«Анти-мягкая сила»: так ли уж это круто?

Надо ли противостоять «мягкой силе», когда она выходит за «мягкие» рамки и мутирует в сторону открытой информационной войны? Уверен, что да, но с позиций собственной «мягкой силы» и участия в информационной войне со всеми ее правилами, диктуемыми условиями работы в открытом, публичном пространстве. Алексей Фененко убедительно показал на примере Советского Союза, что уход в оборону, запреты и «глушилки» контрпродуктивны и обрекают на поражение, по сути равнозначны признанию поражения еще до того, как оно состоялось. Уместная параллель: худшее, что могла сделать для себя российская так называемая внесистемная оппозиция за рубежом, это уйти в режим секретности.

Нельзя скатываться в пропаганду и надо оставаться самими собой, поскольку интерес к нам вызван именно нашим неучастием в западном «концерте», в целом нашей инаковостью, особенно в контексте тренда к ресуверенизации (в том числе ввиду органической связи между суверенитетом и демократической подотчетностью власти, как это показывает Брекзит) и нашей внешнеполитической самостоятельности (можем сказать «нет» Вашингтону и западным элитам, вышедшим из доверия у собственного электората, но остающимся у власти). Американизация стиля подачи контента нашими СМИ за рубежом создала нам равные условия с западными СМИ, превратив их в востребованные площадки озвучивания альтернативных точек зрения. Попытки гонения на наши СМИ убеждают в том, что это так. На нас работает и то, что либерализм, как и любая система взглядов, когда она навязывается меньшинством большинству (в данном случае — через политкорректность и контроль традиционного информпространства), обретает черты тоталитарной идеологии со всеми ее атрибутами, включая зажим свободы слова и подавление инакомыслия.

В этой ситуации не совсем понятно, от чего нам надо защищаться, от какой «мягкой силы», если в отношениях с Западом все воспроизводится по схеме холодной войны, только мы поменялись ролями. Наше преимущество еще в том, что нам не нужна никакая политика сдерживания: соответствующие задачи (выделю лишь непродвижение военной инфраструктуры НАТО/США к нашим границам) решаются в рамках военной конкуренции/гонки вооружений.

Вслушиваться в шепот бытия

Мартин Хайдеггер

Алексей Фененко поднял по-своему злободневный вопрос: как противостоять «мягкой силе» других государств? Можно понять это интеллектуальное искушение, но надо ли ему поддаваться — вот, на мой взгляд, в чем вопрос. Думаю, что спешить не надо.

Алексей Фененко:
Возможна ли «анти-мягкая сила»?

Начнем с «жесткой силы», чтобы посмотреть, как обстоят дела там. Опыт, в том числе недавний, показывает, что грубой военной силе можно противостоять только с опорой на не менее грубую военную силу. Беру у наших западных партнеров это странное сочетание слов «грубая» и «военная», призванное, надо полагать, облагородить применение силы западными странами. С другой стороны, недавно вошло в обиход слово «умная»(smart), которое как бы реабилитирует — после войны в Ираке — военную силу как инструмент западной политики, и прежде всего к русле формулы о «подкреплении дипломатии силой». (По этой логике вершиной должна бы казаться приписываемая нам «гибридная война», но оставим это за скобками.) В любом случае, примеры эффективного применения такой силы пока дает только Россия. Наиболее яркий из них — операция наших ВКС в Сирии, хотя речь идет о комплексном вовлечении в сирийский кризис, включая миротворческую дипломатию наших военных «на местности» и сложную региональную дипломатию, в том числе Астанинский процесс, но также контакты с остальными игроками. При этом приходится следить за всеми трендами региональной политики, такими как попытки выстроить ее по оси суннитско-шиитской конфронтации (США, Израиль, КСА и ОАЭ), т.е. против Ирана, наметившаяся тенденция создать общий суннитский фронт против «братьев-мусульман» (КСА и ОАЭ против Турции и Катара), планы создания «арабской НАТО» и «сделки века» по закрытию Палестинского вопроса и то новое, что вносит в региональные расклады «дело Хашикджи».

