Загробное послание Маккейна, или Метафизика западного нигилизма

Смерть и похороны Джона Маккейна были разыграны американской элитой на уровне античных трагедий. Чтобы не оставалось сомнений относительно значения происшедшего, покойный сенатор обратился с посланием к американскому народу, которое заканчивается на оптимистичной ноте, но, как отметил корреспондент Би-Би-Си Э. Зурхер, «с весьма большим “если” по нынешним временам». А бывшая постпред США при ООН Саманта Пауэр заявила, что всё происходящее является неким посланием Кремлю. В любом случае налицо претензия на то, чтобы приравнять прах Дж. Маккейна к мощам святых, которые защитят Америку и НАТО от всякого рода угроз и поползновений, прежде всего от Трампа и Кремля. Притом что даже либералам и республиканцам не удалось продемонстрировать единство: фигура Маккейна вызвала резкую критику в рядах консерваторов в его родной Аризоне, а сторонники одной из кандидатов на выборах в Конгресс в Нью-Йорке заклеймили покойника как «лжеца, чудовище и военного преступника». Грэм Грин дает богатый материал для сравнений, но придется обойтись без него, так как Американец, но не «тихий», «Наш человек», но не в Гаване, а в Ханое.

Такой подход поднимает более широкий вопрос о живых мёртвых (по Высоцкому и Софоклу) и мёртвых живых (living dead) в контексте современного западного мироощущения, тем более что он далеко не чужд американцам, у которых в ходу выражение «ходячие мертвецы» (dead men walking), включая буквальное кинематографическое воплощение этой идеи.

Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые. 
В. Высоцкий

...прах мой... Надёжней
Щитов и многих копий от соседей 
Он защитит страну твою.
Софокл, «Эдип в Колоне»

Смерть и похороны Джона Маккейна были разыграны американской элитой на уровне античных трагедий. Чтобы не оставалось сомнений относительно значения происшедшего, покойный сенатор обратился с посланием к американскому народу, которое заканчивается на оптимистичной ноте, но, как отметил корреспондент Би-Би-Си Э. Зурхер, «с весьма большим “если” по нынешним временам». А бывшая постпред США при ООН Саманта Пауэр заявила, что всё происходящее является неким посланием Кремлю. В любом случае налицо претензия на то, чтобы приравнять прах Дж. Маккейна к мощам святых, которые защитят Америку и НАТО от всякого рода угроз и поползновений, прежде всего от Трампа и Кремля. Притом что даже либералам и республиканцам не удалось продемонстрировать единство: фигура Маккейна вызвала резкую критику в рядах консерваторов в его родной Аризоне, а сторонники одной из кандидатов на выборах в Конгресс в Нью-Йорке заклеймили покойника как «лжеца, чудовище и военного преступника». Грэм Грин дает богатый материал для сравнений, но придется обойтись без него, так как Американец, но не «тихий», «Наш человек», но не в Гаване, а в Ханое.

Такой подход поднимает более широкий вопрос о живых мёртвых (по Высоцкому и Софоклу) и мёртвых живых (living dead) в контексте современного западного мироощущения, тем более что он далеко не чужд американцам, у которых в ходу выражение «ходячие мертвецы» (dead men walking), включая буквальное кинематографическое воплощение этой идеи. Для начала оговоримся, что Маккейн пострадал в несправедливой, идеологически мотивированной войне, в которой не было ничего экзистенциального для его собственной страны. Поэтому он явно не дотягивает до погибших в Великой Отечественной войне, о которых писал Высоцкий (у которого далее следует один из наиболее ярких образов в нашей современной поэзии: «Отражается небо в лесу, как в воде,/И деревья стоят голубые.»). Что касается Софокла, то здесь, понятно, ещё сложнее. Другой момент — наследие в области строительства Вооруженных сил США, которое оставил Маккейн, поскольку долгие годы он входил в состав соответствующего сенатского комитета. О реальном положении дел можно судить по истории с боевым самолётом 5­‑го поколения F‑35, у которого насчитали около тысячи недоделок/недоработок. Мало того что он обошёлся в копеечку американскому налогоплательщику (под 200 млрд), этот проект создал иллюзию обеспечения превосходства США в воздухе, с которой пришлось расстаться на фоне российской авиационной техники, продемонстрировавшей свои способности в небе над Сирией. В дополнение ко всему даже союзники, включая Германию, не склонны покупать то, что уже похоже на откровенный грабеж или злую шутку.

