Возвращение истории

Автор: Иннокентий Андреев, руководитель аналитического отдела группы «Конструирование будущего», ведущий редактор журнала «Инженерная защита».

 

Мировая экономика находится в кризисе уже девять лет, и мало кто ожидает возвращения к значительному общемировому росту. Первые годы кризиса в экспертной среде стран Запада было принято говорить о кризисе как временной аберрации, произошедшей лишь из-за неудачного регулирования финансовых рынков в США. Однако, несмотря на колоссальные программы стимулирования западных экономик, резкий рост государственных долгов и сверхнизкие процентные ставки, кризис никуда не исчез, и голоса оптимистов поутихли. Сложившееся неустойчивое равновесие окрестили «новой нормальностью».

 

В 2016 г. недовольство затормозившей экономикой с шумом прорвалось в политическую реальность. Референдум по выходу Великобритании из Евросоюза, резкий рост влияния популистских партий в Европе и победа Дональда Трампа ясно продемонстрировали, что кризис перешёл из экономической плоскости в политическую. Под угрозой оказались столпы глобализации, такие как существование ЕС и обязательства США по защите своих союзников. В публикациях авторитетных СМИ и представителей экспертного сообщества всё чаще стали появляться истерические нотки, от оптимизма не осталось ни следа.

 

Соединённые Штаты Америки, завязнув во многих конфликтах в разных регионах земного шара, оказались в патовой ситуации. Не имея возможности пойти на прямое столкновение с Россией, с Ираном и КНР, США были вынуждены ограничиться мерами непрямого экономического воздействия. Разрыв в военно-политической мощи между США и недружественными им странами сокращается, экономическое значение новых индустриальных стран продолжает увеличиваться, в результате чего баланс сил в мировой политике продолжает меняться не в пользу США и их союзников.

 

Всё это, вместе с политическим кризисом внутри самих стран Запада, обусловило распространение алармизма и среди специалистов по международным отношениям. В опубликованном в январе 2017 года отчёте Национального совета по разведке США, посвящённого перспективам мировой политики в горизонте до 2040 года, было сделано революционное по американским меркам заявление, о том, что формирующийся в ближайшие годы мировой порядок завершит эру американского послевоенного доминирования.[1]

 

Структурный кризис мировой экономики и международного политического взаимодействия — лучшее время для того чтобы критически подойти к используемым теориям и аналитическим подходам. Теория международных отношений должна быть подвергнута критической оценке — равно как и иные «прикладные» социальные науки, служащие подспорьем в принятии управленческих решений. 

 

С точки зрения автора, для актуализации своего исследовательского подхода специалистам по международным отношениям, необходимо обратиться к наработкам смежных дисциплин — в первую очередь экономики и социологии.

 

При этом доминирующие направления в экономической науке плохо подходят для выработки новых моделей. Стремление к научной строгости привело к предельной математизации экономики, одновременно с чрезмерным упрощением поведения экономических агентов. В результате, теории описывающие поведение homo economicus получили математическую строгость, но утратили возможность описания поведения homo sapiens в реальной жизни. Как указал известный методолог экономики Марк Блауг, экономическая наука   превратилась «в некую разновидность социальной математики, в которой математическая точность — это все, а эмпирическая релевантность — ничто». [2]

 

Недостаточно адекватны для международной проблематики и методы доминирующих течений в современной социологии, сконцентрировавшихся на вопросах, связанных с проблемами социального обеспечения и дискриминации различных социальных групп и отказавшихся от серьёзного применения сравнительного и исторического подхода. Исследовательская деятельность большинства социологов сосредоточена «на последних пяти минутах жизни в Соединённых Штатах».[3]

 

Необходимо отдать должное альтернативным экономическим традициям, обладающим длительной интеллектуальной историей, интересными концепциями архитектуры современного мирового порядка. Однако все они не способны дать всеобъемлющий или сколь бы то ни было удовлетворительный ответ на накопившиеся вопросы.

