Попытки формализации неявного знания как государственная интервенция: пример Тибета

Актуальная повестка, связанная с внутренней политикой Китая, тесно сопряжена с проблемами этнорегионального сепаратизма и жесткой стратегией подавления со стороны государства. Наиболее обсуждаемыми являются процессы строительства «лагерей перевоспитания» в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, которые иллюстрируют возможность государства через ограничение мобильности уйгурского и мусульманского населения навязывать им иную картину мира и насильственным путем склонять к отказу от идентичности. Однако проблемы регионального сепаратизма в Китае не ограничиваются уйгурским кейсом – одним из наиболее долгоиграющих внутренних конфликтов является проблема Тибета, которая периодически обсуждается в медиа и научной литературе. Основное внимание имеющихся исследований сфокусировано на проблемах политической субъектности тибетских сил сопротивления, международной реакции, при этом за пределами анализа остаются гибкие варианты государственной интервенции в пространство традиционных практики и идентичности жителей Тибета. В данной работе будет предпринята попытка проследить, каким образом, не используя силовые методы подавления и управления, правительство КНР навязывает государственный дискурс и «растворяет» тибетскую идентичность через, на первый взгляд, неочевидный инструмент – институционализацию тибетской традиционной медицины и распространение ее методов по всей стране.

Источник: REUTERS/Stringer

Немного теории: как осмыслять государственные интервенции и неявное знание?

В качестве теоретико-методологической основы изучения способов дистанцирования от государства, особенностей неявного знания и логики государственных интервенций используется исследование цивилизационного дискурса и технологий «высокого модернизма», которые подробно описаны в комплексе работ антрополога Дж. Скотта [1, 2, 3, 4].

Первоначально важно подчеркнуть, что государство – неоднородный концепт, который может рассматриваться с разных позиций:

1) политический институт и консолидированный аппарат государственного управления, организованный на конкретной территории, население которого приобретает ассоциацию с государством, выражающейся в гражданстве (наиболее распространенная формулировка);

2) способ осмысления и представления реальности (государство –конкретный подход к организации широко разделяемых темпоральных структур, влияние государства на коллективное восприятие времени и пространства лучше всего отражает изобретение календаря [5]);

3) общественное отношение (государство – пространство конкуренции групп интересов [6], некоторая конфигурация баланса сил и распределения власти, имеющего устойчивость в институциональном оформлении и дискурсивном преломлении [7]).

На практике перечисленные позиции могут выстраиваться в единую схему. Государство – пространство человеческих, материальных и институциональных ресурсов, в отношении которых ведется активная конкуренция групп интересов: победа одной из них делает востребованной для нее создание барьеров входа в круг распределения ресурсов, а также обеспечение условий для немаксимального изъятия ресурсов и стимулирования экономической активности (стационарный бандит). Для изъятия же этих ресурсов необходимы, во-первых, аппарат управления в виде разветвленной и дифференцированной системы бюрократии, и, во-вторых, система легитимации в виде картины мира – самодостаточной схемы, объясняющей «устройство мира» и место человека в нем.

Собственно, это и отражает понятие «цивилизационный дискурс» [2] – государство описывается в качестве достижения процесса цивилизации, источника стабильности, общественных благ и безопасности. Противоположным по отношению к государству концептом в рамках цивилизационного дискурса является варварство – группы людей, не имеющих достаточного представления о ценности государства и сопротивляющихся огосударствлению. В то же время цивилизационный дискурс скрывает реальность государственных интервенций – государство занимается агрегированием и распределением ресурсов, оптимизацией управления для того, чтобы внедрить собственные образцы мышления и поведения во все сферы и территориальные районы: в этом отношении логично использовать метафору «зрения» как базовой для понимания логики функционирования государственной бюрократии. Устремления государства неизменны: «видеть» всё и каждого на своей территории, предельная степень упорядочивания и регулирования за счет различных технологий, включая статистику, управление пространством и др. Это в равной степени справедливо для ранних государств [3], однако самые яркие примеры связаны с апогеем модерного государства («высокий модернизм» в терминологии Дж. Скотта) первой половины XX века, когда необходимость восполнения ресурсов после Первой Мировой войны привело к радикальным экспериментам в отношении регулирования рождаемости, масштабов государственного насилия, развития систем социального обеспечения [8].

