сохранение памяти о Победе» подавалось как один из признаков «истинной европейскости» нашей страны, в то время как обличение правоэкстремистских и этнонационалистических группировок и политиков (под общим лейблом «неонацизма») в ряде стран Восточной Европы было направлено на представление их в качестве «ложно-европейских».

В целом же образ «значимого другого», «покушающегося» «на наше прошлое, нашу славу, героев и величие», формировался долго и противоречиво. Так, мы много знаем о сносе советских памятников в Восточной Европе, но аналогичные действия в странах Центральной Азии зачастую оставались на периферии внимания. Разномастные скандалы, связанные с памятниками или заявлениями зарубежных политиков, куда активнее транслировались государственными медиа внутри России, нежели значительная позитивная работа по обустройству памятных мест. Однако в конечном итоге образ «значимого другого» стал приобретать конкретные воплощения. Им стала разношерстная группа из зарубежных политиков-популистов, вандалов, не очень умных «публичных интеллектуалов» и крикливых журналистов. Все они — прекрасная находка для каждого медиаменеджера, ищущего, кто же конкретно покушается на «самое святое». Размытый образ «борцов против нашей истории» нуждается в конкретных примерах и фигурах, иначе сложно убедить «широкого зрителя», будто «наша память» действительно под угрозой.

Далее. Для того, чтобы история стала фундаментом российской нации, недостаточно просто отослать к ней (жестом/словом/памятником) — ее надо выразить. В выступлениях В. Путина на историческую тематику центральная символическая фигура — государство, имеющее 1000-летнюю непрерывную историю, а главная добродетель — служение ему. Воспроизводство этой модели мы видим и на уровне ниже, когда в дело включаются чиновники, журналисты из государственных СМИ, «пиарщики» и активисты. «Исторический путь развития», «историческое единство», «защита памяти», «борьба с фальсификацией», «патриотизм и образы героев» — все эти дискурсивные элементы, столь активно тиражируемые на протяжении последних нескольких десятилетий, может и набили оскомину, но порождены они попытками решить сложнейшую задачу дискурсивно-символического производства и выражения российской нации. Можно не принимать конкретных форм и символических действий (хотя оппонирование им уже начинает стигматизироваться). Можно считать этот язык косным и не способным высказать нашу историю во всей ее глубине и противоречивости. Можно критиковать намеренное продвижение именно консервативных (подчас и реакционных) трактовок, желая большего внимания к «другим сторонам» нашего прошлого и проговаривания значимых травматичных событий (тот же распад СССР). Можно задуматься и над тем, что чем больше всматриваться в события, связанные с Российской империей и СССР, тем скорее возникает эмпатия к существовавшим тогда политическим институтам, их практикам или пространственной протяжённости. Но это не отменяет следующего обстоятельства: коллективный разговор об общем прошлом — не факультативные упражнения в красноречии, а составная часть государственного и национального строительства. И относиться к нему стоило бы все же более содержательно, избегая свойственной для медийного формата поверхностности.

Столь высокая политическая значимость сообщаемой истории обусловила и трансформацию государственной политики: от ситуативных вмешательств 2000-х гг. к более последовательной политике памяти 2010-х гг. Произошло это за счет а) создания при участии государства институтов памяти, таких как Российское историческое и Российское военно-исторического общества; б) появления зонтичных общественных объединений «Волонтеры Победы», «Поисковое движение России» и «Бессмертный полк»; в) централизации финансирования НКО через Фонд президентских грантов, выделивший самостоятельное грантовое направление «Сохранение исторической памяти»; и г) утверждения Историко-культурного стандарта, которому должны соответствовать школьные учебники истории. Следствием стала постепенная актуализация различных страниц отечественной истории, однако центральным элементом остается Великая Отечественная война. Степень интенсивности обращения к ней такова, что одни исследователи называют память о ней «основополагающим мифом российской нации», а другие — «гражданской религией»[2].

Естественно, государство использует образы и смыслы, близкие для развитой семейной памяти российских граждан: те же марши «Бессмертного полка», которые с середины 2010-х гг. перформативным образом выражают единство россиян, невозможно квалифицировать исключительно как усилия «официального патриотизма». Наоборот: стремления чиновников регулировать их подчас вызывают критику участников и исследователей. Впрочем, не будем забывать и об обратном: во второй половине 2000-х – начале 2010-х гг. государство сделало большое дело, фактически «оживив» семейную память, поскольку по мере развития цифровых проектов Министерства обороны «Подвиг народа» и «Память народа» миллионы россиян смогли наконец-то узнать многие подробности боевого пути своих предков.

На пути к государственной исторической политике

С начала 2020-х гг. мы наблюдаем следующий этап, когда политика памяти (где государство еще играло на неразличении официального и общественного) постепенно превращается в последовательную государственную историческую политику. В конце января 2020 г. В. Мединский был назначен помощником президента РФ с полномочиями координировать государственную политику в исторической и гуманитарной сферах. Вскоре в составе Администрации Президента появился департамент по координации вопросов государственной политики в исторической и гуманитарной сферах[3]. Летом 2020 г. на референдуме были внесены поправки в Конституцию РФ, причем вполне ожидаемо появившиеся статьи об историческом прошлом оказались сопряжены с формулированием основ российского государства: «Российская Федерация, объединённая тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского государства, признаёт исторически сложившееся государственное единство» (ст. 67). Пожалуй, именно здесь наиболее демонстративно выражено то обстоятельство, что история важна руководству страны на уровне polity (легитимности системы как таковой), а не politics (политический процесс).