 

В данной статье будет обсуждаться именно теория международных отношений, а не примеры из различной «международной аналитики», посвящённой тем или иным конкретным проблемам (ситуации в стране X, проблемам отношений стран X и Y), хотя более 99% текстов международников посвящено именно этим проблемам. Более того, в таких текстах, за крайне редкими исключениями, никто не ссылается на труды теоретиков  международных отношений. Так зачем же вообще говорить о теории?

 

На взгляд автора, критический разговор о теории международных отношений необходим, так как для специалистов-международников теория международных отношений является источником имплицитных аналитических моделей. Она влияет на модельные допущения («всё стремится к равновесию»), на приписывание акторам международного процесса «естественных целей» («все должны стремиться к международному сотрудничеству»), а равным образом и на подсознательную невозможность поверить в перспективу серьёзных изменений. И поэтому нам необходим критический анализ теоретических основ международных отношений.

 

 

Flickr / Sandor Weisz CC BY-NC 2.0

 

Проблемы теории МО

 

Антиисторицизм

Джон Хобсон, профессор политологии и теории международных отношений в университете Шеффилда, в своей критике доминирующих теорий международных отношений[4] в книге «Историческая социология международных отношений», указал на две инструментальные особенности антиисторицизма в современных доминирующих теориях МО, названные им «хронофетишизмом» и «темпоцентризмом». В силу того, что в упомянутой книге приводится подробная и системная критика теорий международных отношений с точки зрения исторической социологии, для задач данной статьи нам придётся прибегнуть к обширному цитированию.

«Хронофетишизм»

Под хронофетишизмом Хобсон понимает модель рассуждения, в которой современность (настоящее) может быть адекватно понята с использованием лишь данных о современном положении дел, игнорируя историческое развитие ситуации. Хронофетишизм, согласно Хобсону, приводит к развитию трёх исследовательских иллюзий:

 

 — «Иллюзии овеществления» (реификации)  — настоящее, тщательно изолированное от прошлого, представляется статичным, самоподдерживающимся и автономным явлением. Социо-временной контекст настоящего при этом затушёвывается.

 

 — «Иллюзия натурализации» — настоящее объявляется естественным, возникшим в результате «естественного» человеческого действия. Исторические процессы распределения власти в обществе, возникновения сегодняшних социальных норм и правил и пр., при этом затемняются.

 

 — «Иллюзия неизменности» — настоящее представляется вечным и неспособным к кардинальному изменению (в силу своей естественности). Процессы прошлого, сформировавшие современность, также затемняются.  

 

«Иллюзия овеществления — представления о настоящем как о автономном и самоучреждённом положении дел, ведёт к исследовательским ошибкам, так как ни одна историческая эпоха не была статичной и полностью "законченной", а представляла собой процесс формирования и переформирования. Использование подходов исторической социологии позволяет избежать иллюзии овеществления, описывая настоящее как  "эластичную конструкцию", включенную в специфический социо-временной контекст.

 

Восприятие настоящего как автономной и самоподдерживающей сущности является также классическим признаком второй хронофетишистской иллюзии — "иллюзии натурализации", в рамках которой современная система возникла естественным путём, согласно неким универсальным и естественным императивам. Такая иллюзия ведёт к исследовательским ошибкам, так как затемняет многомерный процесс распределения власти, формирования и эволюции норм и правил, и всех прочих элементов, составляющих современную систему. ». [5]

 

В качестве «эталонного» представителя антиисторицизма Хобсон рассматривает основателя неореализма Кеннета Уолтца. В рамках структурного неореализма Уолтца схема взаимодействия между государствами являются «вечной», так как «баланс сил» существовал всегда и должен существовать всегда. Какая-либо трансформационная логика в неореализме Уолтца отстуствует, современное же государство трактуется как высшая и естественная форма политической организации. Нельзя не отметить, что эта картина лучше всего соответствует «международному пату» периода «Холодной войны», в который она и была создана.

