Спастись и оградиться — Россия и «Исламское государство»

Из всего многообразия радикальных исламистских организаций упор сегодня делается именно на «Исламское государство» как на основной центр трансформации и притяжения транснационального вооруженного джихадизма. Прежде чем рассмотреть связи и влияние феномена ИГ на Россию (как в рамках северокавказского контекста, так и вне его) и все евразийское пространство, а также характер, масштаб и контекстные пределы этих связей, стоит внести несколько дополнительных штрихов во множество интерпретаций самого движения ИГ.

Из всего многообразия радикальных исламистских организаций упор сегодня делается именно на «Исламское государство» как на основной центр трансформации и притяжения транснационального вооруженного джихадизма. Прежде чем рассмотреть связи и влияние феномена ИГ на Россию (как в рамках северокавказского контекста, так и вне его) и все евразийское пространство, а также характер, масштаб и контекстные пределы этих связей, стоит внести несколько дополнительных штрихов во множество интерпретаций самого движения ИГ.

«Исламское государство» сильно выделяется даже на фоне наиболее смертоносных группировок исламистско-джихадистского типа. Это движение не только крайне радикально по программе, идеологии и методам, но оно стало, по сути, квазиармией, основным комбатантом сразу в двух наиболее интенсивных вооруженных конфликтах мира. Как показали наступления сил ИГ на г. Рамади в иракской провинции Анбар и на г. Пальмира в Сирии в мае 2015 г., оно устойчиво к контрмерам и способно вести наступательные операции на двух театрах одновременно. Согласно Глобальной базе данных терроризма, ИГ, помимо военной активности, совершило в 2014 г. больше терактов против некомбатантов, чем любая другая террористическая группировка в мире. Движение стало магнитом для наиболее крупного притока иностранных боевиков-джихадистов со времен антисоветского джихада в Афганистане (по некоторым данным, оно уже превзошло по этому показателю Афганистан 1980-х годов). Не менее важно то, что ИГ сформировало солидную финансовую базу и развернуло эксперимент по государственному строительству, который в идеологическом плане апеллирует к идее и наследию «Исламского халифата». На практике создаются административные структуры, которые берут на себя базовые функции управления. Кроме того, ИГ постепенно превращается в транснациональный миграционно-переселенческий проект, в рамках которого на подконтрольные движению территории устремляются недовольные мусульмане разной степени радикализма, включая гражданских лиц, со всего мира.

Движение «Исламское государство» возникло на пересечении двух ключевых тенденций современного транснационального вооруженного джихадизма.

Первая тенденция — регионализация транснационального джихадизма. Хотя эта тенденция не нова и давно уже стала одной из ключевых, в предыдущее десятилетие она интерпретировалась как регионализация по принципу «сверху вниз», т.е. смещение основного центра движения «глобального джихада» от исторического «ядра» «Аль-Каиды» к ее так называемым региональным филиалам в ряде мусульманских регионов — на Аравийском полуострове, в странах исламского Магриба и т.д. Сегодня набирает силу обратный процесс — регионализация по принципу «снизу вверх». Наиболее яркий пример и витрина этого процесса — феномен ИГ в ирако-сирийском контексте в ближневосточном регионе.

Вторая тенденция, развивающаяся параллельно первой, — сетевая фрагментация движения «глобального джихада». Речь идет о распространении небольших, полу- или полностью автономных, часто самостоятельно возникающих джихадистских ячеек, которые связаны с «движением» и между собой, главным образом, посредством идеологии «глобального джихада». При этом они не только считают себя элементами глобальной сети, но и действуют, планируя и осуществляя террористическую деятельность, как ее части. Такие сетевые ячейки и «фрагменты» существуют более чем в 70 странах мира, однако наибольшую активность они проявляют на Западе, где наиболее часто ассоциируются с доморощенным, но вдохновленным транснациональной идеологией и преследующим транснациональные цели терроризмом.

ria.ru
Инфографика. Исламское государство

Хотя эти две тенденции взаимосвязаны, они самостоятельны и пересекаются лишь отчасти. Но именно в том поле, где они пересекаются, и возник феномен «Исламского государства».