В июле 2021 г. Указом Президента России была создана Межведомственная комиссия по историческому просвещению под председательством В. Мединского. К настоящему времени она провела два заседания (последнее — в марте 2022 г.), участниками которых стали несколько десятков представителей различных государственных (военных и гражданских) ведомств, учреждений науки, общественных и религиозных объединений. По открытым источникам мы не можем составить представление ни о механизме функционирования, ни о имеющихся результатах. Недостаток информации о работе, впрочем, не мешает нам обратить внимание на состав и сделать вывод о вполне отчетливом стремлении за счет широкого представительства государственных ведомств обеспечить и публично продемонстрировать единство государственной политики.

Одновременно усилило позиции и Российское историческое общество, которое летом 2021 г., наряду с Федеральным архивным агентством, получило полномочия «центров ответственности» по Укрупненной группе специальностей и направлений подготовки «История и археология». За этой сложной формулировкой стоит вполне важная функция: содействовать Министерству образования и науки в равномерном выделении бюджетных средств на исторические специальности в высших учебных заведениях. «Таким образом, уже с 2023 г. распределение бюджетных мест на исторические специальности будет осуществляться с учетом мнения профессионального исторического сообщества» — так определил значимость этого решения председатель РИО С. Нарышкин.

Таким образом, мы видим продолжающееся институциональное строительство в области государственной исторической политики, усиление ее связности и придание все большого политического веса вопросам истории. Безусловно, в центре внимания находятся события Великой Отечественной войны, однако постоянное повторение знакомых образов, сюжетов, практик и идей, скорее, отрицательно сказалось бы на проводимой политике. Отсюда проистекают перманентные попытки освежить господствующий нарратив (не меняя его героического и государство-центричного содержания), найти новые формы его представления и даже, если это требуют обстоятельства, сместить акценты.

Константин Пахалюк:
«Исторический аргумент» и моральное обоснование российской внешней политики

Память о Великой Отечественной войне в России: в поисках новых форм и тем

Прежде всего, необходимо выделить поиск новых, более современных и понятных форм репрезентации государство-центричного нарратива. В качестве наиболее ярких примеров выделяются Музей Победы (Центральный музей Великой Отечественной войны), который в мае 2020 г. открыл масштабную экспозицию «Подвиг народа», а в 2021 г. в парке «Патриот» буквально вокруг только что освященного Главного храма Вооруженных Сил РФ раскинулся музейный комплекс «Дорога памяти». Несмотря на вполне очевидные отличия, между обоими проектами есть немало общего. Музей Победы (находится в прямом подчинении Министерства культуры) позиционирует себя в качестве ключевого музея о Великой Отечественной, в то время парк «Патриот» также представляет себя как главное историко-символическое пространство Минобороны. Обе музейные экспозиции посещал или открывал В. Путин, что дает дополнительные аргументы в пользу стремления рассматривать их как производящие официальный исторический дискурс.

Оба музея примерно равными средствами пытаются сделать три вещи: расширить пространство актуального исторического нарратива о Великой Отечественной войне за счет новых сюжетов; сделать акцент не столько рационально-смысловой рассказ, а на эмоциональную и ценностную сторону; продемонстрировать народный характер войны за счет личных историй современных россиян. Последнюю задачу Музей Победы решал за счет проекта «Лица Победы»: организация масштабного сбора семейных фотографий и рассказов от ветеранов, которые затем оформили экспозицию в специальном зале. В музейном комплексе парка «Патриот» подобного рода фотографии участников/ветеранов тянутся единым потоком сквозь всю экспозицию протяженностью в 1,5 км. В обоих случаях демонстрация коллективной народности важнее индивидуальных голосов. Расширение нарратива осуществляется за счет нарезки тематических блоков (в «Подвиге народа» их 17, в «Дорогах Победы» — 35), что позволяет освещать темы, обычно опускаемые в российских музейных экспозициях (в первом случае — отдельные залы об Аушвице или разграблении Новгорода; во втором — подводная минная война или борьба с вражескими диверсионными группами в тылу). Но это расширение не предполагает затрагивания вопросов о противоречивых страницах истории, которые бы не усиливали общий тезис о народном подвиге. Другими словами, расширение нарратива — это величина количественная, но отнюдь не качественная. Знать больше — не значит глубже понимать. Равным образом эмоциональный эффект строится по модели «выставки-блокбастера», с активным использованием «живых» декораций и мультимедийных технологий (не путать с интерактивными, поскольку последние предполагают активное поведение самого посетителя), которые создают образ и порождают эмоции, но оставляют рациональную рефлексию на втором плане.