 

Равным образом, в рамках либеральных теорий, современный капитализм и западная демократия рассматриваются как пределы, изменения дальше которого представляются и невозможными, и нежелательными. Наиболее знаковым представителем такого подхода стал известнейший труд Френсиса Фукуямы «Конец Истории и последний человек», изданный в 1992 году и объявлявший об окончательной победе Соединённых Штатов и торжестве либерального капитализма. [6]

«Темпоцентризм»

«Если хронофетишизм ведёт к изоляции настоящего от прошлого и представляет настоящее автономным, естественным, спонтанным и неизменимым, то темпоцентризм экстраполирует "хронофетишизированное" настоящее в прошлое. Таким образом, резкие переходы и исторические различия между историческими эпохами и государственными системами сглаживаются и затемняются. История в такой картине регулируется неким "темпом" развития, характерным для современности. 

 

По сути, такой подход представляет собой инвертированную форму "зависмости от выбранного пути" ("path dependency"). Темпоцентризм позволяет рассматривать историю так, чтобы настоящее было хронофетишистским (естественным и неизменным).  Все исторические системы являются при этом изоморфными. В случае теоретиков международных отношений это приводит к постоянному поиску признаков современности в прошлом»[7]

 

Так, например, неореализм рассматривает историю как историю бесконечных повторений, так как ничего не меняется из-за вневременного воздействия «анархии» по Кеннету Уолтцу, или как постоянный и изоморфический процесс гегемонистических циклов с единственным изменением — какая именно страна находится на подъёме или в упадке, по модели Роберта Гилпина.

 

«Классическая история Фукидида может служит учебным пособием как по поведению сегодняшних государств,  так и по поведению государств V века до.н.э., когда она была написана.»[8]

 

В результате, в рамках неореализма борьба между Афинами и Спартой эквивалентна Холодной войне между США и СССР.

 

«Баланс сил в в политике в той форме в которой мы его знаем, практикуется тысячелетиями, различными политическими образованиями, от древних Китая и Индии, через греческие и итальянские города-государства, и вплоть до нашей эпохи» [9]

 

Как отмечает Хобсон, «темпоцентризм» также присутствует в неолиберальном институционализме.[10]. Неолибералы предполагают, что государства являются «агентами» с фиксированными идентичностями и интересами, ведущими себя как «рациональные эгоисты» с целью максимизации своих долгосрочных интересов. Такая максимизация становится возможной, когда государства приспосабливаются к кооперативным нормам, определяемых «международными режимами». Во многом такая картина представляется прямой экстраполяцией неоклассической экономики на сферу международных отношений, с некоторым укруплением субъекта — вместо рационального индивида, появляется рациональный псевдоиндивид — государство. В рамках такой модели совершенно не ясно, почему международные экономические объединения государств в их современном виде возникли лишь в XIX веке (торговые лиги Средневековья были скорее объединениями купеческих цехов, нежели государств), а в серьёзном масштабе были реализованы лишь после Второй мировой войны — если «рациональный эгоизм» свойственен государствам в принципе и во все времена.

 

Парадокс темпоцентризма состоит в том, что, экстраполируя современность назад, теоретик не только неверно описывает прошлое, но и серьёзно затрудняет понимание настоящего.   Мейнстримная теория международных отношений (т.е. неореализм и неолиберальный институционализм) рассматривает в качестве естественных именно те особенности современной системы международных отношений, которые нуждаются в проблематизации и объяснении.[11]

Сверхупрощённые единицы

Теорию международных отношений и доминирующую неоклассическую модель в экономической науке объединяет стремление к уподоблению всех действующих субъектов. Для неоклассических экономистов главным действующим субъектом является обезличенный «экономический агент». Известный экономист Дейдра Макклоски окрестила такое «экономическое существо» Max U (от слов maximization of utility). «Max U — это механистический, стремящийся к максимизации полезности персонаж, вооруженный неустановленными предпочтениями и подверженный действию некоторых ограничений.»[12] В рамках неореализма и ему подобных концепций государства уподобляются своего рода увеличенному Max U.

 

Согласно Уолтцу, международные отношения представляют собой пространство конкуренции идентичных единиц («units»)[13]. Внутренние свойства государств-«единиц» не влияют на международные отношения, так как всего государства независимо от политического устройства (капиталистического или социалистического) или структуры госдуарства (империи, города-государства или национального государства) ведут себя на международной арене одинаково, согласно логике конкурентного выживания. Более того, в модели Уолтца можно заменить «государства» на «племена» или «уличные банды», но принципы их взаимодействия не изменятся. Логика анархии — системы в рамках которой не существует власти более высокого уровня — преобразует всех участников взаимодействия в единицы с идентичными свойствами и функциями («like-unit»). Следует отметить, что в рамках неолиберальной парадигмы государства также имплицитно рассматриваются как идентичные единицы, хоть и с другими приоритетами и логикой действия.

