Арабский мир между насилием и согласием

Семь лет назад, 14 января 2011 г., началось Арабское пробуждение. Именно в этот день президент Туниса Зин аль-Абидин Бен Али сбежал из своей страны, положив тем самым начало длинной цепочке изменений во всем регионе.

В России обычно итоги запущенной тогда трансформации Ближнего Востока оцениваются негативно. Про успешный переход к демократии в Тунисе принято упоминать мимоходом и с некоторой долей скепсиса, делая акцент на драматизме ситуаций, сложившихся в других странах региона.

Подобное видение соответствует свойственному для российского общественно-политического сознания страху перед революциями, подчас, впрочем, затмевающему банальный факт: львиная доля проблем Ближнего Востока порождена недальновидностью тех режимов, которые десятилетие за десятилетием поддерживали стабильность текущего момента, жертвуя будущим развитием.

Если предпринятые семь лет назад попытки изменить ситуацию не дали пока позитивного результата, то начавшиеся тогда процессы все же повлияли на сами арабские общества, самым серьезным образом изменив общественное сознание в соответствующих странах.

Семь лет назад, 14 января 2011 г., началось Арабское пробуждение. Именно в этот день президент Туниса Зин аль-Абидин Бен Али сбежал из своей страны, положив тем самым начало длинной цепочке изменений во всем регионе.

В России обычно итоги запущенной тогда трансформации Ближнего Востока оцениваются негативно. Про успешный переход к демократии в Тунисе принято упоминать мимоходом и с некоторой долей скепсиса, делая акцент на драматизме ситуаций, сложившихся в других странах региона.

Подобное видение соответствует свойственному для российского общественно-политического сознания страху перед революциями, подчас, впрочем, затмевающему банальный факт: львиная доля проблем Ближнего Востока порождена недальновидностью тех режимов, которые десятилетие за десятилетием поддерживали стабильность текущего момента, жертвуя будущим развитием.

Если предпринятые семь лет назад попытки изменить ситуацию не дали пока позитивного результата, то начавшиеся тогда процессы все же повлияли на сами арабские общества, самым серьезным образом изменив общественное сознание в соответствующих странах.

Насилие как проблема

Внешняя политика России: взгляд в 2018 год.
Россия и Ближневосточный регион

Пожалуй, наиболее значимым элементом общественно-политической жизни региона в эти годы, по крайней мере, на взгляд стороннего наблюдателя, стало насилие.

Гражданская война в Сирии унесла от двухсот тысяч до полумиллиона человеческих жизней. Две гражданские войны в Ливии — до семидесяти тысяч. Гражданская война в Йемене — несколько десятков тысяч, а гуманитарная катастрофа в этой стране — несколько миллионов.

В Тунисе, Египте, Турции, считающимися достаточно спокойными странами региона, терроризм превратился в элемент повседневности. И если в абсолютных числах число жертв терроризма несопоставимо меньше, чем число жертв вооруженных конфликтов, то в общественном сознании он создает ощущение постоянной угрозы, а борьба с ним способна оправдать самые жесткие репрессии центральных властей.

Мы оказались в ситуации, когда огромный регион — «от Океана до Залива», населенный тремя сотнями миллионов людей, ежеминутно испытывает страх перед возможным проявлением насилия.

И что не менее важно — именно так этот регион начинает восприниматься извне.

Подобное отношение во многом несправедливо.

Не только Турция, Египет или Тунис стали аренами деятельности террористов, но и Барселона, Ницца, Париж, Берлин, Бостон, Санкт-Петербург и многие другие города, считающиеся благополучными, оказываются под угрозой.

Большинство политических систем Ближнего Востока остаются вполне стабильными, а предпринятые после 2011 г. реформы в Марокко, Алжире, Тунисе, Иордании, особенно на фоне неудач в регионе, позитивно сказались на развитии этих стран.