Вторая тенденция связана с продолжением увеличения по всей стране количества памятных мест (новые памятники, мемориалы, аллеи герои и пр.), связанных с Великой Отечественной войной. В июне 2020 г. В. Путин и А. Лукашенко открыли Ржевский мемориал, посвященный советским воинам, сражавшимся на Ржевской земле. Масштабный монумент и музейная экспозиция создавались РВИО и Министерством культуры под патронажем Союзного государства. Центральная фигура солдата, склонившего голову, передает скорбные мотивы, а увековечение имен погибших на территории Ржевского района (частично на специальных пилонах, частично в залах мемориального музея) было сопряжено со сбором данных от их родственников и прямых потомков. Активность последних, наряду с последующим достаточно значимым потоком посетителей со всей страны, заставляет нас утверждать, что это не просто памятное место, а скорее «место памяти» в терминологии П. Нора, то есть нечто значимое и разделяемое многими людьми.

Если в 2007–2015 гг. 45 городов России (преимущественно центральной) получили звание Города воинской славы (что в городских пространствах отражено в типовых стелах), то с 2020 г. указами Президента присваивается звание Города воинской доблести, ныне его имеют более 40 городов по всей стране. В настоящее время в каждом из них создаются соответствующие монументы уже по индивидуальным проектам. Обе практики — присвоение символических званий и установка памятников — это, на наш взгляд, способ локализации общефедеральной героической повестки в конкретных регионах.

Третье направление развития государственной исторической политики нацелено на актуализацию темы нацистских преступлений. Речь идет прежде всего о проекте «Без срока давности» (с 2018 г.), патронируемый Администрацией Президента и объединяющий многих субъектов исторической политики — Росархив, Следственный комитет, ФСБ, Поисковое движение России и пр. Содержательно нужно говорить о публикации в открытом доступе (бд.безсрокадавности.рф) тысяч ранее малоизвестных архивных документов и рассекречивании новых, проведении межрегиональных конференций и различных образовательных программ. Поисковики организуют исследовательские экспедиции на местах расстрелов мирного населения. В 2020 г. по итогам таких работ в д. Жестяная Горка под Великим Новгородом начал создаваться масштабный мемориал. «Центральный» памятник мирным гражданам, погибшим во время оккупации (по масштабам аналогичным Ржевскому мемориалу), будет открыт в Гатчине Ленинградской области в 2023 г. Вне непосредственной связи с проектом «Без срока давности» реализуется немало и других инициатив: в 2020 г. в Санкт-Петербурге при Военно-медицинском музее был открыт Музей жертв нацистских концлагерей (с акцентом на практики расчеловечения). В Пскове по общественной инициативе создается Музей оккупации. На юге России и в некоторых центральных регионах активизируется внимание к другим фактически забытым жертвам нацистского террора — лицам с инвалидностью. Отдельно стоит говорить о развитии памяти о жертвах Холокоста, которые последовательно увековечиваются в разных регионах на протяжении нескольких десятилетий.

Расширение мемориального пространства сопровождается изменениями нормативного плана. В частности, речь идет о том, чтобы всю историю нацистской оккупации и террора номинировать как «геноцид советского народа». К его признанию призывают непосредственно руководители и многие участники проекта «Без срока давности». Была даже создана соответствующая петиция. Как если бы это был вопрос общественно-политический, а не научно-профессиональный!

Понятие геноцида, правда, весьма своеобразно, стало входить и в официальный дискурс. Так, 22 июня 2021 г., в День памяти и скорби, В. Путин заявил: «Врагу было мало завладеть чужой землёй. Он пришёл, чтобы истребить наш народ, а тех, кто останется, превратить в рабов, лишив родного языка, традиций предков, нашей культуры. Такого жестокого геноцида не знала история». Таким образом, понятие «геноцид» было применено для наименования всей истребительной политики, однако напрямую это выступление не содержит утверждение о «геноциде советского народа».

По мере проведения поисковиками исследований на местах массовых расстрелов мирных граждан следственный комитет возбуждает уголовное дело по статье «геноцид». В 2020–2022 гг. в Новгородской, Псковской и Ростовской областях были вынесены уже судебные решения, однако во всех случаях формулировки о том, что это за геноцид, расходятся. Так, в Новгороде Солонецкий районный суд поставил: «Признать вновь выявленные преступления в 1942–1943 гг. солдатами «тайлькоманды» в отношении не менее 2,6 тыс. советских граждан военными преступлениями против человечества, геноцидом этнических групп». Псковский областной суд признал совершенные на территории региона преступления нацистов и их пособников «геноцидом национальных и этнических групп, представлявших собой население СССР». А вот Ростовский областной суд признал преступления на территории области «геноцидом славян и иных национальных и этнических групп, представлявших собой население СССР, народов Советского Союза». Ни в одном из решений нет прямого утверждении о геноциде советского народа, в то время как решение ростовского суда напрямую коррелирует с позициями русских националистов. При этом тезис о «славянском геноциде» — абсолютно маргинален для исторической науки.