 

С точки зрения исторической социологии, достаточно очевиден факт того, что на протяжении 99% истории человечества, мировая межгосударственная система состояла из структурно и функционально различных единиц. Уолтцевская картина одинаковых государств для мировой истории представляет собой аномалию. Конкуренция идентичных единиц в рамках системы анархии существовала не чаще чем «идеальный рынок» неоклассических экономистов. Поэтому можно согласиться с выводами Джона Хобсона относительно основных недостатков положений неореалистической и неолиберальной теории международных отношений[14]:

 

— свойства современных относительно схожих государств уникальны и специфичны именно для современного этапа развития человечества и не являются чем-то вневременным и существующим по умолчанию.

 

— схема анархии не может объяснить появление современных государств, в той же степени как асбстрактные математизированные модели современных рынков не объясняют историю их создания.

 

— только историко-социологический анализ способен объяснить, как и почему сформировались государства в современном виде.

Разделение внутренней и внешней политики

Для теории международных отношений характерно стремление к разграничению «внутренней» и «внешней» политики государств, что сокращает возможности анализа глубокой взаимосвязи внутренней и внешней политики как для государств и так и их лидеров. Безусловно, такая тенденция присутствует не во всех течениях теории международных отношений и уж тем более не слишком ярко проявляется в «страновом анализе», выполняемом международниками, но разделённость теоретического аппарата между «международными отношениями» и «политологией» даёт о себе знать. Однако такой редукционизм зачастую губительно сказывается как на анализе текущих схем внешней политики государств (весьма различных между собой), так и направлений эволюции государств и системы взаимодействия между ними.  

 

Стремление к чёткому разделению сфер внутренней и внешней политики в теории международных отношений — во многом предопределившее создание уолтцевской теория «идентичных единиц» обусловлено институционально-дисциплинарными и политическими причинами. Формирование современной теории международных отношений (в её варианте классического реализма) в США в 1950-х годах потребовало от ранних реалистов старательно отмежеваться от схем традиционной политологии. Дисциплина международных отношений, выстроенная вокруг силы, отстраненная от вопросов морали и законности, и исключающая «ослепляющее стремление к крестовым походам», никак не могла сочетаться с американской внутренней политической дискуссией, равно как и с дискуссией в иных западных демократиях.[15] Институциональное разграничение позволило проигнорировать тот факт, что основатели реализма, такие как Моргентау, рассматривали международные и внутренние политические процессы как выражение одного и того же «стремления к власти»[16].

Историческая социология как лекарство

С точки зрения автора, наиболее ценные модели, способные развить и дополнить анализ международной проблематики, были развиты в гибридных исследовательских традициях, объединяемых под термином «историческая социология» и органично включающих в себя как экономическую, так и социальную проблематику.

 

Под исторической социологией, в данной статье понимается «критический подход, отказывающийся от интерпретации настоящего как автономной сущности вне исторического контекста, и  настаивающую на включение его в специфическое социо-временно измерение».[17]

 

С точки зрения автора, именно в рамках традиции исторической социологии были развиты модели, позволяющие гораздо лучше понять современный кризис в экономике и системе международных отношений, по иному отображая эволюцию мировой экономики и политической системы. За последние 40 лет в рамках этих традиций был подготовлен изрядный теоретический и эмпирический багаж, несущий в себе потенциал для нового прорыва в интерпретации политического и экономического состояния и перспектив развития мира.

 

Можно сказать, что в определённом смысле, включение историцистских моделей в рассуждение о международных отношениях представляет собой «возврат к корням» в эпоху довоенного метода рассуждения о международных отношениях. Равным образом следует отметить, что несмотря на доминирование антиисторицизма в мейнстриме теории международных отношений, ряд учёных-международников —  наиболее ярким из которых является Барри Бьюзан, относящийся к «Английской школе» — вполне органично включают достижения исторических социологов в своих работы,[18] а равным образом указывают в своих работах на необходимость секторальной дифференциации системы международных отношений, и на необходимость разделения военно-политических, экономических и общественных секторов международной системы, и на многочисленные сложности с определением субъекта международных отношений[19].