Да и в наиболее проблемных странах — Сирии, или даже Ливии или Йемене — полного крушения государственности не произошло. Более того, даже в бурлящем Ираке и переходящем от одного кризиса к другому Ливане все большую значимость для регулирования политической жизни приобретают вполне современные механизмы — выборы, межпартийная борьба и т.д.

Однако ощущение всепобеждающего насилия никуда не уходит. И дело тут не только в негативной для региона информационной среде, формирующей образ Ближнего Востока как территории хаоса, но и в принципиальном изменении в общественно-политическом сознании арабских обществ. Пожалуй, впервые в истории, насилие для них стало проблемой.

Василий Кузнецов:
Войны во имя ислама: что дальше?

Действительно, в современном западном (в том числе российском) общественно-политическом дискурсе минимизация насилия кажется настолько очевидным требованием к политической системе, что едва ли подвергается сомнению. Лауреат Нобелевской премии Дуглас Норт вообще полагал, что снижение уровня насилия — основной критерий для определения развитости социального порядка.

Однако так было далеко не всегда.

Примечательно, что в европейской политической философии проблема насилия вообще не стояла как таковая вплоть до конца XVIII века. Платон, Аристотель, Августин Блаженный, Макиавелли, Гоббс или Локк — никто из них, рассуждая о политике, не задавался вопросами насилия как такового. Их беспокоили смуты, войны, неурядицы, восстания и т.п. — то, что нарушает порядок, но не насилие.

Только начиная с И. Канта императив ненасилия начал не без труда утверждаться в европейской общественной мысли, правда, наряду с распространением своей прямой противоположности — восходящей к Гегелю поэтизации насилия.

Две мировые войны, впрочем, если и не положили ей конец, то немало охладили пыл ее главных адептов. После них насилие из проблемы философского анализа политической жизни превратилось едва ли не в универсальную категорию, задающую параметры философствования для нескольких поколений мыслителей, начиная, по крайней мере, с М. Фуко. Появление теории Д. Норта стало следствием этого процесса — требование ненасилия стало рассматриваться как естественное в политической науке. Создание таких документов как «Ответственность за защиту» (при всем его несовершенстве и спорности) было проекцией на международные отношения подобного подхода.

Однако сам этот подход, порожденный европейским опытом и западным сознанием, нельзя считать универсальным. Даже в России, где регулярно слышатся попытки оправдания сталинских репрессий победой в Великой Отечественной войне и технологическими прорывами, он в полной мере не прижился.

Что же касается Ближнего Востока, то там насилие и вовсе не воспринималось обществами как существенная проблема. Можно назвать сотни произведений арабских мыслителей ХХ века, посвященных проблемам нации, государства, демократии, справедливости и т.д. Но сколько можно назвать работ, посвященных насилию? Не так уж много.

Сергей Серебров:
Йеменский тупик: причины, угрозы, сценарии выхода

Ирано-иракская война унесла в два или в три раза больше жизней, чем гражданская война в Сирии.

Никто не знает, сколько человек подверглось репрессиям при С. Хусейне или М. Каддафи. Убийство 1270 заключенных ливийской тюрьмы Абу Салим в 1996 г. стало лишь одним из эпизодов, однако сколько именно подобных случаев произошло, точно неизвестно.

В Йемене еще до Арабского пробуждения подавление восстания хуситов в 2004–2010 гг. обернулось несколькими десятками тысяч человеческих жертв.

Все это вызывало глухой ропот недовольства во внешней среде, однако не становилось причиной делегитимизации режимов в самих обществах.

Однако сегодня мы видим, что в одной стране за другой тема насилия начинает становиться важной, что повышает требования к политическим режимам.

И хотя во многих странах есть политические заключенные, причем иной раз их счет идет на десятки тысяч, властям приходится прикладывать все большие усилия для оправдания подобной ситуации. А где-то она и вовсе становится невозможной.