В российской и зарубежной академической среде большинство историков признает особую жестокость гитлеровской войны против СССР, однако в качестве зонтичного понятия используют такие номинации, как «война на уничтожение», «истребительная политика», «нацистская политика уничтожения» или «геноцидальная политика». Ключевой камень преткновения состоит в том, что собственно геноцид — это не массовое убийство, а намеренное (!) уничтожение группы (!) людей по определенным критериям (расовым, национальным, этническим и религиозным) как таковых (!). Последнее отсылает к тому, что некое преступление считается именно геноцидом, если людей убивали не как военных врагов или ненужных ртов, а именно как пассивных членов определенной группы. Другими словами, тезис о «геноциде советского народа» предполагает, что нацисты считали, что такой народ есть и намеренно уничтожали его именно за то, что он советский. И это еще требуется доказать.

На протяжении нескольких десятилетий память о нацистских преступлениях в Германии развивалась за счет внимания к различным категориям жертв. Этот подход получил распространение как в объединенной Европе, так и за рубежом. Его популярность у российских историков также определяется тем, что он позволяет преодолеть идеологизированные и нерасчленные образы нацистских злодеяний, созданные в советское время, и более нюансировано подойти к оккупационной политике. Не вдаваясь сейчас в содержание научных дискуссий (в конечном счете, не стоит телегу запрягать впереди лошади, отечественное научное сообщество лишь на пути к детальному пониманию всех обстоятельств и проявлений нацистского террора против народов СССР), мы все же хотели бы отметить, что с точки зрения политики памяти необходимо найти те формулы, которые позволили бы дать базовое определение действиям нацистов на оккупированной советской территории.

Вероятно, разворачивание тезиса о «геноциде советского народа» имеет отношение к международным дискуссиям и является одной из реакций на попытки представить СССР как агрессора в логике «Если мы были главной жертвой нацизма, то мы не можем быть агрессорами». Правда, пока остается неясным, какими именно механизмами эту идею удастся убедительно интегрировать в общеевропейское пространств памяти. Однако показательно, что в конце 2021 г. в Беларуси приняли закон, запрещающий отрицание геноцида белорусского народа (понятого как жители БССР, а не чисто в этническом ключе). Здесь также рвение политиков опередило возможности исторической науки. Неудивительно, что закон вызвал широкую критику у зарубежных историков, занимающихся Холокостом. В частности, израильский историк белорусского происхождения Л. Смиловицкий обратил внимание, что память о Холокосте в Беларуси поддерживается исключительно общественными усилиями; во время оккупации именно на уничтожении евреев, а не белорусов сосредоточивались нацисты, а потому тезис о «геноциде белорусского народа» ведет к принижению значимости еврейской трагедии. Каким образом белорусский закон о «геноциде белорусского народа» может сочетаться с российским тезисом о «геноциде советского народа», мы пока ничего сказать не можем. В количестве геноцидов, порождаемых политиками и журналистами, скоро можно будет и запутаться.

Естественно, медийно-публицистическое использование слова «геноцид» не предполагает строгого его прочтения: для большинства людей «геноцид» — это просто массовые убийства, а потому сам предмет спора далеко не очевиден. На данный момент против тезиса о «геноциде советского / белорусского народа» выступают историки и активисты памяти о Холокосте. Этот тезис — чуждый для общеевропейской культуры памяти о нацистских преступлениях, а также вызывает вопросы у многих российских историков, которые профессионально занимаются темой нацистских преступлений. Отдельный вопрос, насколько корректно геноцидом называть блокаду Ленинграда или практики организации гуманитарных катастроф на оккупированной территории[4]. С точки зрения политики памяти, существует серьезная опасность самовиктимизации России и ее включение в «конкуренцию жертв».

Каким образом будет развиваться ситуация — покажет время, однако даже если терминологические споры уйдут в сторону (содержательное развитие дискуссии о нацистских преступлениях и процесса увековечения памяти разных жертв автору данных срок представляется куда более значимой задачей), мы готовы прогнозировать конкуренцию двух моделей памяти. Первая в большей степени ориентируется на европейские практики, делает акцент на индивидуальных страданиях и нюансах нацистской истребительно-геноцидальной политики, призывает к сочувствию к жертвам (прежде всего к тем, кого нацизм уничтожал за инаковость) и ставит острые вопросы о вине и ответственности. Вторая модель подчеркивает общность трагедии граждан Советского Союза (вплоть до противопоставления их другим жертвам), изобилует конкретными примерами массового насилия и коллективного страдания и тесным образом связывает трагедию оккупации с героической борьбой советского народа. Сторонники первой модели в большей степени будут склонны создавать трагический (по Дж. Александру, то есть в духе древнегреческой трагедии как жанра) нарратив, сторонники второй — прогрессивно-героический.

