Антон Киреев: Образы КНДР

Ценностная (цивилизационная, национальная) фрагментация миропорядка в постсоветский период зашла бы вероятно намного дальше, если бы не стабилизирующая функция, выполняемая в нем этим реликтовым государством. При всей своей слабости, в символическом плане именно КНДР сохраняет за собой место наиболее прямого наследника советской «империи зла». В официальной и околоофициальной американской риторике Северной Корее, подобно СССР, назначено быть на глобальной политико-идеологической (и, более того, - моральной) оси противолежащим полюсом, образ которого создается путем зеркального оборачивания свойств лидера «свободного мира». С некоторыми, неизбежными сегодня, оговорками этот образ разделяется политическими элитами и других стран Запада, а также трансграничным либерально-демократическим сегментом мировой общественности [1], выступая одной из самых прочных скреп их идентичности и во многом уже не такого твердого как раньше ценностного консенсуса. С точки зрения объединяющего и мобилизующего значения для мирового либерального лагеря с КНДР не могут конкурировать другие его реальные или потенциальные противники, будь-то различные «страны-изгои», «диктаторские режимы» или пространственно и идейно аморфный «международный терроризм». Для этого им явно недостает присущей образу Северной Кореи исторической устойчивости и внутренней цельности (одиозности).

Безусловно, роль КНДР в моральном порядке современного мира нельзя рассматривать только как навязанную извне. Несмотря на объективно куда более скромные пропагандистские возможности, северокорейское государство, кажется, совсем не тяготится бременем своего ценностного статуса, но, напротив, успешно реинтерпретирует и эксплуатирует его. Роль антилиберального («антиимпериалистического») полюса не только питает у властей и большой части населения КНДР чувство собственной значимости, но и служит основанием для их сплочения. Она является и достаточно стабильным источником обменного символического капитала, разного рода информационных поводов, становящихся в т.ч. и средствами дипломатического торга с теми же США.

Внимание со стороны США и других западных стран вообще выступает очень важным условием выживаемости северокорейского режима (по крайней мере, в его нынешнем виде), и, судя по всему, руководство КНДР вполне осознает преимущества структурной позиции своей страны. Не будет преувеличением сказать, что и власти США довольно высоко ценят отношения со своим «любимым врагом», видя в их продолжении символический залог сохранения собственной «полюсности», и, в конечном счете, сложившегося еще в ХХ в. и не вполне размытого до сих пор глобального status quo. Сама длительная безысходность, вялотекущая в рамках молчаливо соблюдаемых правил пульсация противостояния между США и КНДР указывает на то, что мы имеем дело с взаимовыгодным в самом фундаментальном, структурном, смысле слова партнерством, с формой международного симбиоза.

Изучение (культурологическое, семиотическое, социологическое) образной презентации и самопрезентации КНДР в информационно-символической игре двух полюсов могло бы стать хорошим введением в реконструкцию меняющейся структуры современного миропорядка (в его идеальном и реальном измерениях) и внутренней машинерии самого северокорейского режима. Тем не менее, за немногими исключениями [2], этот аспект северокорейской проблематики очень мало занимает обсуждающих ее. Не только пишущие на эту тему публицисты, но и большинство исследователей, скорее склонны относится к противостоянию образов КНДР не как к познавательной проблеме, но как к вопросу идеологического и морального выбора (разумеется, если они вообще задаются таким вопросом). Однако такая позиция существенно ограничивает и обедняет понимание специфики Северной Кореи, в т.ч. и как субъекта международных отношений.

В том, насколько это так, автору пришлось убедиться в июле этого года в ходе поездки в КНДР, маршрут которой включал в себя Пхеньян и ряд пунктов на территории 4 западных провинций страны. Из беглых личных впечатлений постоянно опекаемого гидами туриста, конечно, трудно составить полное, целостное, а главное достоверное представление о стране. И все же этих впечатлений оказалось достаточно для того, чтобы заметить ощутимые расхождения между северокорейской реальностью и ее полярными образами, бытующими в международном информационном пространстве. Отталкиваясь от оппозиций наиболее часто используемых в презентациях КНДР клише, я попытаюсь оценить меру и направленность этих расхождений.

