Распечатать
Оценить статью
(Голосов: 32, Рейтинг: 5)
 (32 голоса)
Поделиться статьей
Евгений Бабушкин

Писатель, журналист, главный редактор «Глаголев FM»

В преддверии ХХ международной книжной ярмарки интеллектуальной литературы Non/fictio№ (РСМД будет представлен на стенде К-10, 2 этаж) Совет публикует новый материал из серии интервью с русскими писателями. Менеджер по связям со СМИ и правительственными структурами РСМД Николай Маркоткин побеседовал с писателем, главным редактором «Глаголев FM» Евгением Бабушкиным о разнице между литературой и журналистикой, глобальном капитализме и отношениях писателя и власти.

В преддверии ХХ международной книжной ярмарки интеллектуальной литературы Non/fictio№ (РСМД будет представлен на стенде К-10, 2 этаж) Совет публикует новый материал из серии интервью с русскими писателями. Менеджер по связям со СМИ и правительственными структурами РСМД Николай Маркоткин побеседовал с писателем, главным редактором «Глаголев FM» Евгением Бабушкиным о разнице между литературой и журналистикой, глобальном капитализме и отношениях писателя и власти.

Свою речь на вручении премии «Дебют» Вы начали со слов «Нужна новая пролетарская литература». В чем, по-вашему мнению, она заключается?

А кто такой пролетарий? Вот московский айтишник, он беден? Нет. Он, может, побольше мелкого бизнесмена зарабатывает. А менеджер, который работает с восьми до восьми каждый день? Странно называть его пролетарием, правда? Но всех этих ребят — и работягу на заводе, и официантку, и айтишника, и вот этого менеджера несчастного — объединяет одно: они продают себя, своё время и труд, чтобы выжить. Они — то есть мы с вами — пролетарии. Если не нравится слово, если пахнет ГУЛАГом и колбасой, ок, пусть будет «люди наёмного труда».

Некоторые люди рождаются высокими и идут в баскетболисты. А у меня откуда-то особая чувствительность к чужому несчастью, одиночеству, к ужасу. И очень важно понимать, что источник этих чувств — часто вне человека. Человек вынужден это чувствовать, потому что условия его жизни невыносимы, и он не виноват в этом.

Так что же такое левая, пролетарская литература? Это когда ты спрашиваешь о происхождении вещей. Вот возьмем диктофон, на который вы меня пишете. Его же кто-то сделал. Скорее всего, какой-то несчастный китаец. Как он живет? Что чувствует? Если постоянно задумываться о вещах и о людях, которые за ними стоят, если ходить с распахнутыми глазами, то нельзя не стать левым и не писать «пролетарскую» литературу.

А кто читатель подобной литературы? Знакомы ли рабочие с вашими книгами или статьями?

Я реально кайфую, когда мне в ВКонтакте пишет какой-то совершенно незнакомый человек, особенно из какой-то страшной дыры, и говорит: «Я прочитал вашу книжку» или «песню прослушал». И некоторые из этих людей действительно работяги. У меня есть сказка «Атомы состоят из ангелов». Там герои списаны с моих дворовых дружбанов, работяг. Они прочитали и сказали: «Все правильно».

Была у меня русская девушка из Казахстана, и был у нее брат. Брат сидел за распространение и хранение, а в общем — чистая душа. Потом вышел, приехал в Питер. Мы с девушкой модные были, вместе смотрели «На последнем дыхании» Годара. Я все поглядывал на ее брата, мне было интересно, как он воспримет французский авангард. И как-то он так очень хорошо на воровском жаргоне изложил сюжет фильма, что вот мол чика кинула нормального пацана. Он явно сочувствовал герою Бельмондо. Я в тот момент подумал, что хорошо было бы делать именно такое искусство, которое и самого придирчивого критика порадует, и парня, который только что вышел из тюряги. И я бы, конечно, хотел делать такое же. Но пока выходит слишком изысканно.

С чем связана разница в восприятии литературы в советское время и сейчас? Почему снизилась популярность книг?

Ушел культ писательского труда. Это не советская тема. Литература реально властвовала: у Яна Флеминга какие там были тиражи, по 100 миллионов? Но развилось кино, телевидение, соцсети, наконец. Они удовлетворили часть потребностей, которые раньше удовлетворяла литература. Это не значит, что литература умрет, кино же не убило театр. Но литература займет другое, более скромное место, чем в те времена, когда Андрея Платонова внезапно начали издавать миллионным тиражом. Суперавангардный писатель, и вот он в толстом журнале и в каждой сельской библиотеке.

И ещё структура нашей жизни сильно переменилась. Сегодня сесть за книгу — это поступок. Это время потратить. А можно же в телефоне поиграть, когда ты уставший возвращаешься с работы. И это очень простой ответ на вопрос о кризисе романа — просто некогда ни читать, ни писать.

Раз уж Вы упомянули Андрея Платонова, как Вам кажется, насколько актуально сегодня его наследие? Находят ли платоновские темы и интонации отражение в вашем творчестве?