Однако во взаимодействии государства и общества ситуация не тождественна постоянному доминированию первого над вторым. В основе стратегий групп, скрывающихся от государства, лежат принципы максимальной мобильности и избегания «оседлости»: эгалитарные системы управления внутри группы, текучая идентичность, производство товаров и услуг, не облагаемых налогом. В прошлом практиковались подсечно-огневое земледелие, отказ от письменности, отсутствие на уровне публичной артикуляции укорененного этнического происхождения, что также соответствует идеям дистанцирования [2].

Если государство полагается на всесторонние внутренние интервенции, то группы, избегающие государства – на неявное знание, или мéтис [1], локальное знание [9]. Неявное знание – это практическое знание, которое невозможно передать через формализованные тексты, инструкции, видео-уроки (т.е. непропозициональное знание, не требующее эксплицитной формулировки; знание «как» и «почему», а не «что») [10]. Неявное знание приобретается путем показа и опыта, нежели через повествования, и лишено каких-либо общепризнанных норм использования: как следствие, производство и передача неявного знания требует длительного обучения, непосредственной работы с объектом познания или личного взаимодействия с носителем знания/опыта. Это также верно для научного знания – академические школы и семинары всегда были пространствами циркулирования и воспроизводства неявного знания через непосредственное обучение: на фоне современных трендов показательно, что в Массачусетском институте технологий (MIT – №1 в рейтинге университетов QS) особую значимость имеют рабочие пространства и аудитории, где на всех стенах расположены доски с мелом для быстрой записи мыслей и формул, в то время как в некоторых странах дефицит в ресурсах производства научного знания и кризис образовательной системы в целом замещаются разговорами о необходимости внедрения большего числа онлайн-курсов и компьютерзации.

Ключевой момент – неявное знание отражает знание о том, каким образом адаптировать окружающую действительность под собственные потребности. Многообразие подобных способов обуславливает невозможность их встраивания в формальные нормы. Наиболее ярко это выражается в народных ремеслах и медицине, где передача знаний во многом обеспечивается либо устной традицией, либо прямым обучением «у мастера».

Государственная логика в принципе неспособна воспринять неявное знание, так как оперирует общими стандартами, формальными инструкциями и статистическими выкладками. Поэтому опора на неявное знание составляет основу практик дистанцирования от государства, что не отрицает стремления государства привнести в эти области свой порядок. В случае, когда общие стандарты внедряются в деятельность, построенную на неявном знании, происходит паразитирование формальных схем на неформальных нормах, что иллюстрирует, например, виллажизация в Эфиопии и Танзании: правила распределение земли, дохода, выращивания культур среди фермеров основывались на практическом знании, приведение же их деятельности в соответствии с государственными инструкциями привело к падению плодородности и эффективности [1]. При этом государство достигло своей изначальной цели – деятельность фермеров стала «видимой», а следовательно, облагаемой налогами. Однако на сегодняшний день возможности относительно полного государственного учета экономики до сих пор ограничены, значительная часть экономики большинства стран эксполярна, в ней действуют локальные системы производства, обмена и распределения, автономные от государства (семейные хозяйства, «отходничество»), при этом данная «серая зона» через неформальность и образование сетей доверия содействует интеграции групп на локальном уровне [11].

Таким образом, государственные интервенции – это проникновение государственного регулирования во все сферы общественной жизни, закамуфлированного под цивилизационный дискурс и преследующее цели упорядочить общество для стабильного управления. В то же время сферы деятельности, основывающиеся на неявном знании, остаются вне поля государственного контроля. Одним из средств подчинения этих сфер государственному порядку становится формализация неявного знания и формирование соответствующего дискурса. Именно это можно наблюдать на примере распространения методов традиционной тибетской медицины в Китае.