Получается, что эффективная дипломатия может противостоять военной силе, но лишь в сочетании с такой же военной силой, будь то угроза ее применения или просто «имплицитное» наличие соответствующего, «вызывающего доверие» (credible) потенциала и демонстрация наличия политической воли его задействовать. Нет нужды далеко ходить за примерами. Если Антанта была бы оформлена не серией секретных соглашений разного уровня, а прямо и публично, Германия вряд ли решилась бы развязать войну под предлогом выстрела в Сараево. Даже внятного заявления Лондона в поддержку Парижа в будущем конфликте с Германией было бы достаточно, но российскому послу в Лондоне Александру Бенкендорфу так и не удалось этого добиться. Ведь не случайно Берлин обхаживал не только Россию (Бьеркский договор и все, что было до него), но и Англию, предлагая союз на случай нападения Франции на Британские острова (!), что отсылало к временам Наполеона и отдавало сюрреализмом еще до того, как это слово сошло с пера Г. Аполлинера (история этих контактов немцев с англичанами в канун Первой мировой войны красочно изложена Г. Киссинджером в его «Дипломатии»). Но даже это не подвигло Лондон задуматься хотя бы о том, что никакая трансконтинентальная империя не спасет Великобританию от Германии, которая под боком.

В межвоенный период воображение британских элит стало уже жертвой не менее узкой идеологической зашоренности. Лучший вариант — общерегиональная, инклюзивная система коллективной безопасности, но ее нет в Европе со времен краха «европейского концерта», вызванного Крымской войной. Можно только удивляться тому, что об этом напомнил нынешний украинский кризис, который, как признают многие, включая Андрея Кортунова, не разрешить без отложенного по легкомыслию западных элит формального урегулирования на континенте в связи с окончанием холодной войны. Последняя воспроизводится как жалкое подобие оригинала самой «физикой» унаследованных от той эпохи элементов архитектуры безопасности, лишившихся своего идеологического смысла существования.

Андрей Кортунов:
Россия и Украина: четыре сценария на будущее

Конечно, когда дипломатия не работала или не срабатывала, оставалось одно — отвечать силой на силу, чему бездну примеров дает история XX века. В конечном счете сила отрицается силой, что хорошо понимают американцы. Если присмотреться к событиям последних пяти лет, включая кризисы в Сирии и на Украине, то переход к Москве инициативы в глобальной силовой политике и служит таким отрицанием военной силы Запада. Иначе мы имели бы дело с интервенцией Запада, как минимум, в Сирии. Собственно, в августе – сентябре 2013 г. США были на грани развязывания войны в Сирии. От этого опрометчивого шага американцев сообща удержали Лондон и Москва. Первый — посредством провала правительства Д. Камерона в парламенте по вопросу участия в такой войне, ну а мы — предложением о присоединении Дамаска к Химконвенции и последующем химразоружении Сирии.

В итоге, теперь и мы понимаем «физику» и «метафизику» силы в современных условиях, что служит неплохой основой для совместной с США бодрийяровской виртуализации войны. Это — верное средство избежать войны реальной. Дело не только в том, что в виртуальном пространстве это уже происходит: миллионы пользователей Интернета следят за развитием обычных вооружений и чуть ли не делают ставки (С-400 против F-22/35 и т.д.). Ее подготовки не избежать, раз такие цели поставлены в документах стратегического планирования Администрации Трампа. Поэтому должен даваться выход негативной энергии на уровне политической психологии и удовлетворяться аппетиты ВПК, которому Трамп отводит ключевую роль в реиндустриализации Америки. Гонка вооружений уже имеет место. Задача — остаться в ее рамках, конкурируя в деле сравнительной эффективности разрабатываемых образцов систем вооружений, включая «отрицающие доступ к ТВД», не создавая избыточных потенциалов и не напрягая бюджеты (тот же F-35 сомнительного качества и с непонятными боевыми характеристиками обошелся американцам в 1,3 трлн долларов — этот опыт наверняка будет учтен если не Пентагоном, то Конгрессом). Маневры и виртуальные штабные игры военных дополняли бы картину.

Важная гарантия от реальной войны — ее немыслимость в современной Европе, прежде всего Западной. В целом в части угрозы войны мы оказались в качественно отличной от прошлого ситуации, которая управляема и в которой нет ничего экзистенциального, продиктованного идеологическим антагонизмом. Поэтому разорвана связь между войной обычной и ядерной. Последняя возможна только в случае угрозы территории США/России: ни Вашингтон, ни Москва не будут рисковать ядерной эскалацией при любом ином развитии событий.

Алексей Фененко:
Реальность и мифы «мягкой силы»

В «серой зоне» между военной и «мягкой силой» находится политика сдерживания в ее разных инкарнациях, включая сдерживание посредством устрашения (deterrence/dissuasion). Но идея сдерживания из знаменитой Длинной телеграммы Джорджа Кеннана, как известно, подверглась милитаризации, хотя по существу имелась в виду как раз «мягкая сила» собственного примера Америки. То есть тут тоже обошлось без отца этого термина Дж. Ная, хотя таких примеров предтеч много: как пишут Шилдс и Салерно в своей книге о Сэлинджере, роман «Над пропастью во ржи» был крутым (cool) задолго до того, как это слово появилось в подростковом/школьном жаргоне (откуда, замечу, его бездарно заимствовал Тони Блэйр, выдвинув лозунг «Крутой Британии»).