Еще одна тенденция в развитии современного транснационального вооруженного джихадизма, которую выделяют многие эксперты, — конкуренция между ИГ и «Аль-Каидой» и аффилированными с ней группами. В действительности между этими двумя течениями есть некоторые важные идеологические и практические различия. В отличие от «Аль-Каиды» и ее последователей, ИГ не рассматривает «Исламский халифат» как абстрактную, отдаленную, экстерриториальную (т.е. в значительной мере утопическую) конечную цель. Движение строит реальный, имеющий конкретное территориальное измерение «Исламский халифат» здесь и сейчас, в своем регионе. Продвигаемая и реализуемая ИГ версия «халифата» и общий посыл носят гораздо более популистский характер, по крайней мере, в сектарном (конфессиональном) контексте. Речь идет о своего рода «народном халифате» для «обиженных и угнетенных» мусульман-суннитов. Посыл и структура «Аль-Каиды» в ее первоначальном виде носили более элитарный характер. Они основывались на идее Сайида Кутба о создании небольших, «авангардных» ячеек для избранных, призванных очиститься и продвигать «глобальный джихад», отчасти противопоставляемых океану невежественных и материалистически настроенных народных масс.

Феномен ИГ можно рассматривать как продолжение — в другую эпоху и в ином контексте — той линии в транснациональном джихадистском движении, которую олицетворял палестинец Абдулла Аззам, крупный идеолог и практик вооруженного джихада. Он воевал в Афганистане против советских и правительственных сил и делал основной упор на массовую вооруженную борьбу «в защиту исламских земель» и более популистскую риторику и задачи. С линией А. Аззама контрастировала линия Усамы бен Ладена, глобально-ориентированного финансового посредника и координатора джихада в Афганистане. После гибели более популярного А. Аззама в 1989 г. именно он унаследовал и возглавил оставшиеся после войны транснациональные сети боевиков-джихадистов, превратив их в то, что впоследствии получило название «Аль-Каида».

Между двумя течениями время от времени возникают военно-политические трения (прежде всего, в ирако-сирийском контексте), в том числе в форме вооруженных столкновений между группировками, аффилированными с ИГ или с «Аль-Каидой» соответственно. Подобно волнам они докатываются до более отдаленных конфликтных зон, катализируя новые линии разногласий и раскола между местными вооруженными исламистами в районах от Афганистана до российского Северного Кавказа.

Однако на практике различия между двумя течениями не стоит переоценивать. Даже в ирако-сирийском контексте, несмотря на все противоречия, группировки, ассоциирующие себя с «Аль-Каидой» и с ИГ, нередко взаимодействуют в оперативном плане. Излишне акцентируя внимание на противоречиях и конкуренции между «Аль-Каидой» (и ее филиалами) и ИГ, можно упустить из виду гораздо более критический момент.

«Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ) формировалось не как глобальное движение, а как региональная сила, движимая динамикой и конфликтами, в том числе вспыхнувшими в результате иностранных интервенций. Формированию этой силы особенно способствовал коллапс и/или слабость государств региона; она подпитывалась, да и сама питала региональные сектарные (суннитско-шиитские) противоречия. Этот изначально региональный феномен стал частью «глобального джихада» как движения и идеологии благодаря массовому притоку иностранных джихадистов. Критическую роль в данном процессе сыграл приток джихадистов из стран Запада. Именно они — в силу подчеркнуто универсалистских, глобалистских взглядов, ориентации и повестки дня — послужили главной привязкой ИГИЛ/ИГ к «глобальному джихаду». И это несмотря на то, что они составляют не более четверти всех иностранных джихадистов в ирако-сирийском контексте. Что касается иностранных боевиков из мусульманских стран Ближнего и Среднего Востока (они образуют большинство иностранных джихадистов), а также из зон периферийных конфликтов низкой интенсивности исламистско-сепаратистского типа в странах Азии и Евразии, имеющих мусульманские меньшинства (в том числе российского Северного Кавказа), то они пользуются у ИГ бόльшим спросом непосредственно на поле боя.

ИГ и Россия

www.washingtonpost.com
Приток иностранных боевиков в Сирию

До недавнего времени центр и главный источник радикально-исламистского насилия в России — конфликт на Северном Кавказе — выпадал из фокуса международного внимания, по крайней мере, как «джихадистский фронт».