Тибет в составе Китая: маятник старого конфликта и новые гибкие стратегии

Тибет находится в составе КНР с 1950 года, его статус определялся Соглашением между Центральным народным правительством Китая и местным тибетским правительством о мероприятиях по мирному освобождению Тибета. По этому документу, Тибет получал права национальной автономии, возможность сохранения собственной политической системы при переходе внешнеполитических и военных полномочий правительству КНР.

Однако китаизация Тибета и распространение атеистических установок вызывали недовольство населения Тибета. Так, в марте 1959 г. было поднято антикитайское восстание в Лхасе. После жестокого подавления Далай-лама XIV эмигрировал в Индию, где создал Тибетское правительство в эмиграции. В дальнейшем тибетский вопрос резко обострился в 2000-х гг.: 14 марта 2008 состоялось выступление монахов, которое впоследствии выросло в столкновения с полицией и нашло поддержку у местных жителей. В 2009 году Далай-Лама представил «Меморандум о подлинной автономии для тибетского народа», согласно которому тибетское правительство в изгнании отказывается от борьбы за независимость, но Тибету должна быть предоставлена самостоятельность в культурной политики, экономического развития, защиты окружающей среды и прочее.

С одной стороны, Тибет находится в тупиковом положении: единственным агентом, обладающим политической субъектностью и представляющим интересы Тибета в переговорном процессе, является правительство Тибета в изгнании, которое находится в Индии, при этом международное сообщество де-факто признает принадлежность Тибета Китаю. С другой, претензии Тибета на особые права создает для китайского правительства угрозу нарастания центробежных сил, учитывая ситуацию в Синьцзян-Уйгурской автономии. При этом использование силовой стратегии, даже учитывая во многом закрытый от внешней среды характер политической системы страны, может иметь негативные экстерналии в виде усиления давления со стороны внешних игроков и «перенапряжения» самой системы. Поэтому актуальным становится поиск более гибких и лавирующих средств, в качестве одного из которых можно рассматривать попытки институционализации неявного знания в области традиционной тибетской медицины.

Безусловно, однозначные трактовки в этом отношении невозможны, логика идентификации и интерпретации социальных фактов могут быть дискуссионными. Выше уже были описаны особенности неявного знания и государственных интервенций в повседневные практики и структуры, закамуфлированные под цивилизационный дискурс.

В 2017 году Китай подал заявку в ЮНЕСКО о признании лечебных купаний – одного из элементов традиционной тибетской медицины – нематериальным культурным наследием страны. Заявка вызывала споры между китайскими и индийскими экспертами относительно происхождения практик данного вида медицины: представители Китая указывали на то, что эти знания и практики возникли и развивались в Китае, в то время как Индия настаивала на связи тибетской медицины с аюрведой – традиционной индийской медициной. Несмотря на споры, распространение тибетской медицины на территории Китая и институционализация ее практик де-факто уже запущены.

Представители Тибета заявили, что научное и законодательное оформление практик тибетской медицины и их распространение по всему Китаю может иметь положительные эффекты в области развития медицины в сельской местности Тибета. Однако подобная институционализация влияет на возникновение ряда последствий, среди которых целесообразно отметить следующие. Во-первых, коммерциализация отрасли – перевод самого феномена традиционной медицины из сферы локального знания в сферу рынка и регулирования, что априори обуславливает нивелирование той части знания, которое связано с психологическими/метафизическими аспектами и не согласуется с научным подходом, доступным пониманием и маркетингом – в более широкой интерпретации это и является нивелированием «неявного знания». Во-вторых, распространение требует предварительного сбора трав, растений для производства и тестирования препаратов, что становится причиной дополнительной технической экспансии государства на территорию Тибета – пространство становится все более «видимым», а значит, управляемым.