Итак, надо ли противостоять «мягкой силе», когда она выходит за «мягкие» рамки и мутирует в сторону открытой информационной войны? Уверен, что да, но с позиций собственной «мягкой силы» и участия в информационной войне со всеми ее правилами, диктуемыми условиями работы в открытом, публичном пространстве. Алексей Фененко убедительно показал на примере Советского Союза, что уход в оборону, запреты и «глушилки» контрпродуктивны и обрекают на поражение, по сути равнозначны признанию поражения еще до того, как оно состоялось. Уместная параллель: худшее, что могла сделать для себя российская так называемая внесистемная оппозиция за рубежом, это уйти в режим секретности.

Об опыте информационной работы нашего посольства в Лондоне я писал. Добавлю только, что нельзя скатываться в пропаганду и надо оставаться самими собой, поскольку интерес к нам вызван именно нашим неучастием в западном «концерте», в целом нашей инаковостью, особенно в контексте тренда к ресуверенизации (в том числе ввиду органической связи между суверенитетом и демократической подотчетностью власти, как это показывает Брекзит) и нашей внешнеполитической самостоятельности (можем сказать «нет» Вашингтону и западным элитам, вышедшим из доверия у собственного электората, но остающимся у власти). Американизация стиля подачи контента нашими СМИ за рубежом создала нам равные условия с западными СМИ, превратив их в востребованные площадки озвучивания альтернативных точек зрения. Попытки гонения на наши СМИ убеждают в том, что это так. На нас работает и то, что либерализм, как и любая система взглядов, когда она навязывается меньшинством большинству (в данном случае — через политкорректность и контроль традиционного информпространства), обретает черты тоталитарной идеологии со всеми ее атрибутами, включая зажим свободы слова и подавление инакомыслия.

Андрей Кортунов:
Политика как продолжение войны иными средствами?

Если осмотреться шире в складывающейся ситуации. Украина не превратилась в витрину западной демократии, скорее наоборот, а тут еще хулиганство у Керченского моста, чтобы создать дешевый предлог для введения военного положения, от чего европейцы просто в шоке — не придется долго ждать, когда они об этом скажут публично. Одно дело, когда судачат о «веймарской Америке» и призраке «веймаризации», который бродит по Европе, другое, когда перед глазами национал-радикальная Украина образца межвоенного периода, да еще пытающаяся поиграть в виртуальную войну за западный счет. О Брекзите — отдельный разговор: все равно англичане сидели в Евросоюзе на двух стульях, да и вступали они в Общий рынок. Во Франции Э. Макрон ведет себя так, как если бы родился в другой стране. Никогда француз не будет немцем — это могло только показаться в условиях «невыносимой легкости бытия» после окончания холодной войны, но когда наступают трудные времена, о себе заявляют базовые черты национального характера. Французы любят порядок и централизацию, но Общественный договор подлежит трактовке обеими сторонами. Вот немцы затянули пояса при Шредере и пошли дальше, для них государство как было средством реализации категорических императивов независимо от режима (вспомним, что революцию в Германии подавляли социал-демократы), так им и осталось. Большой вопрос, выживет ли европроект в нынешнем виде в новой геополитической и иной среде.

Можно долго спорить о том, как соотносятся развитие и демократия, но ясно, что без развития никакой демократии не будет. Пожалуй, наиболее значимой жертвой Глобального финансового кризиса стало уважение, пиетет китайцев перед американцами — этого уже никогда не вернуть, и Пекин не откажется от своей политической системы как позволяющей принимать долгосрочные решения по развитию страны, имеющей опыт фрагментации — так называемый милитаризм (warlordism) после Синьхайской революции 1911 года. Налицо пример другого Китая — Сингапура, квалифицируемого как «западная нелиберальная страна».

В этой ситуации не совсем понятно, от чего нам надо защищаться, от какой «мягкой силы», если в отношениях с Западом все воспроизводится по схеме холодной войны, только мы поменялись ролями. Наше преимущество еще в том, что нам не нужна никакая политика сдерживания: соответствующие задачи (выделю лишь непродвижение военной инфраструктуры НАТО/США к нашим границам) решаются в рамках военной конкуренции/гонки вооружений. За нами и преимущество новизны: американцы сами виноваты, что задержались на сцене театра одного актера — прозябать с тем, от кого уже ничего не ждешь, не в правилах зрительской публики. С. Лавров часто вынужден повторять, что в своей внешней политике мы идем от жизни. Наверное, и в данном вопросе это было бы нелишним.