Александр Крамаренко:
Геополитика Русской революции: вердикт альтернативной истории?

Но вернёмся к нашей теме, включая её разработку в христианстве. Достаточно сказать, что жертвы/мученичество и самопожертвование связаны с любовью: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». Нет никаких сомнений в том, что все предрассудки Маккейна, прежде всего антироссийские, являются продуктом светской мифологии американских элит, и в силу этого всё связанное со смертью Маккейна сильно напоминает светскую обрядность, принятую в Советском Союзе, вплоть до переименования улиц, штаб-квартир (НАТО) и т.д. (вспомним о Ленине, который «живее всех живых»). Здесь, видимо, есть над чем подумать. Но если говорить об Америке в целом, то ничего сакрального в её новейшей истории не увидели ни Курт Воннегут, в частности в его «Бойне №5» со знаменитой присказкой «Такие дела» (So it goes), ни Сэлинджер, который, в том числе как ветеран Второй мировой, дал настолько глубокий анализ проблем «ненастоящей Америки», что больше писать было попросту не о чем — он все сказал и оставалось только ждать исполнения пророчества. Сэлинджера можно сравнить с Гоголем, который, исчерпав вынесенное из детства цельное воображение, потерпел катастрофу, когда взялся учить и воображать то, чему следует быть. Возможно, с этим и связано молчание американца, и мы вряд ли что увидим из обещанных на 2015­–2020 гг. публикаций из якобы писавшегося им в стол.

Если и была жертва, а скорее заклание, то это было убийство Джона Кеннеди, в котором не было ничего из области спасения и искупления, только убийство человека, который выбился из общего ряда истеблишмента и потому стал опасен. Но он хотя бы оставил не только мечту о другой Америке, но и реальное наследие: Договор о запрещении ядерных испытаний в трех средах, Мирную речь в Американском университете и, наконец, политическое урегулирование Карибского кризиса, что заложило основу для российско-американского контроля над вооружениями (правда, по требованию американской стороны Москве пришлось хранить в секрете его равноправный характер вплоть до распада СССР). Сэлинджер оплакивал его вместе с другими, с тем поколением, которое затем было принесено в жертву статус-кво в войне во Вьетнаме и частью которого был Дж. Маккейн. Другой подходящий пример — президент Линкольн, убитый в том числе за 13-ю поправку к Конституции, отменявшую рабство, хотя гражданских прав афро-америкацам пришлось ждать еще сто лет.

Сама тема сакральности, спровоцированная покойным сенатором и его единомышленниками, крайне своевременна, поскольку вновь, как и столетие назад, всё говорит о системном кризисе западного общества, и прежде всего самой Америки. Тогдашние противоречия стали следствием Промышленной революции и её жестокости, породившей марксизм, и разрешились двумя мировыми войнами и Великой депрессией. Сейчас вопрос стоит не менее емко. Если XIXвек и затем ХХ на место религиозного сознания водрузили антропоцентризм, то сейчас речь уже идёт о постгуманизме, который наряду с постмодернизмом забивает последний гвоздь в наследие эпохи Просвещения и её идеалов. На горизонте роботизация и искусственный интеллект, перспектива того, что общество не сможет оставаться исключительно человеческим.

