Ректор РАНХиГС Владимир Мау принял участие в сессии «Развилки экономического роста. Поиск модели развития» в рамках Международного инвестиционного форума «Сочи-2016». Предлагаем вашему вниманию текст выступления Владимира Мау.
В последнее время обострилась внутрироссийская экономическая дискуссия. Особенно заметно это было накануне прошедших выборов. Но градус противостояния различных точек зрения упал после них ненамного, что продемонстрировал Сочинский инвестиционный форум. Хотел бы высказать несколько соображений по этой теме.
Говоря о программе «Столыпинского клуба», хочу отметить, что у нее, безусловно, есть много достоинств, связанных с раскрепощением бизнеса и поддержкой частной инициативы. Главная же ее проблема связана с макроэкономикой – именно этот комплекс мер был, по сути, реализован в Советском Союзе в 1986–1989 гг. и назывался тогда «политикой ускорения». Это была программа мощной денежной накачки советской экономики, когда деньги вливались в экономику за счет интенсивных заимствований. Результаты ее хорошо известны: она дала повышение темпов роста на два года, а потом наступило то, что сейчас принято называть «главной геополитической катастрофой ХХ века». После двухлетнего ускорения последовали десять лет спада, когда отечественная экономика сократилась на 40%. Если в 1985 г. бюджет был сбалансирован, то через пять лет он сводился с огромным дефицитом. Не буду говорить о более ранних примерах середины 1920-х гг., в результате чего произошел срыв Новой экономической политики.
Сейчас перед нами стоит задача не просто краткосрочного, а долгосрочного экономического роста. И здесь надо видеть серьезный риск – конфликт между краткосрочными и долгосрочными задачами роста. Мы находимся в некоторой ловушке: меры, которые позволяют стимулировать краткосрочный рост, подрывают основания для долгосрочного, а меры долгосрочного роста не дают краткосрочных эффектов. Именно это случилось и во второй половине 1980-х, когда произошло аналогичное нынешнему по масштабам падение цен на нефть. Это то экономико-политическое ограничение, в котором мы сейчас находимся.
Андрей Клепач справедливо отметил в одном из своих выступлений на Сочинском форуме, что рост должен обеспечить сокращение отставания от экономически наиболее развитых стран. Если говорить с точки зрения современного экономического роста и в исторических терминах, то задача роста – это преодоление того 50-летнего разрыва от наиболее развитых стран, который наблюдается в России в последние 250–300 лет. Здесь уместно вспомнить министра финансов при Александре III Николая Христиановича Бунге, который одним из первых показал, что Россия отстает от развитых стран на 50 лет. (Этот вывод более подробно был раскрыт через 100 лет Егором Тимуровичем Гайдаром в книге «Долгое время».) Как бы ни менялись режимы, в терминах ВВП этот 50-летний разрыв никогда не преодолевался – но и не увеличивался. В отличие от Китая, например, который был на уровне самых развитых стран в XVIII веке, потом «упал» и теперь догоняет. А Россия сохраняет этот стабильный разрыв, причем это просто эмпирический факт, который никак не объясняется теорией.
С одной стороны, это неплохо: в конце концов, Франция времен де Голля не самый плохой пример для нас. С другой стороны, мы понимаем, что никто не гарантирует сохранение такого разрыва навсегда. Можно ведь не только рвануть вперед, но и увеличить отставание. В конце концов, нет такой ситуации, из которой нельзя выйти с позором. Поэтому наша задача – бежать скорее, попытаться найти механизмы, которые начнут сокращать разрыв. Пока это не удавалось, но это не значит, что это в принципе невозможно. Это значит, что Россия должна развиваться темпом несколько выше среднемирового. Или, по-другому, выше, чем Германия, но ниже, чем Китай. Обсуждать параметры будущего роста – желательного роста – бессмысленно вне контекста глобального темпа роста: если глобальный темп 1%, то почти невероятно, чтобы Россия демонстрировала 4%. Если глобальный темп 3,5%, Россия при здоровой политике должна развиваться темпом больше 4%. Иными словами, формируя целевые установки по росту, мы не можем игнорировать глобальную экономическую динамику.