Важная специфика российского/северокавказского контекста заключалась в крайне противоречивых последствиях, которые для повстанческого движения (тогда в основном чеченского), динамики конфликта и региона имела постепенная джихадизация вооруженного сопротивления федеральной власти. Изначально оно носило, главным образом, этносепаратистский характер. Как это ни парадоксально, джихадизация послужила катализатором подъема местных традиционалистских, неджихадистских (антиджихадистских) этноконфессиональных сил, которые в итоге склонились к альянсу с Москвой. Все это в сочетании с политикой чеченизации и массированной помощью федерального центра в восстановлении экономики позволило России трансформировать к началу 2010-х годов крупный вооруженный конфликт в Чечне в периферийный. Вооруженное подполье было вынуждено снизить интенсивность и масштаб как военных, так и террористических операций. В результате с конца 2000-х годов конфликт на Северном Кавказе фиксируется в специализированных мировых базах данных как «малый» или «некрупный». Согласно Глобальному индексу терроризма за 2014 г., Россия впервые в XXI веке выпала из первой десятки стран мира, наиболее затронутых терроризмом. Следует отметить, что, по данным за 2002–2011 гг., т.е. за первое десятилетие после терактов 11 сентября 2001 г., она занимала в ней 9-е место.

Россия кровно заинтересована в том, чтобы не допустить даже частичного подрыва новыми дестабилизирующими транснациональными силами, связями и факторами той относительной стабилизации ее во многом еще проблемного Северо-Кавказского региона, которая была достигнута высокой ценой. Еще недавно казалось, что влияние транснациональных радикально-исламистских сил во внутрироссийском контексте идет на спад, однако оно вновь стало упоминаться и рассматриваться в привязке к вооруженному джихадизму. Это произошло во многом благодаря связям и присутствию выходцев из России (и других регионов постсоветской Евразии) в рядах радикально-исламистских группировок и движений в Сирии и в Ираке, включая ИГ, хотя по численности они уступают, например, иностранным джихадистам — выходцам из западных стран.

ИГ — Северный Кавказ

Явное и острое беспокойство вызывают, прежде всего, приток боевиков-исламистов из Северо-Кавказского региона, возможные последствия их обратного оттока и возврата хотя бы части из них к вооруженно-террористической активности на Северном Кавказе. Некоторое количество выходцев из этого региона воевало на стороне радикальной вооруженной оппозиции в Сирии еще до формального объявления о создании ИГИЛ/ИГ. Однако со временем их присутствие (в меньшей степени выходцев из других регионов России) становилось все более заметным как в рядах «Исламского государства», так и в рядах группировок, которые частично или полностью ассоциировались и заявили о своей лояльности ИГ (например, «Джейш аль-Мухаджирин валь-Ансар», или «Армия переселенцев и сторонников», в Сирии), а также других радикально-исламистских вооруженных формирований, включая «Джабхат ан-Нусра», вторую по значимости после ИГ в Сирии и его главного местного соперника/партнера. По данным российских официальных лиц, общая численность джихадистов российского происхождения могла составлять 300–400 человек (в Сирии) в 2013 г., не менее 800 в 2014 г. (в целом), а в начале 2015 г. только в одном Ираке могла доходить до 1700.

Некоторые боевики, включая нескольких высших военных командиров ИГ, являются этническими чеченцами — выходцами из других стран Кавказа, прежде всего из Грузии. Солидную долю боевиков составляют эмигранты северокавказского происхождения, прибывшие из третьих стран (от Турции и других государств Ближнего Востока до Европы), в том числе молодые люди, выросшие и радикализировавшиеся уже в рамках диаспоры. Маршрут тех, кто приезжает из районов и республик Северного Кавказа, проходит, как правило, через Турцию, чему способствуют установленный между Россией и Турцией безвизовый режим и полухаотичная ситуация на турецко-сирийской границе. Тем не менее численность чеченцев непосредственно из Чечни среди таких джихадистов, по оценкам некоторых экспертов, не превышает 150 человек.

Reuters
Александр Крылов:
Реинкарнация «халифата»

ИГ нуждается в боевиках из Северо-Кавказского региона, прежде всего, из-за их боевых качеств и подготовки. К тому же относительная автономность этих боевиков от местных кланов и интересов в ирако-сирийском контексте дает возможность их более гибкого и мобильного оперативного использования. Выходцев с Северного Кавказа, в свою очередь, привлекает перспектива участия в борьбе в центре и на передовой мирового джихадизма от имени реального, имеющего конкретное физическое и территориальное измерение и хорошо финансируемого «Исламского халифата». Они явно предпочитают эту борьбу маргинальному, загнанному на периферию подполью, которое действует в условиях жесткого давления со стороны сильного, полностью функционального и продолжающего консолидироваться государства.

