Ноябрьский прорыв при всей его значимости имел для меня и мало приятный привкус. В МИДе я занимался тогда германскими делами и в очередной раз с горечью убедился, насколько наша политика, наши практические шаги отставали от того, что происходит «в поле». У нас все еще преобладала риторика типа «Не дадим ГДР в обиду», хотя в той кипящей обстановке спасти ее существование можно было только танками.
Даже находясь в цейтноте, мы теряли время. Только в конце января 90-го года на совещании в ЦК у Горбачева, которое он сам назвал в своих мемуарах решающим, с трудом склонились к выводу, озвученному, премьером Н. Рыжковым: «ГДР нам не сохранить». Упомяну, что от МИДа был лишь его глава Э. Шеварднадзе, больше никого не позвали. Основные решения по привычке Генсека обсуждались и принимались в аппарате ЦК.
На пропагандистском Западе слом Стены сделали фактически символом своей победы в «холодной войне». Кто знает, как долго она простояла бы (по словам правившего до последних дней Хонеккера, еще 100 лет), если бы не коренные перемены, пришедшие с Горбачевым. На тему, почему подобного ортодокса так долго терпели, не распространяюсь.
В конечном счете ситуацию удалось выправить. Объединение двух Германий завершилось на вполне приемлемых для нас условиях. У немцев осталось в памяти, что воссоединение они получили от нашей страны времен горбачевской перестройки. Недавно на этот счет довольно определенно выразился министр иностранных дел ФРГ.
Можно сказать, после кровавых войн произошло историческое примирение между двумя народами. И в нынешние невзгоды ФРГ для нас на Западе все же наиболее благоприятный партнер.
Надежда на реальную возможность выйти из вражды с Западом появилась у меня за несколько лет до разрушения Стены. Было это связано, разумеется, с приходом к власти Горбачева.
Если вспомнить прошлое, и в позднем громыкинском МИДе, где ходило выражение «так называемая разрядка», были люди, верившие в нее и по мере сил работавшие на ее приход. Они дождались перелома, но их праздник длился недолго.
1. Ноябрьский прорыв при всей его значимости имел для меня и мало приятный привкус. В МИДе я занимался тогда германскими делами и в очередной раз с горечью убедился, насколько наша политика, наши практические шаги отставали от того, что происходит «в поле». У нас все еще преобладала риторика типа «Не дадим ГДР в обиду», хотя в той кипящей обстановке спасти ее существование можно было только танками.
Даже находясь в цейтноте, мы теряли время. Только в конце января 90-го года на совещании в ЦК у Горбачева, которое он сам назвал в своих мемуарах решающим, с трудом склонились к выводу, озвученному, премьером Н. Рыжковым: «ГДР нам не сохранить». Упомяну, что от МИДа был лишь его глава Э. Шеварднадзе, больше никого не позвали. Основные решения по привычке Генсека обсуждались и принимались в аппарате ЦК.
На пропагандистском Западе слом Стены сделали фактически символом своей победы в «холодной войне». Кто знает, как долго она простояла бы (по словам правившего до последних дней Хонеккера, еще 100 лет), если бы не коренные перемены, пришедшие с Горбачевым. На тему, почему подобного ортодокса так долго терпели, не распространяюсь.
В конечном счете ситуацию удалось выправить. Объединение двух Германий завершилось на вполне приемлемых для нас условиях. У немцев осталось в памяти, что воссоединение они получили от нашей страны времен горбачевской перестройки. Недавно на этот счет довольно определенно выразился министр иностранных дел ФРГ.
Можно сказать, после кровавых войн произошло историческое примирение между двумя народами. И в нынешние невзгоды ФРГ для нас на Западе все же наиболее благоприятный партнер.
Надежда на реальную возможность выйти из вражды с Западом появилась у меня за несколько лет до разрушения Стены. Было это связано, разумеется, с приходом к власти Горбачева.
Если вспомнить прошлое, и в позднем громыкинском МИДе, где ходило выражение «так называемая разрядка», были люди, верившие в нее и по мере сил работавшие на ее приход. Они дождались перелома, но их праздник длился недолго.