Голодающая страна/Самодостаточная национальная экономика

Аскетичность и ретроградность окружающего – это, пожалуй, первое, что бросается в глаза по прибытии в КНДР. Однообразие покроя и блеклость тонов одежды, некрашеные стены и подчеркнутый функционализм типовых жилых домов, уже подзабытые силуэты немногочисленных машин и особенно общественного транспорта – все это вместе напоминает ожившую советскую кинохронику брежневского, а то и хрущевского, времени. Ощущение дежа-вю еще более усиливается при посещении расположенной в Пхеньяне Выставки достижений трех революций: ее архитектура, интерьеры и большая часть экспозиции освежили воспоминания автора о виденном в 80-е гг. на московской ВДНХ. Исключая несколько недавно отстроенных районов столицы, разносторонняя технико-технологическая отсталость страны кажется повсеместной. Современная строительная, дорожная и сельскохозяйственная техника в Северной Корее – большая редкость: проезжающему скорее случиться повстречать бычью упряжку. В то же время количество людей, занятых ручным трудом, поражает. Вдоль дорог часто можно увидеть скопления из десятков и даже сотен корейцев, ведущих ремонтные работы одними лопатами или просто руками пропалывающих газоны и клумбы.

Безусловно, в КНДР есть крупные промышленные предприятия и грандиозные инженерно-технические сооружения (плотина Западного моря, например), но не они определяют ее облик. Небольшие, разрозненные и далеко не цветущие индустриальные оазисы теряются на фоне вполне традиционных обширных аграрных ландшафтов. Посевы кукурузы, проса, риса и других культур занимают всю мало-мальски пригодную для возделывания землю, вклиниваясь в городские кварталы, включая и окраины Пхеньяна. Непреодоленная аграрность экономики и образа жизни КНДР, конечно, тесно связана с ее курсом на самодостаточность.

В «самодостаточном» обществе состояние производственной базы особенно прямо отражается на уровне и структуре потребления. Мир вещей среднего северокорейца по российским меркам довольно скуден. Электронные устройства, не говоря уже об автомобилях, относятся к предметам роскоши, а в своих новейших модификациях – служат показателем определенного политического статуса. Заметное неравенство в их распределении (в личное владение или пользование), по-видимому, воспроизводит порядок ступеней в государственной иерархии.

Неравенство и недостаточность существуют и в сфере обеспечения продуктами питания. У дверей продовольственных магазинов столицы можно увидеть очереди. Жители провинций и особенно их сельских районов, судя по всему, сталкиваются с еще большим товарным дефицитом. Тем не менее, положение северокорейского крестьянства показалось мне не столь ужасающим, насколько оно предстает в публикациях иностранных СМИ. В сравнении с городами, северокорейские деревни, конечно, выглядят более бедно и обветшало. Однако, если сравнить их с деревней Северо-Востока КНР, то различия в материальном быте невелики. Тех же, кому доводилось бывать в сельских районах России, уровень жизни северокорейских крестьян и вовсе вряд ли может шокировать. Туристам, разумеется, не показывают наиболее проблемных частей страны, но по моим впечатлениям, бедность северокорейской деревни имеет скорее стабильный, хронический, чем нарастающий, катастрофический характер. С поселениями, приходящими в упадок, соседствуют относительно благополучные, выделяющиеся импровизированной придорожной торговлей продукцией личных хозяйств.