Макроуровень и мир-системная историческая социология

Для наиболее абстрагированного уровня рассуждения о внешних структурах в международных отношениях («система государств») наилучший инструментарий предоставляют традиции мир-системной и неомарксистской исторической социологии. В этом можно согласиться с Георгием Дерлугьяном, рассматривавшим различные историко-социологические подходы исходя из задач анализа формирования постсоветских элит: 

«Для  макроуровня можно принять подход «неосмитовских» (скорее, броделевских) неомарксистов И. Валлерстайна и Дж. Арриги. Они явно не относятся к марксистам более традиционным, которые завязли в споре об относительной автономии государства от буржуазии или, вслед за Мишелем Фуко, склонны психологизировать и до предела экзистенциально расширять понятие власти. [...]

Преимущество подхода Валлерстайна и Арриги по отношению к теориям модернизации очевидно  их география полей власти преодолевает нормативные абстракции и дает четкую объяснительную классификацию. Недостаток прямо вытекает из достоинств и также давно известен по критике как веберианцев (Скочпол), так и некоторых неомарксистов (Бреннер). Арриги и особенно Валлерстайна занимает макроскопическая панорама, из которой нелегко последовательно перейти к анализу конкретных примеров, вариаций и исключений»[20]

Модель центр-периферия

Как известно, ключевой особенностью мир-системной теории[21] является «экономико-географическое» описание мировой экономики и связанной с ней системой государств через модель «мира-системы» — т.е. социальной системы обладающей  общим разделением труда, но включающую в себя многочисленные культурные системы. В рамках мир-системного подхода мировое разделение труда принципиально неравноправно и иерархично: мир-система подразделяется на центр, полупериферию и периферию.

 

Отношения между центром и периферией представляют собой пример «неравноправного обмена», зачастую подкреплённого военным принуждением. Ядром современной мир-системы являются США и их ближайшие союзники (страны Западной Европы и Япония), полупериферией  — Восточная Европа, Россия, Китай, Индия и ряд других, периферией — большая часть стран Латинской Америки, практически все страны Африки, часть стран ЮВА и т.д. 

 

Если проводить сравнения между воззрениями мир-системщиков и структурным реализмом Кеннета Уолтца, то можно сказать что в такой схеме уолтцевские «безымянные одинаковые единицы» ранжируются по категориям, и в зависимости от неё имеют различный диапазон возможных действий по взаимодействию с другими игроками. Такой подход расширяет возможности для анализа, но всё также не предоставляет специальных инструментов для анализа внутренней структуры единиц.

Концепция гегемонии

Также для сферы международных отношений, представляет интерес мир-системная концепция гегемонии.  Под гегемонией мир-системные теоретики понимают не банальное силовое лидерство, а «господство одного игрока (гегемона) в сочетании с более-менее добровольным согласием младших игроков подчиняться».

 

На уровне международного взаимодействия, под гегемоном понимается государство, которое, во-первых, обладает силовым превосходством и способно обеспечить своим союзникам военную защиту, во-вторых, его экономические институты выполняют ключевые функции для обеспечения функционирования мировой экономики и обогащения управляющих элит «младших партнёров» и, в-третьих, направление развития, выбранное гегемоном для всей системы подчинённых ему государств рассматривается младшими партнёрами как благоприятное. Власть страны-гегемона не носит тиранического характера — по крайней мере для наиболее экономически и политически важных стран — это своего рода «просвещённый абсолютизм» среди государств.[22] Наиболее чистый пример такого гегемонистского доминирования представляет собой положение США в 1945–1973 годах.

Цикличность

В рамках мир-системной теории экономическое развитие рассматривается не как плавный экономический процесс равномерного развития, и даже не как известные «волны» Кондратьева, но как «ряд прерывистых волнообразных скачков»[23], переход между которыми связан с серьёзными экономическими потрясениями. Экономические скачки — «системные циклы накопления» прямо связаны с соответствующими им процессами в военно-политической сфере, и боле того, изоморфны им.