Поэтому перспективы глобального экономического роста очень важны для нас. Это возможный источник ограничения наших темпов. Все, наверное, знают дискуссию о secular stagnation (долгосрочной стагнации), о структурных проблемах низких темпов роста. Мы пока не слишком понимаем этот феномен. Япония почти 25 лет стагнирует, и поначалу казалось, что это случайность, специфика японского национального характера. (Вообще, это особенность европейского отношения к Японии. Первоначально, после Второй мировой войны, к перспективам Японии относились скептически, объясняя, что особенности японского национального характера не позволят этой стране динамично развиваться. Следующие 30 лет огромные ее успехи объясняли опять же японским национальным характером, а потом тем же фактором стали объяснять и причину длительного торможения.) Но теперь мы видим, что на протяжении пяти лет то же самое происходит в Европе – и уже возникает вопрос: не есть ли это некоторые особенности современного этапа развития?
Мы можем бесконечно дискутировать о ставке, и парадоксальность нашей дискуссии состоит в том, что у нас 25 лет ищут монетаристов, и вот наконец-то у нас появились монетаристы. Ведь настоящие монетаристы – это те, кто винит во всех проблемах денежные власти и верит, что изменение денежной политики станет главным фактором экономического роста, что именно от Центрального банка зависят проблемы внешней политики, проблемы коррупции и тому подобное. Я принадлежу к тем, которые считают, что денежная политика при всей ее важности не может сыграть значимую роль для восстановления роста. Точнее, популистская денежная политика может легко сделать рост невозможным. Но она не может рост возобновить. Фундаментальной проблемой России, Европы, Японии и многих других стран является разрыв между нормой сбережений и нормой накоплений. Он везде примерно одинаковый. Это около 2–3% ВВП. То есть все эти страны, все мы сберегаем больше, чем инвестируем. Вот это и есть новая реальность. Почему – предстоит понять. Опять же, нет однозначного теоретического ответа. Почему у нас при высокой процентной ставке, а в Европе при отрицательной процентной ставке – когда за хранение денег надо платить – ситуация с ростом, по сути, почти одинаковая? Это действительно фундаментальная проблема, которая не решается макроэкономическими манипуляциями – политикой ставки и чего бы то ни было еще.
Наконец, есть еще одно обстоятельство, на которое хочу обратить внимание. Это вообще понимание того, что на самом деле происходит с экономикой. Мы все время говорим о ВВП, но хочу напомнить, что ВВП не является вечным показателем, он появился в 1930-х гг. и есть феномен индустриальной экономики. Сейчас, по-видимому, в развитых экономиках – а Россия по многим параметрам (в том числе по проблемам) является развитой экономикой – происходят процессы, которые просто еще не находят измерений и объяснений. Мы не знаем, что на самом деле происходит с ростом. Что такое ВВП? Это объем продаж? Вот если вы раньше покупали книгу за 1500 рублей, а теперь покупаете электронную за 219, ВВП падает? Если вы перестаете покупать машины в количестве, равном числу взрослых в семье, и начинаете пользоваться «Убером» или «Яндекс-такси», строго говоря, ВВП падает? Поэтому мы находимся в очень интересной ситуации, когда у нас, с одной стороны, экономический кризис, но при этом не растет безработица (и это полностью не объясняется падением численности населения в трудоспособном возрасте), практически не растет уличная преступность. Вообще, в ситуации экономического кризиса социальная ситуация должна существенно дестабилизироваться, а она не дестабилизируется – ни в Европе, ни у нас. Экономика тормозит, а привычных признаков этого торможения нет. То есть явно происходят какие-то серьезные внутренние структурные процессы, которые мы пока не улавливаем. Еще раз хочу напомнить: понятие ВВП появилось только в 1930-х гг., отражая реальности и проблемы Великой депрессии. Допускаю, что нынешние события ведут к переосмыслению того, что происходит и что мы изучаем. И что мы будем изучать в обозримом будущем. Ведь каждый структурный кризис формирует повестку ключевых задач экономической науки на следующие несколько десятилетий – до следующего структурного кризиса.
Источник: РАНХиГС