Приведенные выше факторы соответствуют идеям государственным интервенциям в сферу неявного знания, закамуфлированным в шаблоны цивилизационного дискурса. Однако помимо развития метафоры «зрения» и вскрытия локального знания, представляется возможным привести более широкие импликации. Тибетская медицина тесно сопряжена с тибетской космологией и идентичностью, вследствие чего физические заболевания рассматриваются сквозь призму ментальных расстройств и нарушений самости человека. Это подробно описывается в главном тексте тибетской медицины – «Четыре Тантры», которая изобилует специфическими терминами и указывает на необходимость гармонии внутреннего и внешнего.

Идентичность представляется в виде схем – когнитивных структур, которые задают категории восприятия мира, интерпретируют коллективный и индивидуальный опыт, организуют действие и опосредуют социальную реакцию [12]. Положения традиционной тибетской медицины, во многом ориентированные на диагностику и изменение ментального состояния человека, создают фреймы – устойчивые определения ситуаций, в которые помещается коллективный опыт и которые обеспечивают легитимность существующих иерархий. В том случае, если институционализация тибетской медицины и ее последующая коммерциализация приведут к дефляции первоначальных смыслов и их коммодификацию, ранее сформированные когнитивные схемы и фреймы станут дисфункциональными. Исходя из этого, формализация неявного знания будет угрожать сохранению тибетской идентичности. Более того, это может стать формой гибких дискурсивных механизмов контроля через «власть-знание» [13] – отношения с центром выражаются через дискурс, в котором тибетские позиции будут «растворены», либо поставлены в подчиненное положение.

Выводы

Таким образом, взаимодействие государства и общества может рассматриваться не только с институциональных позиций, но и через раскрытие содержания цивилизационного дискурса и варварства как «изобретений» для обоснования государственных интервенций в структуры повседневности. Логика государственной бюрократии не воспринимает области, в которых деятельность строится на «неявном знании», а все попытки перевести эти области в формат, понятный для государства, ведут к паразитированию формальных схем на неформальных нормах при росте контроля и управляемости. Формализация и распространение традиционной тибетской медицины по всей стране может рассматриваться не столько в качестве признания ее эффективности, сколько средством интервенции в сферу тибетской идентичности через размывание «неявного знания». В этом отношении развитие тибетской медицины потребует как экспансии государства на территорию Тибета (сбор и изучение лекарств, трав), так и приведение слабо зафиксированной письменно традиции к научному и коммерческому дискурсу.

Список литературы

1. Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни. – М.: Университетская книга, 2005.

2. Скотт Дж. Искусство быть неподвластным. Анархическая история высокогорий Юго-Восточной Азии. – М.: Новое издательство, 2017.

3. Scott J. Against the grain: a deep history of the earliest states. New Haven: Yale University Press, 2017.

4. Скотт Дж. Анархия? Нет, но да! Шесть вольных заметок об автономии, достоинстве, осмысленном труде и забаве. – М.: Радикальная теория и практика, 2019.

5. Бурдье П. О государстве: курс лекций в Коллеж де Франс (1989-1992). – М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2016.

6. Олсон М. Власть и процветание. Перерастая коммунистические и капиталистические диктатуры. – М.: Новое издательство, 2012.

7. Джессоп Б. Государство: прошлое, настоящее и будущее. – М.: Издательский дом «Дело», 2019.

8. Хоффманн Д. Взращивание масс: Модерное государство и советский социализм. – М.: Новое литературное обозрение, 2018.

9. Geertz C. Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology. – N.Y.: Basic Books, 1983; часть книги на русском языке см.: Гирц К. Здравый смысл как культурная система // Неприкосновенный запас. – 2007. – Т. 54. – № 4.

10. Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. – М., 1995.

11. Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. – СПб.: Алетейя, 2002.

12. Брубейкер Р. Этничность без групп. – М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012.

13. Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. – М.: Магистериум-Касталь, 1996.