Для Северного Кавказа основной проблемой остается не столько массовое возвращение боевиков-джихадистов из Сирии и Ирака, сколько декларирование лояльности ИГ местных полевых командиров, радикальных проповедников и вооруженных мини-джамаатов. Следует подчеркнуть, что, присягая на верность ИГ, они действуют скорее из слабости, чем с позиции силы, в надежде получить дополнительную легитимизацию путем ассоциирования с успехами и влиянием ИГ, а возможно, и конкретную поддержку радикально-исламистских группировок Ближнего Востока.

Впрочем, данная тенденция имеет весьма неоднозначные последствия для самого вооруженного подполья. С одной стороны, она стимулировала борьбу за влияние между лидерами и группировками, заявившими о лояльности ИГ, и теми, кто остался верен прежней региональной зонтично-сетевой структуре под названием «Имарат Кавказ». Неслучайно лидеры последней высказывали обеспокоенность «оттоком кадров» на Ближний Восток, хотя заявляли, что не вправе остановить его. По их утверждению, это отвлекает силы и ресурсы от вооруженной борьбы на Северном Кавказе (и способствует ослаблению их собственного влияния). С другой стороны, тенденция к декларированию лояльности «Исламскому государству» отнюдь не исключает возникновения противоречий, трений и расколов уже между теми, кто присягнул на верность ИГ.

Следует отметить, что внутренние усобицы ослабили новое руководство «Имарата», которое возглавил Алиасхаб Кебеков, известный также как Абу Мухаммад Али ад-Дагестани (он пришел на смену первому лидеру «Имарата» Доку Умарову после гибели последнего, подтвержденной в начале 2014 г.). К тому же они явно облегчили властям задачу его уничтожения — А. Кебеков был ликвидирован в апреле 2015 г. Более того, именно фактор ИГ, возможно, станет последним ударом по «Имарату» в том виде, в каком он известен с 2007 г., поскольку, по последней информации, большинство оставшихся северокавказских боевиков присягнули на верность ИГ.

Массовый возврат боевиков-джихадистов для активизации подрывной деятельности на российской территории — это скорее перспектива, чем реальность, однако такая возможность не может не вызывать серьезную озабоченность. При этом считается, что «естественным» местом притяжения таких возвращенцев будет именно Северный Кавказ, особенно за пределами Чечни, где они будут пытаться вдохнуть новую силу в сильно фрагментированное вооруженное подполье, состоящее из разбросанных по региону мини-джамаатов. Вместе с тем стратегия сдерживания со стороны федерального центра и силовое и иное давление со стороны региональных властей способны наложить существенные ограничения на масштаб и дестабилизационный потенциал такого «обратного притока». В крайнем случае он может послужить лишь еще одним фактором, значительно осложняющим ситуацию в регионе.

ИГ и исламистская радикализация в России за пределами Северного Кавказа

REUTERS/Maria Golovnina/Pixstream
Мария Небольсина:
ИГИЛ – угроза государствам
постсоветского пространства

Среди действующих и потенциальных боевиков-джихадистов, прибывающих в Сирию и Ирак из России, есть не только выходцы с Северного Кавказа или лица северокавказского происхождения, но и жители Поволжья, Урала и других регионов. Это одно из проявлений ограниченного, но тревожного феномена — возникновения и распространения автономных радикализированных исламистских ячеек, в рядах которых все больше мусульман не из Северо-Кавказского региона, принявших ислам этнических русских и представителей других этнических групп. Такая радикализация не всегда и необязательно ведет к насильственным действиям, но она рождает среду, контекст и своеобразный пул, из которых выходят будущие добровольцы или рекруты, готовые перейти к насилию как внутри страны, так и за рубежом. Одни ячейки/лица могут быть связаны с северокавказскими исламистами (как, например, в ходе подготовки терактов в Волгограде 2013 г.), другие — нет. Пример московских студенток Варвары Карауловой, Мариам Исмаиловой и др. показывает, что радикализации подвержены представители городской образованной молодежи, в том числе молодые женщины и девушки.