Меня многие с Платоновым сравнивают, потому что у меня, видимо, тоже любовь к людям и склонность к ужасу. Платонов же очень страшный. Но я в принципе люблю русскую прозу 1920 – 1930-х, что советскую, что иммигрантскую. Платонов, Бабель, Олеша, Мариенгоф, Набоков, Добычин, Вагинов, Шкловский — лучшее время в русской литературе. Люди разные идеологически, но их объединяет повышенное внимание к языку и повышенная чувствительность слуха. И я чувствую себя их продолжателем.

С чем был связан выбор формата коротких «сказок», в котором Вы пишете?

Был бы я графом, писал бы романы. Но я — редактор, журналист, работаю много, поэтому пишу короткую прозу. Это единственная для меня техническая возможность писать. Это про размер. А почему сказки — ну, я понимаю, что это не сказки вовсе, я новые рассказы предпочитаю «песнями» называть. Это я так описываю формат: коротко — красиво просто по сюжету читать вслух.

Название вашей книги «Библия бедных» отсылает к средневековым изданиям Библии с картинками для малограмотных прихожан. В самой книге также присутствуют иллюстрации, выполненные в стиле народного школьного творчества. Как вы считаете, актуален ли для России сегодня формат комикса?

Ну, у меня-то не комиксы. Мне кажется, это больше на Босха похоже. Художника зовут Евгений Бутенко, живет он в деревне в Ленинградской области. Он — скотник. Много лет убирал навоз за коровами, иногда писал странные картины и выкладывал их в соцсетях. Кто-то увидел из галерейной среды, репостнул. Так Женя стал популярен. Его даже потом в Париж вывозили и сделали принт для «Chanel», кажется. А он так и остался в этой деревне. Я к нему поехал очерк писать, мы подружились. В нем есть и предельная, наивная маргинальность, и изощренная изысканность. Мне это нравится в искусстве. Во мне, кажется, тоже это есть.

Согласны ли вы с утверждением, что Россия — страна не визуальной культуры?

Это глупость какая-то. Все равно что сказать про хилого подростка, что он не Шварценеггер. Пока не Шварценеггер. Пойдёт в качалку и станет. В России была мощная визуальная традиция, вспомните хоть советский авангард двадцатых. А в шестидесятые было великолепное кино. Надо просто эту традицию развивать.

Ваша книга включает целый ряд репортажей на острые темы — проблемы беженцев и цыган, события на майдане Незалежности, военные действия на Донбассе. Проводите ли Вы внутри себя разделение между «Бабушкиным-журналистом» и «Бабушкиным-писателем»?

Конечно, это разные люди, но они срослись, как сиамские близнецы. Бабушкин-журналист ограничен во времени. Он прибегает в какую-нибудь горячую точку, быстро там все осматривает и за день пишет. В этих текстах много шероховатостей, я их мало перерабатывал для книги, потому что так и надо, это такой полароид. Ну и это журналистика, то есть на широкую аудиторию, с сильными эффектами, с красивостями.

Бабушкин-писатель вырастил Бабушкина-журналиста. А Бабушкин-журналист обогатил Бабушкина-писателя, потому что дал ему контекст. Я же лет до 30 почти никуда не выезжал. Сначала жил в Онеге, это такой городишко в Архангельской области, потом в Питере. Жил бедно, видел мало. Может, поэтому и смотрел глубоко. Потом вырвался, насмотрелся, нахватался. И журналистика очень сильно мне в этом помогла.

Какими, по вашему мнению, должны быть взаимоотношения художника и политики? Возможно ли сотрудничество писателя и власти?

Есть искушение сказать, что нет, невозможно. Потому что литература несет, так исторически сложилось, освободительную функцию, а власть, наоборот, порабощает. Но власть это же не только институции, не только Кремль или Белый дом. Власть пронизывает всё. Так или иначе, мы все сотрудничаем с властью, больше невольно, чем вольно. Я, например, работаю в СМИ. Соответственно, поддерживаю индустрию развлечений. Помогаю людям выпускать пар, отвлекаю их от борьбы за свои права. Роль моя как журналиста по определению плохая, реакционная.

Но все же есть вещи, которые лично я для себя считаю неприемлемыми. Я никогда не напишу пропагандистский текст: ни за власть, ни против власти. Не должен писатель этим заниматься. Это будет либо очень плохая литература, либо очень плохая политика.

В ваших рассказах материалистическая личная позиция объединяется с определенной мистичностью восприятия...

Это не мистика, это трагедия. Я ощущаю мир как трагедию. Не в том смысле, что всё плохо, а в том смысле, что «порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!». Гибель каждого героя — это гибель целой вселенной, и вся вселенная — это какое-то огромное непреодолимое препятствие.