Ответом на ужасы Промышленной революции в Англии стал эскапизм прерафаэлитов и Альфреда Теннисона, особенно в его балладах Артурианского цикла. Более фундаментальный ответ, причём в русле христианской традиции (в чём-то даже близко к соответствующим воззрениям В.В. Розанова), попытался дать Д.Г. Лоуренс. Наиболее ярко эта тема выписана в романе «Влюблённые женщины», где и поднимается тема мёртвых живых. Любопытно, что автор косвенно отсылает к теме нигилизма в «Отцах и детях» Тургенева. Налицо также элементы общности в трактовке главных персонажей с героями Чехова. Та же Гермиона совмещает в себе черты эмансипе Кукшиной и чеховских героинь — Лидии Волчаниновой («Дом с мезонином»), Анны Войницыной и Софи («Безотцовщина»). Руперт Биркин — синтез Базарова и Платонова. В целом даётся специфическая для английской почвы трактовка сходных проблем одного и того же исторического периода.

На Западе нигилизм дошёл до логического завершения в форме фашизма/нацизма. Можно только удивляться тому, что в 1916 г. Лоуренс мог кивнуть в направлении Германии, где всё это разрешится уже окончательно (в образе Лёрке из Дрездена). Применительно к Америке проблема в самой Американской мечте, пропитанной идеей всемогущества и волюнтаризма: failure is not an option, mission impossible etc. Проблема и в высокомерии силы. Как пишет британский культуролог Терри Иглтон (в книге «Святой террор»), «сила/власть (power) неизбежно связана с идентичностью, и поэтому она всегда, как правило, превышает потребность в ней для достижения конкретных целей, то есть чисто инструментальной power не существует». Фашизм, на его взгляд, сочетает в себе «культ торжествующей воли и порнографическую одержимость телами — телами, которые представляются не более чем лишённым смысла мусором». На ум приходит реплика Базарова по поводу анатомического театра. «Гибель богов» иллюстрирует фашизм как абсолютное кладбище, в то время как «Ночной портье» показывает, что даже на нем могут расти цветы человечности, пусть даже грубо искаженной и потому обреченной (вспомним обреченность Настасьи Филипповны в «Идиоте»).

Александр Крамаренко:
Стратегия национальной безопасности Д. Трампа: «независимая Америка» и «мирное сосуществование»?

Интересные трактовки даются тому обстоятельству, что фашизм не привился на английской почве, то есть на родине Промышленной революции и всего того, что она породила. Так, приводятся причины чисто эстетического порядка/стиля: если они (коричневорубашечники Мосли) носят бриджи, то почему поблизости нет лошади? Немецкую аристократию это не смущало, поскольку было в чисто немецком (баварском) духе. Словом, пересадка на другую почву всегда чревата.

Тут не помешает обратиться к попыткам поставить на одну доску опыт нацистской Германии и Советского Союза. Вроде как достаточно того, что именно мы закрыли — в двух мировых войнах — путь к господству германского милитаризма/фашизма в Европе и Евразии (см. мой материал «Геополитика Русской революции» на сайте РСМД). Однако не будет лишним процитировать Георгия Адамовича: «Война против Гитлера не была войной обычной… Большевизм представляет собой искажение некоего социального идеала, который сам по себе никаких бесспорно отрицательных черт не имеет… С нацизмом, наоборот, все просто, как дважды два: в нем ничего не было искажено, мы его видели в его истинных, пусть и незавершенных, формах, и если бы Гитлер довел свой “идеал” до полного осуществления, то весь мир превратился бы в одну огромную казарму… и обожествлен был бы некий “белокурый зверь”, полный беспредельного презрения ко всему, что было создано, продумано и выстрадано человечеством до него».

Поэтому поклонение всему механическому, будь то механизация угольных шахт или любые другие машины, сопряжено с дегуманизацией, на которую и реагировал Лоуренс. Проблемы общения главных героев связаны как раз с этой склонностью к безличности, высшей формой которой является смерть. В идеях Биркина уже проглядывают истоки экофашизма, который вновь заявляет о себе в наши дни — на очередном крутом повороте истории. Своего рода «созидание через разрушение» (вспомним творческое разрушение в современных теориях рыночной экономики) означает у него уничтожение человечества и его воссоздание с чистого листа. Отсюда и неспособность чувствовать и, главное, любить. Позитивная часть воззрений Лоуренса нашла выражение в его «Леди Чаттерлей», в особенности в письме Мэллорса к Конни. К этому можно по-разному относиться, но нельзя не согласиться с тем, что источник сублимации должен одухотворяться плотью и кровью, чтобы не иссякнуть и не расширять круг мёртвых живых. Иначе будем иметь на выходе церебральные «цветы зла». У Чехова: «Надо только любить, Миша!» У Достоевского: «Красота спасет мир». Об этом и пронзительные рассказы Лоуренса («Запах хризантем», «Дочь барышника», «Солнце» и др.), как, впрочем, и «Англия, моя Англия», где через чувственный опыт дается объяснение трагедии Первой мировой — показана идеальная жертва для этого вызревшего в обществе жертвоприношения.