Некоторые радикализированные ячейки больше напоминают радикально-исламистские структуры в европейских странах, чем вооруженное подполье Северного Кавказа, хотя в России ячеек такого типа пока гораздо меньше, чем в Европе. Показательно, что именно такие ячейки, не погруженные в северокавказскую контекстную динамику, более склонны проявлять интерес к идеологии и повестке тех версий радикального исламизма, которые проповедуют «глобальный джихад» в универсалистском ключе. Кроме того, они намного лучше воспринимают транснациональную джихадистскую пропаганду, все более активно распространяемую через современные средства и каналы информации и коммуникации усилиями подчеркнуто транснационально-ориентированных популяризаторов и проповедников. Начало этой тенденции в России положил коренной сибиряк Саид Бурятский, принявший ислам и ставший ярым проповедником вооруженного джихада (убит в 2010 г.). Он считал необходимым апеллировать к более широкой аудитории по всей стране, особенно к образованной городской молодежи.

В силу этой пока весьма ограниченной тенденции спрос на потенциальных возвращенцев-джихадистов из Сирии и Ирака может сформироваться в России и за пределами Северного Кавказа. Для российских ячеек такого типа, как и для их западноевропейских «собратьев», характерен разрыв между завышенными идеологическими амбициями, с одной стороны, и ограниченными возможностями и квалификацией в области вооружено-террористической деятельности — с другой (это также одно из отличий данных ячеек от северокавказских боевиков). Именно этот разрыв им могут помочь преодолеть возвращающиеся с Ближнего Востока джихадисты.

Как известно, Россия существует не в вакууме, а составляет ядро и неотъемлемую часть более широкого евразийского пространства. Пространство Евразии играет для нашей страны центральную роль в многостороннем региональном сотрудничестве, интеграционных процессах и стратегиях региональной безопасности. Затрагивающие Россию транснациональные влияния и связи, в том числе относящиеся к ИГ и сирийско-иракскому контексту, актуальны и для ее евразийских соседей и партнеров по СНГ. Евразия и, прежде всего, Центральная Азия для России — источник масштабных людских потоков. Религиозно-идеологическая радикализация мусульманских трудовых мигрантов, особенно приезжающих из центральноазиатских государств, еще не стала значимым социально-политическим явлением в России. Впрочем, это типично для представителей первого поколения трудовых мигрантов в любой стране, которые, как правило, в своей подавляющей массе озабочены, в первую очередь, решением проблем непосредственного экономического выживания. Тем не менее регулирование миграции (особенно теневой, нелегальной), в том числе из мусульманских регионов, — одна из главных проблем российского общества и политики на уровнях от национального до локального. Любые попытки манипулирования данной проблемой в целях исламистской радикализации, в частности, применительно к феномену ИГ (вспомним призыв вступившего в ИГ бывшего таджикского полковника Г. Халимова к таджикским мигрантам в России в мае 2015 г. присоединяться к движению) должны решительно пресекаться.

Вызов ИГ как попытки государственного строительства и переселенческого проекта

REUTERS/Hosam Katan/Pixstream
Фёдор Замуруев:
Раскол фронта глобального джихада

Третий связанный с ИГ вызов как в рамках ближневосточного региона, так и вне его, в том числе для России и Евразии, пока менее явный и масштабный, чем первые два. Тем не менее потенциально он серьезно недооценен. Хотя по вполне понятным причинам основное внимание сегодня уделяется тем сторонам деятельности ИГ, которые связаны с вооруженным насилием, иные аспекты этого феномена не должны отходить на задний план. По сравнению с военными успехами ИГИЛ/ИГ его административные «достижения» скромны и не особо впечатляют, но игнорировать их нельзя. С этим связан еще один специфичный для ИГ как квазигосударства и эксперимента по построению «Исламского халифата» аспект, а именно — акцент в пропаганде и идеологии на превращение «халифата» в ирако-сирийском ареале в конечный пункт назначения, в реальную (а не воображаемую) «землю обетованную» для «обиженных и недовольных» мусульман, в том числе для гражданских лиц, особенно женщин и семей с детьми. Не может не беспокоить тот факт, что именно представители данной категории российских граждан преобладали в составе группы, задержанной на турецко-сирийской границе, в которой следовала и московская студентка В. Караулова. По неофициальным данным, женщины могут составлять до 15% тех, кто выезжает с Северного Кавказа в подконтрольные исламистским боевикам районы Сирии и Ирака.