Городской завтрак РСМД
Память о Второй мировой войне в нарративах современной Европы

Часть 2. Президентская риторика начала 2020-х гг. о Второй мировой войне: между внутренним и внешним слушателем

Великая Отечественная война и трансформация президентской риторики

2020-й год был объявлен Годом Победы в Великой Отечественной войне, однако масштаб торжеств сразу же оказался под угрозой ввиду пандемии COVID-19 и соответствующих внутренних ограничительных мер. Традиционный парад был перенесен с 9 мая на 24 июня, то есть годовщину Парада Победы. Вполне показательно, что была выбрана именно эта дата, а, например, не 22 июня, поскольку память о войне связана преимущественно с демонстрацией успеха и военной силы, народного единения и почтения к героям, а не трауром и скорбью. Последние — неотъемлемый элемент, но не главный лейтмотив ежегодных церемоний. Присутствие на параде 24 июня 2020 г. президентов Казахстана, Киргизии, Узбекистана, Таджикистана, Молдавии, Белоруссии, Сербии, частично признанных в мировом сообществе Абхазии и Южной Осетии, а также одного члена Президиума (коллегиальный глава государства) Боснии и Герцеговины явным образом свидетельствовали о пределах международного признания исторической повестки России. В неюбилейный 2021 г. приехал только президент Таджикистана.

Структурно обе речи 2020–2021 гг. воспроизводили известную и годами выработанную символическую модель, нацеленную на воздание должного добродетелям советского народа, победившего нацизм и освободившего Европу. Однако новым является радикальная универсализация в способах представления Великой Отечественной войны. Отсылая к параду Победы 24 июня 1945 г., В. Путин заявил: «Этот парад остался в истории как триумф невиданной силы, как торжество добра над злом, мира над войной, жизни над смертью <…> Именно наш народ смог одолеть страшное, тотальное зло». Естественно, для подобных выступлений в принципе характерна торжественность, однако в предыдущие годы события Второй мировой войны не представлялись им на параде 9 мая как борьба «добра и зла». Так, в 2016 г. президент символически увязал одержанную победу с необходимостью бороться сегодня с международным терроризмом, назвав его «злом». В 2015 г. В. Путин начинал с того, что назвал 9 мая «священной датой», продолжив: «Гордимся, что именно наши отцы и деды смогли одолеть, сокрушить и уничтожить эту тёмную силу».

В речи 2020 г. был и другой новый мотив — более подробное раскрытие того, что за мирную жизнь защищал советский солдат: «Мы знаем и перед лицом тех вызовов, с которыми сталкивается сегодня планета, по‑особому остро чувствуем, какая это величайшая ценность — человек, его мечты, радости, надежды, мирная, спокойная, созидательная жизнь». Это проговаривание повседневной нормальности в речи, которая обычно высказывает большую политику, было, видимо, продиктовано условиями пандемии. Накануне президент выступал с длинным обращением к гражданам России, представив спасение человеческой жизни в качестве основной цели политики государства.

В 2021 г. на параде 9 мая риторика борьбы «добра со злом» получила развитие, в то время как второй отмеченный нами мотив был опущен. Перечисляя добродетели, которые позволили советскому народу победить, В. Путин назвал силы добра и любви к ближнему, укорененные в национальном характере («Вынес нацизму исторический приговор и мощью оружия на полях сражений, и силой своей нравственной, человеческой правоты, жертвенным мужеством солдатских матерей, верностью тех, кто каждый день ждал от родных весточки с фронта. Той силой добра и любви к ближнему, которая испокон веков в нашем национальном характере»). Равным образом и радикальность нацистского зла получила более исторически-конкретные формулировки: «Он хотел не только свергнуть политический строй, советскую систему, а уничтожить нас как государство, как нацию, стереть с лица земли наши народы». Спустя 1,5 месяца, 22 июня, В. Путин напрямую назвал эту политику «геноцидом». Равным образом совершенно нетипичным для выступлений на параде 9 мая стало упоминание русофобии, пусть и положенной пока в исторический контекст: «Почти век отделяет нас от событий, когда в центре Европы наглел и набирал хищную силу чудовищный нацистский зверь. Всё циничнее звучали лозунги расового и национального превосходства, антисемитизма и русофобии».

Андрей Кортунов:
22 июня

Если риторика юбилейно-праздничных мероприятий, ориентированных на внутреннюю публику, постепенно радикализировалась, то совершенно иной тренд конца 2019–2021 гг. мы видим во внешнеполитическом контексте. Здесь мы позволим себе небольшой экскурс. Если еще в 2000-е гг. в исторических речах президента мы можем обнаружить попытки обозначить универсальные ценности, объединяющие Россию и зарубежную Европу, то в 2010-е гг. историческая составляющая всего российского внешнеполитического дискурса была структурирована этикой добродетели — исторические примеры были нужны, чтобы подчеркнуть не общность пути, а добродетельность России как ответственного международного игрока. Спасение Европы от нацизма, помощь союзникам в Первую мировую, решающий вклад в победу над Наполеоном, освобождение Болгарии от османского владычества, фигуры Гагарина (лидерство в покорении космоса), Пушкина и Толстого (выдающаяся культура) — продвижение этих образов и смыслов должно было наполнить тезис о благодетельности России конкретными значениями. Это вызвало проведение многочисленных локальных мероприятий (от памятных церемоний до временных выставок, показов фильмов и пр.), создание новых или реставрацию уже имеющихся памятников и мемориалов (не менее нескольких сотен). Сюда же можно отнести спонсирование возрождения пострадавших памятников мирового уровня, пострадавших от исламистов, будь то Тимбукту в 2012 г. или Пальмира в 2016 г. И МИД, и Россотрудничество, действительно, стали регулярно обращаться к теме исторической памяти. Вся эта деятельность должным образом не оценена еще внутри России, не осмыслена и не систематизирована. У иного наблюдателя может сложиться представление, будто в 2010-е гг. российское внешнеполитическое ведомство ничего не делало «на историческом фронте». На самом деле, это не совсем так.