Технологическая отсталость и перенаселенность деревни КНДР делают ее особенно уязвимой для разного рода экстраординарных факторов, но главной предпосылкой периодически поражающих ее голодовок выступают не столько социальные, сколько природные ограничения: большая (около 80%), гористая, часть территории страны – это зона рискованного земледелия, которая подвержена частым стихийным бедствиям (прежде всего, наводнениям), наносящим сельскому хозяйству огромный урон. Провоцируемый природными факторами голод был обычной частью жизни корейского крестьянства, по крайней мере, со времен королевства Чосон (1392 – 1897). Несмотря на усилия по социалистическому развитию деревни, справиться с этой проблемой в полной мере не удалось и нынешнему режиму.

Фото 1. Экспонаты Выставки достижений трех революций.

Фото 2. Типичный пейзаж. Провинция Северный Хванхэ.

Милитаризм и агрессивность/Независимость и миролюбие

Тезис о том, что благосостояние населения КНДР приносится в жертву ее непомерной военной машине, популярен не только в журналистских, но и научных кругах. Обилие среди северных корейцев людей в форме действительно может удивить даже представителя такой отнюдь не пацифистской культуры как российская. Впрочем, при  ближайшем рассмотрении оказывается, что большая часть «военных», в особенности женского пола, являются бойцами рабоче-крестьянского ополчения. «Настоящая» армия в КНДР, тем не менее, также весьма велика, но учитывая ее техническую оснащенность, вряд ли принадлежит к самым дорогостоящим. Количество вооруженных солдат (главным образом, на постах в государственных учреждениях и на дорогах по мере приближения к демаркационной линии) находится в рамках привычного, а разглядеть какую-либо военную технику автору не посчастливилось. (После Владивостока с его ревущими над жилыми кварталами перехватчиками, Северная Корея ошеломляет своей почти пасторальной тишиной).

Следует также учитывать, что в КНДР армия – это больше, чем просто армия. Помимо выполнения военных, политических, социализирующих и иных функций, она представляет собой своеобразный экономический институт. Проще говоря, в ситуациях относительного внешнего спокойствия многие армейские подразделения превращаются в «стройбаты», занимающиеся созданием различных объектов (дороги, мосты, плотины, каналы) или ремонтом уже существующей инфраструктуры.

Сказанное не означает, что боеспособность КНДР является фикцией. Непрекращающиеся вооруженные инциденты на рубежах страны (явно не всегда спровоцированные извне) и регулярно пополняющийся список погибших в них свидетельствуют об обратном. О том же говорит доминирование военных сюжетов во внутригосударственной пропаганде и их наэлектризованный эмоциональный фон. Северокорейская армия всерьез готовится к войне, и отнюдь не только оборонительной. Однако еще не вышедший из употребления образ «коммунистических орд», штурмующих бастионы «свободного мира», к этому вероятному конфликту едва ли применим. Во всяком случае, северокорейская сторона вполне искренне видит в нем войну за национальную независимость: на официальных картах КНДР Корейский полуостров уже един и залит ровный красным цветом.

Фото 3. На демаркационной линии.

Закрытость/Открытость

Если границы КНДР когда-либо и были непроницаемы, то сегодня их герметичность определенно относится к области мифологии. За пределы страны выезжает большое число трудовых мигрантов, направляющихся главным образом в Россию. На родину они привозят не только информацию о жизни «по ту сторону», но и различные материальные атрибуты последней. Количество товаров (в т.ч. весьма дорогостоящей бытовой техники), которые сопровождают вылетающих из Владивостока гастарбайтеров, наводит на мысль, что трудовая миграция связана с челночной торговлей и внутренним черным рынком, на существование которых власти КДНР, кажется, смотрят сквозь пальцы.

Другим заметным человеческим потоком, соединяющим Северную Корею с внешним миром, является въездной туризм. Счет интуристов в Пхеньяне идет на сотни, а то и тысячи. По словам гидов, россиян среди них сравнительно немного, значительно больше европейцев и американцев, но преобладающую категорию составляют граждане КНР.