От насилия к согласию

Проблематизация насилия накладывается на другое важное социальное изменение в регионе — усиление гражданского общества.

В некоторых странах оно стало следствием реформ, запущенных правительствами в качестве ответа на вызовы десятилетия. В других — следствием ослабления государственности и появления необходимости социально-политической самоорганизации обществ.

В Марокко количество неправительственных организаций с 2011 г. выросло почти в два с половиной раза, в Тунисе — более чем в два раза. В Иордании их число остается незначительным, но оно все же увеличилось в полтора раза, а в Алжире, пусть и не выросло настолько сильно, но и до того было довольно велико. Во всех этих странах, избежавших массового насилия, создающиеся НПО позволяют вовлекать в гражданскую жизнь все более широкие массы населения. И в этом плане не столь уж важно, существуют ли они за счет правительства, как в Марокко, или же получают внешнее финансирование, как в Тунисе.

Гражданское общество, тем не менее, заявляет о себе и в государствах, находящихся в состоянии вооруженных конфликтов. В Сирии его развитие связано и с организациями, действующими среди беженцев, и с множеством структур на территориях, контролируемых Дамаском, и с деятельностью местных советов на освобожденных территориях. В Ливии необходимость самоорганизации граждан заставляет их формировать локальные органы власти, как по племенному, так и по территориальному принципу.

Активизация гражданского общества в совокупности с проблематизацией насилия ведет к развитию принципа согласия или компромисса (тауфик), который предполагает принятие политических решений не по итогам победы одной из сторон противостояния, а в процессе поиска договоренностей между ними.

Наибольшее развитие этот принцип пока что получил в Тунисе, реализовавшись в 2013 г. в Национальном диалоге, который положил конец гражданскому противостоянию власти и оппозиции.

Идея спецпредставителя Генерального секретаря ООН по Ливии Гасана Саламе о проведении инклюзивного Национального конгресса и сделанная им ставка на ливийские муниципалитеты как основу восстановления страны свидетельствует о движении в том же направлении.

Василий Кузнецов:
После постмодерна: ближневосточное измерение одного тренда

На стремлении к тауфик основывалось и когда-то высказанное предложение Турки аль-Фейсала об организации Второго сирийского национального конгресса, однако последующая динамика конфликта не позволила ему воплотиться в жизнь.

Корни культуры тауфик можно обнаружить в совершенно разных политических традициях, существовавших в регионе. Этот принцип можно считать элементом демократии, предполагающей поиск договоренностей между конкурирующими сторонами. Однако с тем же успехом его можно рассматривать и как воплощение в жизнь основ исламской политической культуры. Принцип совещательности (шура), первоочередная роль экспертов в принятии политических решений, согласованное мнение (иджма‘) — все эти принципы, транслируемые в исламской политической мысли, указывают на признание ее «культурой компромисса». Можно обнаружить истоки тауфик в некогда популярной среди арабских националистов идее корпоративного государства, а при желании — в традиции племенного самоуправления. Подобная универсальность делает этот принцип приемлемым для любых политических сил, действующих в арабских обществах.

Вместе с тем очевидно, что как в зрелых демократиях, так и в политических системах, основанных на мусульманском праве, как в режимах, выстроенных арабскими националистами, так и в племенных обществах культура компромисса реализовывалась далеко не всегда.

Более того, как показывает практика, успешная ее реализация оказывается возможной лишь тогда, когда стороны политического противостояния (вооруженного или нет) не имеют оснований надеяться на конечную победу, с одной стороны, и оценивают риски продолжения противостояния как неоправданно высокие, с другой. Именно поэтому компромисс оказался невозможен ни в Бахрейне, ни в Йемене, ни пока что в Сирии.

Тем не менее сохранение напряженности или развитие конфликтов в этих странах, ослабление опеки над обществами со стороны всесильных политических элит в совокупности с всепроникающим страхом насилия вполне могут стать импульсом для формирования политической культуры согласия.