Однако есть и другая сторона: продвижение «нашей исторической повестки» и отстаивание «нашей исторической правды» в лучшем случае предполагало высокую активность дипломатов, чиновников и связанных с ними общественников, которые сами брали на себя формулирование этой «исторической правды» и методов работы с ней. Историков могли пригласить к работе; известен, правда, неудачный опыт продвижения отечественных музеев (ГЦМСИР) в международный проект по обновлению экспозиции мемориала в бывшем лагере смерти Собиборе (причем, по имеющимся данным, причины отказа в сотрудничестве носили именно политически мотивированный характер). Активистам памяти, как правило, было необходимо вписаться в повестку, чтобы продвинуть инициативу. Однако никогда всерьез не ставился вопрос о том, чтобы продвигать за рубежом не отдельные образы и тезисы, а российских ученых и деятелей культуры: историков, архивистов, музейщиков — всех, кто действительно обладает правом авторитетно трактовать исторические события. Привлечь не на уровне внутренней экспертизы. Привлечь не как спикеров на лекциях и конференциях. Привлечь как тех, кто автономно имеет право говорить и оценивать; высказывать и судить. Кто сам выстраивает сеть контактов, порождая различные культурные продукты — выставки, фильмы, музеи, фестивали, исследовательские, образовательные и научно-популярные издания, летние школы и просветительные курсы. Но смысл, конечно, не столько в этих конечных продуктах, а в вовлечении широкого круга зарубежных историков, архивистов, музейщиков и пр. в совместную работу.

Никогда не подвергался рефлексии и вопрос о том, до каких пределов органы государственной власти, ответственные за внешнюю политику, должны самостоятельно определять границы «нашей истории», а где компетенции чиновников объективно заканчиваются и вступить должны уже ученые-историки. Мы исходим из того, что во всем том множестве высказываний об истории, которые и формируют пространство «актуальной памяти», наиболее значимы те, которые произведены теми, кто объективно претендует на особый авторитет высказывания. Другими словами, почему и за счет чего чьи-то суждения о событиях прошлого заслуживают доверия. На основе эмпирических наблюдений мы готовы выделить три самостоятельные дискурсивные позиции производства этого авторитетного высказывания: историк (за счет того, что он владеет процедурой создания научного академического знания, верифицируемого, системного, а потому претендующего на достоверность), свидетель (за счет фактического участия в событиях или непосредственного наблюдения за ним) и политик (будучи выбранным большинством населения или действующий по поручению такого лица, он обладает правом представлять некое сообщество, выражать официальную точку зрения, предлагать политические/моральные оценки, формулировать и озвучивать коллективно разделяемые представления). Естественно, на практике конкретный человек может пытаться одновременно занимать две (если не все три) позиции. Например, если высокопоставленный чиновник становится доктором исторических наук, то он стремится усилить авторитетность своих высказываний о прошлом; критика же его докторской диссертации будет прямой атакой на эти претензии. Или, наоборот, можно наблюдать конфликты между теми, кто по одному конкретному поводу говорят с разных дискурсивных позиций. Историки Великой Отечественной войны обычно очень скептичны к воспоминаниям ветеранов (ученые рефлексируют их рассказы как один из видов источников, причем не отличающийся достоверностью), ветераны часто критикуют профессиональных исследователей за «пренебрежение к их правде», а политик может легко подпасть под обструкцию, если его высказывание в содержательном плане идет вразрез с доминирующими в науке представлениями. Другими словами, грамотная политика памяти требует поиска определенного баланса между теми, кто выступает с разных дискурсивных позиций, что в свою очередь подразумевает понимание границ авторитетности.

Несомненно, государственные министерства и ведомства имеют право на публичное формулирование государственной позиции по тем или иным вопросам (дискурсивная позиция, свойственная фигуре Политика). Они имеют право распространить ее и на вопросы, связанные с прошлым. Чиновник, безусловно, имеет право на авторитетное высказывание об истории. Но получает он этот авторитет именно в силу того, что представляет государство, но не в силу профессиональных знаний. Из этого мы делаем вывод, что государственное ведомство имеет право формулировать то, как морально и политически (с позиции сегодняшнего дня) оценивать те или иные исторические события. Но производство содержательных высказываний — то есть столь любимый разговор на языке документов и фактов — есть уже выход за пределы компетенций, который на практике может вести к печальным последствиям, самые легкие из которых — неудачные высказывания и последующие медийные скандалы. Как профессиональным историкам и чиновникам научиться уважать и слышать друг друга, разграничивая компетенции, вопрос отдельный, но от его решения зависит будущее развитие «исторической» составляющей внешнеполитической деятельности.