Хотя вот, ещё про мистику. Моя жена белоруска, но олитовилась и меня тоже заразила литовской лесной темой. В Вильнюсе идешь по лесопарку, а там капище стоит свежее. Или люди хоровод водят, молятся батюшке огню. И это не новые язычники. Это мощные люди, которые пережили христианизацию, советизацию и десоветизацию, и все это время они молились камешкам.

Денис Осокин хорошо эти вещи чувствует. Пожалуй, это единственный современный писатель, которому я прямо завидую. Как мастеровой мастеровому.

Глобальный капитализм, против которого Вы выступаете («зло тотально, покуда тотален капитализм») — это в первую очередь конкретные лица и компании или формат отношений между людьми?

Формат отношений. Советская агитка про толстых буржуев в цилиндрах не работает. Капиталисты, кроме редких особенных сволочей, не стараются специально мучить других людей, делать плохо, эксплуатировать. Сама экономика так устроена, что на пути к успеху ты в какой-то момент идешь по головам. И меняешься. Ты уже не тот человек, который начинал бизнес. Что положено людоеду, то и делает людоед. Ничего личного. Этих людей, конечно, тоже надо пожалеть: в более справедливом обществе они бы не гнались за наживой и не умирали от сердечных приступов, а развивали бы свои таланты иначе, организовывали бы что-нибудь, исследовали.

Вы много лет работали в «Снобе», главном онлайн-хабе «глобальных русских». Как вы относитесь к этому концепту? Считаете ли Вы их охранителями российских интересов за рубежом?

Я много лет пытался превратить «Сноб», и даже в какой-то момент превратил, из онлайн-хаба в нормальное издание. Выстроил нормальную службу новостей, репортажи хорошие появились. Для меня «глобальный русский» — это пустое понятие. Я не знаю, что это значит. Это просто люди, которые живут за рубежом и говорят по-русски.

Может, я и глупость говорю. Писатель должен быть глуповатым. Мне вообще это всегда казалось неправильным: почему именно писателей спрашивают про судьбы мира, про «глобальных русских», про социализм? Вот дед у меня теплотехник, прадед у меня печник, прапрадед каменщик. И я продолжаю их дело, я просто человек с руками. Окей, мой продукт эксклюзивней, чем печь. Но мы же не будем спрашивать печника, что он думает про Россию? Аристотель же не считал поэзию искусством. Это ремесло, как дом построить. Задача писателя буковки складывать. Поэтому, наверное, я так неловко себя чувствую, когда меня спрашивают большие и серьезные вопросы. Я же просто печник.

Ваши рассказы переведены на финский, немецкий, китайский и литовский. Насколько Вы довольны опытом перевода?

Есть еще перевод на белорусский, он не опубликован, но мне нравится, потому что музыка вышла еще красивее. Возможно это эффект полузнакомого языка. Но остальных-то языков я даже приблизительно не знаю. Могу лишь угадывать. Вот недавно мои рассказы читали вслух в Берлине, по-немецки. Я слышал, что в переводе сохранилась такая суровая музыка. И людям нравилось, они даже смеялись каждый раз правильно, особенно на слове «смерть». Так что, наверно, меня хорошо перевели.

А с финским интересная тема. Я пишу очень коротко, рассказы на 2–3 странички. А по-фински они чуть ли не 8 страниц. Там очень длинные слова.

Что мешает современной русской литературе доходить до зарубежного читателя?

Я иногда ловлю себя и других на чувстве национальной исключительности. Мол, Россия — это какая-то исключительно тяжелая для жизни страна, ж*** мира. Или, наоборот, что мир полон греха, а Россия — это светоч. Но мы просто страна среди прочих. В чем-то получше, в чем-то похуже других.

Вот представьте, сидит компания, и входит человек с ощущением исключительности собственной судьбы. С этим же ощущением здоровается, чай себе наливает. Мне кажется, что русские писатели сейчас именно так себя ведут. И от этого пишут как-то очень локально.

Евгений, последний вопрос, что из прочитанного или просмотренного Вы могли бы порекомендовать нашим читателям?

Меня уже много лет волнует Аки Каурисмяки. Когда я увидел его «Девушку со спичечной фабрики», я подумал: «Да, так и надо. Человек сделал все, что я хочу». Очень сдержанно, очень коротко. Без лишних деталей и прямо в сердце. Про человека, который расцветает и погибает в одну секунду.

Но я бы посоветовал другой его фильм — «Огни городской окраины». Про охранника в супермаркете. Там мало внешнего действия. Охранник влюбляется в девушку, девушка оказывается разбойницей. Бандиты грабят супермаркет, избивают его и бросают на берегу Финского залива. Вот я тоже хочу написать про охранника. В России миллионы охранников, охранник — это герой нашего времени. У которого так трудовой процесс организован, что он сидит и сканворды решает. Что у него в голове? Как он живет? Какие у него взлеты и падения? Что происходит, когда ничего не происходит? Вот что меня волнует.

Фотографии Анны Амелиной.


Оценить статью
(Голосов: 32, Рейтинг: 5)
 (32 голоса)
Поделиться статьей
Бизнесу
Исследователям
Учащимся