Важно, что более широкий посыл ИГ адресован не только действующим и потенциальным боевикам (призыв идти воевать за «Исламское государство»), но и членам их семей и иным «праведным мусульманам». Зачастую он облекается в форму специальных «целевых призывов» — приезжать и населять районы под контролем ИГ, т.е. жить, работать, использовать имеющиеся административные и технические навыки, налаживать обеспечение и снабжение военной машины ИГ, заниматься «исламским» бизнесом, растить детей. Таким образом, качественно новое в феномене ИГ — нереализованный еще даже наполовину потенциал крупного идеологически-мотивированного миграционно-переселенческого проекта на Ближнем Востоке, базирующегося на радикальной исламистской идеологии, ценностях и системе управления.

* * *

Обеспокоенность России террористическими и экстремистскими угрозами ее безопасности — не единственный импульс, определяющий российский подход к проблеме «Исламского государства». Москва заинтересована в предотвращении и минимизации влияния дестабилизирующих транснациональных факторов и связей не только на собственной территории, но и на всем евразийском пространстве. В достижении этой цели она рассчитывает на взаимодействие со своими союзниками по ОДКБ, ШОС и азиатскими партнерами по БРИКС. Это нашло отражение, в частности, в повестке дня саммита ШОС/БРИКС, который должен пройти в Уфе в июле 2015 г.

В условиях крайне непростых отношений с Западом Москва использует необходимость противодействия транснациональному вооруженному исламскому экстремизму в его основном центре (на Ближнем Востоке) в интересах поддержания и сохранения возможностей для сотрудничества и рабочих контактов с западными странами по проблеме, представляющей взаимный и во многом общий интерес. При этом обеспокоенность России влиянием фактора «Исламского государства» на ситуацию и уровень террористических и экстремистских угроз внутри страны вполне реальна и играет важную роль в формировании подхода к вызовам, связанным с ИГ и другими радикально-исламистскими силами в ирако-сирийском контексте, как на Ближнем Востоке, так и за его пределами. Среди прочего это уже привело к введению Россией уголовного наказания за участие в незаконных вооруженных формированиях за рубежом (в 2014 г. было заведено 250 таких дел) и к включению ИГ в феврале 2015 г. в список организаций, признанных в соответствии с российским законодательством террористическими.

Если говорить в более широком международном контексте, то усилия России в этом направлении сводятся к следующему.

1. Поддержка мер по противодействию ИГ и другим подобным группировкам на уровне Совета Безопасности ООН. В частности, Россия поддержала резолюцию СБ ООН 2178 от 24 сентября 2014 г. об иностранных боевиках и террористических угрозах миру и безопасности, а также выступила инициатором резолюции 2199 о пресечении финансирования террористических организаций в регионе за счет нелегальной торговли, прежде всего нефтью, которая была единогласно принята Советом Безопасности 12 февраля 2015 г.

2. Поддержка правительств государств, территория которых частично оккупирована силами ИГ и вооруженные силы которых противостоят исламистам (при всех сложностях и оговорках, которые неизбежно возникают в отношении разваливающегося еще со времен иностранной интервенции 2003 г. иракского государства и жестоких гражданских войн как в Сирии, так и в Ираке, создавших драматические разломы и разделительные линии внутри этих стран).

3. Неконфронтационный и в целом конструктивный подход к направленной против ИГИЛ операции международной коалиции во главе с США (при всей критике и серьезных сомнениях относительно эффективности преимущественно военного решения и разногласий как с западными, так и арабскими членами коалиции по многим другим вопросам).

4. «Позитивный нейтралитет» в отношении усилий других государственных и негосударственных игроков по противодействию ИГ. Речь идет, прежде всего, о таких региональных акторах, как Иран и курдские формирования в Ираке.

5. Продвижение идеи критической важности сохранения базовой функциональности государственной власти в ходе любого переходного периода и катаклизма. Устойчивое неприятие Россией неконтролируемого коллапса государственной власти, в результате которого создается опасный вакуум, заполняемый сектарными силами и другими радикалами, будь то в Ираке, Ливии, Сирии, Йемене или где-либо еще, уже давно является своего рода «сквозной линией» российской внешней политики и политики безопасности, особенно в отношении регионов — центров вооруженной, в том числе террористической, активности в мире. Осознание необходимости предотвращения коллапса основных институтов и базовой функциональности государства, а также устойчивый приоритет общенациональных, инклюзивных, максимально представительных решений над преимущественно военными или де-факто сектарными могут стать минимальным общим знаменателем для большинства заинтересованных сторон как на Ближнем Востоке, так и за его пределами.