На этом фоне неудивительно, что именно президент В. Путин оказался в российской системе тем лицом, который стал производить значимые содержательные высказывания на исторические темы в контексте российской внешней политики. В данном случае мы обращаем внимание к серии развернутых выступлений В. Путина на историческую тематику. Первым стало выступление в декабре 2019 г. на саммите глав СНГ. По предположению историка А. Миллера, оно стало несколько запоздалым ответом на очередную резолюцию Европарламента (сентябрь 2019 г.) «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы».

Принятая с подачи польской стороны, она осуждала «пакт Молотова — Риббентропа» и напрямую постулировала, что именно следствием его заключения стала Вторая мировая война и разделение Европы двумя тоталитарными режимами. Последовательная критика двух тоталитарных режимов, сталинского и гитлеровского, не устанавливала напрямую их тождества, равной ответственности за начало войны, и содержала оговорку, что Россия также является жертвой и нацистского, и коммунистического террора. Однако это не отменяет того, что декларация писалась так, что сталинский СССР и гитлеровская Германия (а также коммунизм и нацизм) предстали как явления одного порядка. И война против Финляндии, и присоединение Прибалтики, и возврат Северной Бессарабии, а также западных регионов Беларуси и Украины — словом, все территориальные приобретения СССР в 1939–1940-е гг. определялись как «агрессия», «аннексия» или «оккупация». Равным образом постулировалось, что после 1945 г. часть Европы продолжала развиваться и восстанавливаться, в то время как «другие европейские страны оставались под контролем диктатур (некоторые под прямой советской оккупацией или советским влиянием) в течение полувека и были лишены свобод, суверенитета, достоинства, права человека и социально-экономического развития». В конце Европарламент призывал не только отмечать 23 августа как Европейский день памяти жертв тоталитарных режимов (такое воззвание было им сделано еще в 2008 г.), но и установить новую памятную дату 25 мая как Европейский день героев-бойцов против тоталитаризма, приуроченную к расстрелу коммунистическими властями Польши офицера Армии Крайова Витольда Пилецкого.

В контексте дискурса об истории, как артикулируемого российским внешнеполитическим ведомством, так и разворачивающегося при официальной поддержке нашей страны, эта резолюция была воспринята как насквозь антироссийская. Тот факт, что она была направлена в первую очередь против определенных политических практик и только во вторую очередь предлагала определенные исторические интерпретации, ускользнул из внимания многих российских комментаторов. Хотя, по нашему мнению, само включение в текст резолюции конкретных исторических формулировок и оценок было выходом евродепутатов за пределы своих компетенций, ведь, как мы утверждали выше, содержательные высказывания — удел исключительно профессиональных историков. И стоит ли здесь удивляться, что как именованные причины начала Второй мировой войны, так и резкость в оценке всего коммунистического наследия, отдают — скажем мягко — высокой степенью политизированности. Но все же ирония заключается в том, что ни интерпретации, ни предложенные оценки вовсе не новы, и не впервые обнаруживаются в европейских политических документах. Потому мы вынуждены высказать лишь сожаление, что на протяжении десятилетия российская внешнеполитическая риторика и практика были ориентированы на доказательство добродетельности России, в то время как острые и сложные вопросы (прежде всего, оценка коммунистического наследия в Восточной Европе) оставались в стороне. Естественно, профессиональным историкам, кураторам, музейщикам, публичным интеллектуалам и другим участникам производства культурного пространства, той культуры памяти, которая не ограничивается риторикой и декларацией, было бы легче вести продуктивный диалог, нежели политикам и дипломатам. Но под рукой никого не нашлось, ведь Россия и не инвестировала значимые средства именно в культурное производство в этой области.

В итоге ответ на резолюцию Европарламента был дан имеющимися средствами, с достаточной последовательной демонстрацией того, что вопросы исторической памяти не являются — по крайней мере, формально — второстепенными. Выбор в качестве площадки неформального саммита глав СНГ должен был, вероятно, демонстрировать, что Россия формулирует тезисы, общие для значительной части постсоветского пространства, что она озвучивает альтернативу подходу, предложенного европарламентариями. Постоянное оперирование цифрами, фактами и цитатами, многочисленные отсылки к документам — все это создавало образ разговора об истории «по существу». Хотя в медийном пространстве наибольший резонанс вызвали слова, содержащие обвинения в адрес предвоенных польских элит в провоцировании Второй мировой войны, в действительности историческая аргументация была нацелена на иллюстрацию достаточно типичного для многих предыдущих выступлений российского лидера тезиса о всеобщей ответственности за неспособность выстроить систему европейской безопасности. Да, роль ответственности собственно СССР обходилась стороной, хотя собственно «пакт Молотова — Риббентропа» оправдывался не по существу, а ввиду международного контекста: «Договор между Советским Союзом и Германией был последним в ряду тех, которые были подписаны другими европейскими странами, как бы заинтересованными в сохранении мира в Европе. При этом хочу отметить, что Советский Союз пошёл на подписание этого документа только после того, как были исчерпаны все возможности».