 

Вокруг прогностической мощи этой теории внутри мир-системного сообщества ведутся активные дискуссии. Согласно Джованни Арриги, сегодняшний гегемон — США — уже прошёл свой первый, «сигнальный» кризис — 1973 года и сейчас находится на пороге окончательного, терминального кризиса. В качестве нового кандидата на гегемонию Арриги рассматривал Китай. Другие же теоретики, наблюдая значительные ограничения в возможностях КНР, выдвигают тезис о переходе к мире без гегемонии, или длительном сохранении могущества США.

 

По отношению к теории международных отношений мир-системная теория выступает с позиции «экономико-географического детерминизма», причём ровно противоположного «теории модернизации». С точки зрения мир-системщиков не существует единого пути прогресса, от традиционного общества к развитому постиндустриальному, по которому проходят все страны — развитие или регресс страны определяется их положением в современном мире-экономике, стимулирующим прогрессивную или стагнационную экономическую деятельность. Такая модель может быть полезным аналитическим инструментом для международников, в особенности специализирующихся на развивающихся странах, далеко не все из которых стоят на пути развития. В свою очередь, мир-системная концепция политической гегемонии, рассматривающая политическую гегемонию как фактор производный от экономического положения, может быть полезна американистам и китаистам в прогнозировании будущего баланса сил на международной арене.

Средний (страновой) уровень анализа и неовеберианская историческая социология

Однако, несмотря на удачное описание взаимодействия между экономическими и политическими «телами» на самом высоком уровне, мир-системная теория значительно хуже справлялась с анализом проблем более конкретных  — а именно поведения конкретных элитных групп в сфере внутренней и внешней политики, и в особенности того поведения («стратегий») элит позволявших государствам менять своё положение в рамках мира-экономики. Нынешнее положение Японии (вошедшей в центр мира-экономики, «первый мир») и таких стран как Чили и Аргентина (сошедших до уровня периферии) не является чем-то заранее предопределённым и «логичным», а представляет собой результат экономических и политических стратегий, воспринятых их управляющими элитами.

 

Поэтому, на взгляд автора, на уровне «государств и ниже» — в рамках которого могут быть выделены внутригосударственные акторы, наиболее применимы методы другой традиции — а именно неовеберианской исторической социологии.[24]

 

Если теоретики международных отношений (да и практикующие дипломаты тоже) во многом ограничены своей трактовкой государства как некой монолитной и естественной сущности, то исторические социологи — в особенности неовеберианского направления — обладают заметно более сложными моделями описания государства, рассматриваемого как набор политических и военных институтов находящихся в сложной связи с различными группами общества.

 

Более сложная трактовка понятия государства предоставляет лучшие методы анализа внешней политики как средства решения внутриполитических задач — как в рамках изменения или сохранения баланса правящих элит, так и в рамках отношений между элитами и «массами».

 

Разделение понятий «государство» и «общество», вместе с проблематизацией последнего, облегчает задачу анализа стратегий действия негосударственных акторов, действующих на международной арене, таких как наднациональные бюрократии, крупные транснациональные корпорации или транснациональные политические и религиозные объединения.

 

Способность к такому анализу особенно необходима в ситуациях, когда интересы крупных негосударственных акторов вступают в конфликт с интересами государств, и они переходят от попыток договориться к политическому и экономическому саботажу.

 

Современная политическая ситуация даст нам многочисленные возможности наблюдать подобные конфликты. Вопрос о сохранении или размывания режима западных санкций против России лежит во многом в сфере отношений с распределёнными по разным странам группировками элит, нежели сугубо в логике отношений с Госдепартаментом США. Более того, сложная институциональная картина современного мира — например в ситуации с Европейским союзом — даст возможность наблюдать картины «бюрократической шизофрении», когда различные административные органы, находящиеся в рамках одной системы могут вести разную политику.