У Лоуренса важное значение имеет язык. Мы неслучайно встречаем такие слова, как бесплодный (barren — одно из наиболее употребляемых им слов), тусклый, мрак, темнота и др., которые передают отсутствие жизни в еще живущих. Тему «сумерек» (Европы) мы встречаем у Бердяева. Тусклость — у Тютчева («Угрюмый, тусклый огнь желанья»), а у Апостола Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1 Кор., 13:12). Этот плотский/тактильный экзистенциализм, нашедший яркое воплощение у Бабеля, особенно в «Конармии», прямо противостоит всему механистическому. Можно предположить в этой механистичности/инструментальности скрытый фундаментальный порок авангарда (как бы мы им ни гордились), который нельзя рассматривать вне контекста тогдашнего кризиса европейского общества, включая Россию. Абстрактная воля, оторванная от плоти и крови и почвы, превращается в чисто церебральное занятие и становится сродни нигилизму. Отчуждение обретает свою законченность в абсолютно инструментальном подходе к человеку. Тем более, когда речь идет о «новом человеке» — средстве реализации политических идей, как правило, оборачивающихся утопиями. Другого Человечества и другого Творения не будет.

Наверное, неслучайно литературная критика чем дальше, тем больше смыкается с философией — комплексность правды о человеке и его природе может быть передана только художественным словом. Так было у древних, свидетельство тому дает и Библия. Более удачным, на мой взгляд, переводом для «So it goes» было бы «Такие, брат, дела». С трактовки различия слов brother и mate начинает свое эссе о русской литературе («Русская точка зрения») Вирджиния Вульф: вся она — о душе, она действует «с пронзительной простотой и человечностью»; «Вот откуда ощущение раздвигающегося горизонта, это ни с чем не сравнимое чувство свободы, обретаемое нами по ходу чтения коротких чеховских историй ни о чем».

Явный признак смерти в жизни (в том числе у Достоевского) — молчание, уход в себя, неспособность открыться для контакта. Таков Биркин, но таков же и Ставрогин в «Бесах». В политике то же можно сказать об уходе от действительности (living in denial), отказе от контактов и переговоров по существу имеющихся проблем, санкционном давлении вместо разговора, с чем сплошь и рядом сталкиваются партнеры Америки, не только Россия. Сама идея ухода в изоляционизм с позиции силы, как она нашла отражение в Стратегии национальной безопасности администрации Д.Трампа (см. мой материал на сайте РСМД), отдает этим экзистенциальным молчанием.

Собственно, это же можно сказать и о поведении Лондона в связи с «делом Скрипалей»: подозреваемые названы, но их экстрадиции запрашивать не будут, так как это чревато передачей хоть каких-то улик и доказательств, а также встречным предложением Москвы о совместном расследовании и суде в России, если будут на то основания. Сами Скрипали до сих не смогли пообщаться ни со СМИ, ни с независимыми наблюдателями, ни даже с Международным Красным Крестом (что было бы возможным в случае войны). Что может значить их молчание? Как и с А. Литвиненко, никакого суда не будет, а значит, не будет независимых суждений о качестве собранных британскими властями доказательств. О многом уже говорит отказ поделиться отпечатками пальцев подозреваемых, ведь их снятие — часть процедуры выдачи британских виз. Почему бы не опубликовать и сами анкеты? Наконец, очередной виток этого дела вновь приходится на обострение вокруг Сирии: может, сейчас-то дойдет до прямого российско-американского столкновения и оно «все спишет»?