Китайское присутствие ощущается не только в туристической сфере. Иностранный капитал, занимающий в экономике страны скромное, но, судя по всему, уже вполне прочное положение, имеет в основном китайское происхождение. Насколько я смог выяснить, большинство встречающихся на дорогах новых автомобилей – это продукция совместных с Китаем сборочных производств. Именно ей посвящены два рекламных баннера, которые мне удалось увидеть за все время пребывания в стране.

Интенсивность международных контактов Северной Кореи (особенно на низовом уровне) очевидно возрастает. Однако представлять этот процесс, как начавшееся необратимое разрушение стен некогда закрытого общества, было бы, наверное, почти таким же упрощением, как считать безоглядную открытость внешнему миру несомненным благом. В этом отношении власти КНДР скорее ведут себя (или пытаются вести себя) прагматично, рассматривая закрытость не только как бремя, но и как ресурс. Создавая совместные предприятия и СЭЗ, выпуская через границу трудовых мигрантов и впуская туристов, они озабочены тем, чтобы расстаться с самыми сомнительными составляющими своей закрытости наименее рискованным и наиболее выгодным способом. Растущие как снежный ком проблемы многих «открывшихся» обществ заставляют отнестись к этим усилиям, по крайней мере, с уважением.

Фото 4. Местные жители играют в волейбол с китайскими туристами.

Деспотизм/Народная демократия

В мире осталось мало стран, главы которых олицетворяли бы их настолько полно и ярко, насколько это свойственно северокорейским вождям. Для внешних наблюдателей черты северокорейского режима (главным образом, ужасные) неотделимы от облика его лидера (соединяющего в себе всех трех плохо различаемых Кимов), как абсолютного властителя, квинтэссенции коммунистического и восточного деспота. Со своей стороны, северные корейцы делают, кажется, все возможное, чтобы поддержать это представление. Образы вождей (в основном Ким Ир Сена и Ким Чен Ира) в Северной Корее преследуют вас повсюду, являясь в виде бронзовых и каменных истуканов, больших красочных панно и плакатов, официальных портретов и фотографий, взирая с партийных значков, первых страниц газет и заставок телеканалов, постоянно мелькая в речи гидов. При осмотре многих достопримечательных мест (в т.ч. неполитических, например, сельхозкооператива), туристу предлагают приобрести цветы и церемониально («не по вашему, а по нашему, корейскому, обычаю») возложить их у находящегося поблизости памятника. Символической и психологической составляющей общения с вождями вообще уделяется очень много внимания. С непоколебимой серьезностью туристам рассказывают, сколько десятков раз лидер посещал данный завод и сколько раз его приезд сопровождался ценными указаниями, какие знаменательные даты из его жизни зашифрованы в декоративных элементах, количестве ступеней или метрах высоты данного конкретного монумента.

Апофеозом приобщения к культу «вечно живых» служит посещение Кымсусанского дворца Солнца – очень обширного и богато отделанного сооружения, представляющего собой превращенное в мемориальный музей государственное учреждение со встроенными в него мавзолеями Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Нарочито замедленный темп приближения к вождям, неумолкающая траурно-маршевая музыка, многочисленная бдительная охрана и различные «очистительные» процедуры – все направлено на создание атмосферы неземного величия и дисциплины. Впрочем, в святая святых, при совершении троекратных поклонов заключенным в стеклянные саркофаги мумиям, эмоциональная разрядка не возбраняется: довольно громкие стенания у гроба Ким Чен Ира группы одетых в национальные костюмы кореянок заставили нервно обернутся даже обычно невозмутимых пожилых американцев.