Войны и их институциональное влияние 

Неовеберианские исторические социологи тщательно изучали тематику войны и её институционального воздействия на государство. Наиболее известным исследователем данной области является Чарльз Тилли, создавший военно-налоговую теорию государства, в рамках которой в качестве центрального и управляющего фактора эволюции современного государства выступает способ мобилизации внутригосударственных ресурсов для ведения войны.

 

В зависимости от экономических особенностей своей территории государство использует внутриполитические модели основанные либо на рыночных механизмах, таких как наращивание государственного долга и использование наёмных войск, либо на механизмах принуждения, таких как (на раннем этапе) обязательная военная служба дворян, существующих за счёт крепостных, а позднее — рекрутская система военного набора. Россия в теории Чарльза Тилли относится к крайнему полюсу системы военно-политического принуждения, итальянские города-государства — к крайне капиталистическому полюсу, Франция и Великобритания использовали промежуточный подход. Во многом именно старая военная структура определяет и нынешние институциональные особенности и политические традиции современных государств, несмотря на то на определённом этапе — в середине XX века — почти все государства полагались на идентичные военные механизмы. Военно-налоговую теорию государства[25] Тилли, сильно упрощая, часто сводят к формуле «Война создаёт государства, а государства создают войны» («War makes states, states make war»).

 

Тилли изучал войну — традиционно понимаемую как инструмент внешней политики —  в первую очередь как внутриполитический фактор. Для Тилли, в отличие от международников-реалистов, военный фактор не сводится к играм баланса сил, а  отношения верховных управляющих элит с элитами других политий (война) и с элитами более низкого уровня (сбор налогов) развиваются в единой логике. 

 

Использование модели Тилли позволяет осуществлять более беспристрастный анализ современных государств, не относящихся к числу западных демократий, их экономик и политических структур, что сильно затруднено в респектабельной политологии. Так современные политические теоретики испытывают значительные сложности, с объяснением политических процессов, например, в столь специфических государствах как Северная Корея, Куба или в запрещённом в России квази-государстве на территории Ирака и Сирии.

 

В рамках теории Тилли нарастание организационных возможностей государства было простой производной от активности ведения им войн. Другие исследователи неовеберианского направления внесли значительные дополнения в эту схему. Так, Ричард Лахман исследовал случаи, в которых активное ведение войн приводило ровно к обратным ситуациям, а именно к вынужденному перераспределению политической и экономической власти от государства к локальным элитам, а Теда Скочпол обращала внимание на роль военных поражений и возникавшего в их результате долгового кризиса в крахе политических режимов.

Революции и их отсутствие

Политические революции представляют собой ещё одну важную предметную область, активно разрабатывавшуюся неовеберианскими истсоциологами. Наиболее известными исследователями революционной тематики в неовеберианской традиции являются Теда Скочпол и Джек Голдстоун[26]. Анализ французской, русской и китайской революций, выполненный Скочпол, концентрировался на структурных явлениях, общих для столь различных стран и эпох. При этом главным объектом анализа причин и протекания революций было состояние государственных институтов в революционную эпоху, а не стратегии лидеров революции. Общими структурными явлениями для упомянутых революций служили в большей степени военные поражения, налогово-бюджетный кризис и проистекающий из них развал системы государственного управления, чем наличие широкой массы недовольных и потенциальных лидеров протеста.

 

В своём анализе Теда Скочпол продемонстрировала крайне важный общий элемент всех революций  — а именно «политическую пропасть» между первоначальным намерениями и стратегиями революционеров и политическими режимами, возникших в ходе политики, направленной на военное выживание революционного строя. В этом аспекте определяющим выступает фактор внешнего давления на революционные государства, принуждавший революционеров к многочисленным социальным и военным инновациям преимущественно авторитарного толка — во всех описанных случаях, новые государства отличались большей структурной властью над населением, нежели им предшествовавшие.

 

Несмотря на ограничения подобного подхода — в частности сложностей со включениями в него Иранской революции 1979 года и бархатных революций 1989 года — структурный подход к революционным изменениям, заложенный Скочпол и иными необерианцами, позволяет создать более сложную модель описания резких общественных изменений, и использовать её в качестве аналитического инструмента для странового анализа. Как продемонстрировали революционные волны и последовавшие за ними вооруженные конфликты в арабс