2–3. Выделю следующее.
Провал политики перестройки. Не обошлось без ошибок самого Михаила Сергеевича, не о них речь. Он и с ним его сторонники проиграли. У «победителей» монополия на оценки и пропаганду, и на Горбачева вешают все грехи.
У США был выбор между двумя главными действующими лицами и их политическим курсом. Американцы выбрали в конечном счете Ельцина. Как и почему, долгий разговор. Приведу одну цитату. В июне 1992 г., выступая перед обеими палатами американского конгресса, Борис Николаевич вызвал бурные аплодисменты, заявив: «Повергнут идол коммунизма, который распространял повсюду ненависть и насилие, и он больше никогда не поднимет голову. С «империей зла» покончено». В декабре 91-го, сразу после Беловежской пущи, в Рим (я был там тогда послом) приезжал А. Яковлев. Долго и невесело поговорили. «Мы потерпели поражение, – сокрушался Александр Николаевич, – но винить в этом, кроме себя самих, некого». В сердцах добавил: «Запад предал перестройку».
Переход к новому состоянию общества, говорил он, стал диким, неуправляемым. Постепенная эволюция – она лежала в основе всего замысла перестройки – не получилась.
В некотором смысле аналогичное случилось и с нашей внешней политикой. В ней поначалу было немало сумбура и путаницы. Главное же, со старта была допущена принципиальная ошибка: во главу угла поставили безоговорочное равнение на «цивилизованные государства», в первую очередь США. Но еще с подачи Буша-старшего на Россию смотрели как на побежденную державу. Партнер – возможно, но строго младший.
Мы же всерьез собирались встроиться в экономические и даже военно-политические объединения Запада. Интеграцию России в западный мир, а тогда это был настрой большинства общественного мнения, провалили США. Малореальные запросы Ельцина и ответный саботаж усилили антизападные настроения в России: «на Западе нас никто не ждет».
Ослабленная в силу целого ряда факторов, прежде всего, перехода к рынку варварскими методами, Россия нуждалась в экономической поддержке Запада. В общем-то – в разных формах и дозировках – она ее получала. Знающие исследователи, как, например, Дм. Тренин, считают, что вплоть до дефолта 1998 г. кредиты Международного валютного фонда были спасительными для Российской Федерации.
Даже при такой экономической зависимости Россия могла претендовать на нечто большее, чем младший партнер США. Но тут в дело вступала острая политическая борьба внутри России. Вскоре ожившие коммунисты стали припоминать Ельцину упразднение СССР в Беловежье. За поддержкой демократы обращались опять-таки к американцам. Особенно в столь ответственные моменты, как переизбрание Ельцина в 1996 г., вызвавшее много вопросов.
Еще ряд лет в начале двухтысячных Россия была честно настроена на глубокое взаимодействие с Западом. Ответ гегемона США был прежним: выборочное сотрудничество – да, участие на равных – нет.
В дальнейшем на первое место Россия поставила суверенитет, и добилась своего. Она одна из очень немногих стран, которой никто не командует. Но цену мы заплатили высокую, в том числе в силу методов, выбранных для достижения цели.
Заиграли геополитические мотивы, и отношения с США сперва перешли в напряженность, а затем в конфронтацию. После Крыма и Донбасса вокруг США объединилось значительно больше стран, чем в «холодную войну». Что скверно – наши бывшие союзники и даже бывшие советские республики. Самое тяжелое – среди них и Украина.
Основная же расплата за суверенность – нынешнее состояние страны. Тяжелейшими ее проблемами, что открыто признается и сверху, остаются бедность и отсталость. И перечень бед этим далеко не исчерпывается.
У суверенной России расширились возможности влиять на ход международных дел. Хорошо бы их использовать для активного поиска выхода из конфронтации номер два. Пора российской внешней политике становиться рентабельной. Насколько можно судить, пока она берет из общероссийских ресурсов, а не добавляет в них.
Впервые опубликовано в журнале «Мир перемен».