Наличие в КНДР культа национального лидера, в его наиболее чувственно-осязаемых, языческих проявлениях, отрицать невозможно. Однако истолковывать его как выражение деспотической формы власти, понимаемой по аналогии с абсолютной монархией («династия Кимов») или западным тоталитарным вождизмом, вряд ли справедливо. Ритуализированное поклонение, усиливающееся по направлению от ныне здравствующего вождя-внука к усопшему, но вечному, вождю-родоначальнику, скорее вызывает ассоциации со «священными царями» раннегосударственных обществ или исторически и культурно более близким японским императорским домом. Глава государства в КНДР – это, прежде всего, символическая фигура, и, видимо, правы те, кто считает, что высшая власть в этой стране фактически коллективна. При этом северокорейская республика является, конечно, не демократической (гражданские и партийные массы играют в ней столь же ритуальную роль, как и вождь), а олигархической, кланово-корпоративной. Это не редкость для стран Востока, учитывая, что конкретные основания власти олигархии могут меняться.

Фото 5. Пхеньянский метрополитен. На мозаике, в центре - Ким Ир Сен.

Фото 6. Кымсусанский дворец Солнца.

«Тоталитарная казарма»/«Человек – хозяин всего»

«…Коммунистическая казарма, …реальное воплощение самых страшных утопий типа оруэлловской». Так пишет о Северной Корее не легковесный газетный колумнист, но весьма авторитетный ученый-востоковед [3]. Подобные метафоры, взывающие к моральным чувствам читателей, видимо, должны запускать в их сознании следующий образный ряд: придумавшие утопию иностранные коммунисты приходят к ничего не подозревающему народу и силой (или обманом) помещают значительную часть корейцев в казарму, отнимая искони принадлежавшую им свободу. Исходя из этой логики, «заповедник коммунизма» является совершенно искусственным историческим вывихом, и северокорейское общество ждет лишь удобной возможности, чтобы воссоединиться с общечеловеческой семьей народов.

Тем не менее, при самом внимательном наблюдении, автору не удалось заметить у граждан КНДР потаенного желания сбросить «цепи рабства» и вернуть себе отобранные «естественные права». Если считать проявлениями «духа коммунистической казармы» коллективные общественные работы или еще более массовые праздничные шествия и митинги, то, надо признать, что северные корейцы выглядят в них очень органично. «Казарменный дух» (много работать, в труде и отдыхе держаться вместе) не покидает северокорейских мигрантов и за границей. При этом, как уже отмечалось, они совсем не чужды многим низким соблазнам капиталистического мира. Понимая под коммунизмом (или «чучхе», или «рабством») материальное и духовное господство общественной формы собственности, можно с уверенностью сказать, что в КНДР оно уже давно пало жертвой той мелкобуржуазной (или крестьянской) стихии, которой так боялись классики марксизма.

Фото 7. В жилище работника сельхозкооператива.

Фото 8. Площадь Ким Ир Сена. Внизу – уборка площадки позади трибун для руководства и гостей.

Своими заметками автор вовсе не пытается осудить распространенную привычку нанизывать реальные явления на различные абстрактные оси. Такую привычку саму по себе я считаю неизбежной и даже полезной. Однако сегодня увлеченные «священной травлей» последнего «призрака коммунизма» наблюдатели, по какую бы сторону они не находились, часто используют этот подход слишком плоско. Они забывают о том, что кроме текущей общечеловеческой моральной протяженности наш мир имеет и другие измерения, включая, по крайней мере, национальное (этнокультурное) и историческое.    

Автор: Антон Киреев, доцент кафедры политологии Школы региональных и международных исследований ДВФУ, к.пол.н.                                                                                                  

1. См. место КНДР в рейтинге стран по уровню демократии, составляемом Economist Intelligence Unit. URL: https://www.eiu.com/public/topical_report.aspx?campaignid=DemocracyIndex12

2. Отчасти эти вопросы затрагиваются в: Булипопова Е.В. Северная Корея как азиатский «Прометей»: мифология и политтехнология двойного стандарта // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2009. №4. С. 89 – 94; Степанова Н.С. Информационное противоборство между Японией и КНДР // Вестник Московского Государственного Областного Университета. Серия «Юриспруденция». 2010. №1. С. 38 – 43.

3. Васильев Л.С. История Востока. В 2-х т. Т.2. М., 2003. С. 450.