Куда интереснее, на наш взгляд, другая система аргументаций, связанная с оценкой коммунистической наследия. С одной стороны, В. Путин неоднократно подчеркивал, что советское/коммунистическое — наше актуальное наследие: «Мы в известной степени наследники бывшего Советского Союза. Когда говорят о Советском Союзе, говорят о нас… повторяю ещё раз, все мы и есть бывший Советский Союз». С другой — он призвал разделять сталинский режим и советских людей: «Наши простые бойцы Красной армии, которым были поставлены памятники, в том числе и выходцы из сегодня независимых абсолютно государств, которые были созданы после роспуска Советского Союза, это и ваши предки тоже, им были поставлены памятники в Европе. Они же самые простые люди. Вот эти красноармейцы, кто они такие? В основном крестьяне, рабочие. И многие из них пострадали от того же самого сталинского режима: кто‑то был раскулачен, родственники кого‑то были сосланы в лагеря». Та часть декларации Европарламента, которая была посвящена оценкам послевоенных коммунистических стран, оказалась за скобками.

Вероятно, этот формат был признан удачным, поскольку в 2020–2021 гг., вступая в заочный диалог с международным сообществом, В. Путин подготовил две обстоятельные статьи: «75 лет Великой Победы: общая ответственность перед историей и будущим» (18 июня 2020 г.) и «Об историческом единстве русских и украинцев» (12 июля 2021 г.). Хотя это де факто политические высказывания, их отличительной чертой стало представление развернутого исторического нарратива по истории международных отношений периода Второй мировой войны и российско-украинских отношений, который по содержанию превосходил стандартную публицистику. Даже если бы автор выступил под неизвестным псевдонимом, нашлось бы немало российских академических журналов, которые взяли бы к публикации эти тексты. Первая статья завершалась призывом к международному диалогу по ключевым проблемам международных отношений в формате саммита глав государств — постоянных членов Совбеза; вторая — сигналом о том, что Россия не потерпит превращение Украины в антироссийское государство, но не считает собственно украинцев врагами. Исследователь А. Миллер обратил внимание, что в обоих текстах содержался призыв к международному диалогу, учитывающему и российскую позицию, особенно отметив в статье 2020 г. высказанную президентом необходимость широкого общественного диалога на международном уровне по сложным вопросам истории[5]. Впрочем, значительная часть комментаторов и журналистов бросилась комментировать собственно историко-содержательную часть, упуская из внимания общественно-политический контекст.

Естественно, политическая риторика, артикулирующая исторические детали, цифры и документы, будет выглядеть куда более убедительной, нежели чисто декларационная. Если она исходит из уст главы государства, то это притягивает внимание многих, но автоматически влечет политизацию, выдергивание цитат из контекста и медийному проседанию тех или иных смыслов. Диалог здесь невозможен. Но вопрос все же не в том, что именно сказал российский лидер, а в самом факте такого выступления. Оно стало возможным и для многих желательным именно ввиду отсутствия той культурной прослойки, независимой от государства и обладающей собственным авторитетом для создания убедительных высказываний об истории; прослойки, которая бы развернула диалог по «больным» направлениям (ответственность за начало Второй мировой и оценка коммунистического наследия), превратив его во множество культурных продуктов. Однако происходящее логично с точки зрения последовательной государственной исторической политики, когда формирование актуальной системы исторических значений (без малого, призванных легитимировать российскую государственность!) в конечном счете требует от политического лидера выступить в роли «дискурсивного суверена», конечной верховной инстанции этой символической конструкции.

[1] См.: Морозов В. Е. Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. М.: НЛО, 2009.

[2] Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015; Копосов Н.Е. Память строгого режима. История и политика в России. М.: НЛО, 2013; Тесля А.А. Как менялась память о Второй мировой войне // Эксперт. 2020. № 18-20. С. 97-101.

[3]См. упоминания этого департамента в СМИ: Всероссийский творческий конкурс «Образ Петра Великого» обрел международный формат // Российское военно-историческое общество. 2022. 7 апр. URL: https://rvio.histrf.ru/activities/news/vserossijskij-tvorcheskij-konkurs-obraz-petra-velikogo-mozhet-obresti-mezhdunarodnyj-format; Исторический комплекс в Багратионовске создадут с участием музея Бородино // РБК. 2022. 11 февр. URL: https://kaliningrad.plus.rbc.ru/news/62065c0b7a8aa957210e7439.

[4] Последний тезис развивается Е. Яковлевым. См.: Яковлев Е. Н. Война на уничтожение. Третий рейх и геноцид советского народа. СПб., 2021.

[5] «За двумя зайцами» // Colta. 2020. 19 июня. URL: https://www.colta.ru/articles/specials/24739-aleksey-miller-intervyu-putin-statya-voyna-pamyat-dialog; История для политики или наоборот? // Россия в глобальной политике. 2021. 19 июля. URL: https://globalaffairs.ru/articles/istoriya-dlya-politiki/