В целом надо заметить, что весь «длинный» XIX век, начиная с гильотины и до Первой мировой войны, был переходным к трагедиям ХХ в.: стали ли они искуплением — вот в чём вопрос, на который в числе прочих придётся отвечать в XXI веке. Наиболее яркое свидетельство тому — завороженность Belle epoque как своего рода ностальгия по веку XVIII у Пруста. Как свидетельствует Леонид Гроссман, эта тоска была свойственна Тургеневу, который дорожил женским портретом, ассоциировавшимся у него с Манон Леско (он даже взялся за перевод этого романа).

Георгий Адамович в своих статьях о В. Маклакове отмечает, что тот постоянно мучился вопросом о том, как могла случиться революция в России, и под конец жизни пришёл к мысли о том, что есть проблема с самими идеями, что «самые высокие идеи с парадоксальной прямолинейностью приводят иногда к результатам чудовищным». Собственно, впервые так вопрос поставил Карамзин на материале Французской революции, а затем с ним согласился и Герцен. Т. Иглтон цитирует следующее заключение на этот счет американца Реймонда Уильямса (в его книге Culture and Society 1780–1950): «Есть идеи и образы мышления, которые содержат в себе семена жизни, — и есть другие, возможно, глубоко у нас в уме, которые содержат семена всеобщей смерти. От того, насколько мы сможем их распознать и огласить, дабы все их распознали, может буквально зависеть наше будущее».

Александр Крамаренко:
Хельсинки, Мезеберг, Женева: воспоминание о будущем евроатлантической политики

Встает вопрос о роли России в нынешней глобальной ситуации, когда все стало смутно-тусклым. Если обратиться к истории, то в нашем псевдоморфном развитии не перечесть жертвенных моментов, и прежде всего нашего решающего вклада в борьбу с Наполеоном и Гитлером. Что сейчас? Одна из ключевых, если не самая главная проблема мировой политики и мирового развития связана с будущим Америки, оказавшейся на пороге радикальной трансформации и демонтажа своей империи, что американские элиты стремятся осуществить на своих условиях. Как всегда, и это мы знаем по собственному опыту, проблема стоит в политико-психологической плоскости – отсюда ее острота на начальном этапе, этапе признания наличия самой проблемы. Бывшая Госсекретарь М. Олбрайт в своей книге 2006 года «Могущественные и Всемогущий» по сути признала, что проблема в претензии США на Богово.

Хотим мы того или нет, в Сирии и не только там мы помогаем американцам изгнать этого беса всесилия, которое отдает смертью и саморазрушением. Последнее было более чем очевидным для Олбрайт в президентство Дж. Буша-мл. О болезненности прозрения элит и критичности ситуации свидетельствует непоследовательное поведение Вашингтона в сирийском вопросе — уйти нельзя остаться. Си-Эн-Эн сообщает, что на этот раз ударят по Сирии по-настоящему, значит, рискуя прямым столкновением с Россией, и тогда не обойдется лишь взаимным развертыванием сил и средств. Якобы Трамп с этим смирился. Дэвид Игнатиус в «Вашингтон пост» от 30 августа цитирует неназванного сотрудника его администрации: «Сейчас наша задача состоит в том, чтобы способствовать созданию трясин/quagmires (для России и сирийского режима) до тех пор, пока не получим того, что хотим». Хотят реализовать несбывшееся предсказание Б.Обамы, которым тот оправдывал свое бездействие? Блеф или нет — скоро станет ясно.

В любом случае нельзя недооценивать опасность, исходящую от обреченной, но еще весьма живой империи, живой прежде всего в тех, кто ее персонифицирует. Если заимствовать у Ахматовой, из окон американских элит уже давно «глядит смерть». С этой «торговлей смертью» (death-dealing у Лоуренса) надо кончать, тем более что есть кому умно и умеренно проецировать военную силу в общих интересах мирового сообщества.