Политика памяти о Второй мировой войне в Японии

Вопрос о том, как нация помнит свою историю — не только внутреннее дело, но и важный фактор в международных отношениях. Так называемая «коллективная память» напрямую влияет на формирование национальной идентичности, образы «своих» и «чужих», и даже на устойчивость межгосударственных конфликтов в сфере исторической памяти. Тем не менее вопрос формирования коллективной памяти крайне сложен для изучения, особенно в рамках международных отношений.

В то время как мы опираемся в основном на официальные документы и выступления, они лишь частично отражают происходящие в обществе явления по интерпретации исторических событий. Как известно, «публично доступные символы, поддерживаемые обществом» — мемориалы, учебники, музеи, устные рассказы — основа коллективной памяти, они нередко оказываются столь же значимыми, как официальные источники. Неформальные разговоры, бытовые интерпретации прошлого и даже «умалчивание» (сознательное или бессознательное сокрытие) способны формировать устойчивые нарративы, влияющие на восприятие истории и настоящего.

Несмотря на, казалось бы, объективность и важность происходивших в недавнем прошлом событий, то, как о них помнят, может разительно отличаться от страны к стране, от нации к нации, от семьи к семье. Япония — не исключение. Опрос, проведенный в 2015 г. среди студентов университета Токай, показал, что около 40% опрошенных не знали о приближении 70-летней годовщины окончания Второй мировой войны. Тем не менее авторы отмечают, что многие студенты почерпнули знания о войне не из школьных учебников, а из рассказов бабушек и дедушек. Это пример социального заражения (social contagion) — несовершенного механизма передачи памяти от человека к человеку. Это процесс выходит далеко за пределы контроля государства, что осложняет попытки дать правильную интерпретацию происходящим событиям. Он так же означает, что попытки националистических кругов Японии ре-интерпретировать исторические события через учебники необязательно сами по себе эффективны.

С другой стороны, необходимо подчеркнуть уязвимость и конструктивный характер памяти, что имеет прямое значение для политических процессов. Мета-исследования имплантации ложных воспоминаний демонстрируют, что даже полностью вымышленные эпизоды могут восприниматься как реальные, но примерно у 30% участников — особенно при наличии авторитетного источника и повторяемости внушения. Это дает основания говорить о том, что память может быть частично сознательно сконструирована или трансформирована в зависимости от политического контекста и волеизлияния политических элит.

Механизм селективного забывания (retrieval-induced forgetting) также имеет серьезные последствия для политики памяти: при повторном воспроизведении определенного нарратива (например, национальной жертвенности) альтернативные версии событий — включая неудобные или противоречивые эпизоды — постепенно вытесняются из коллективного сознания. В международном измерении это создает напряжение: когда память одного государства вступает в противоречие с памятью другого, особенно в случае несправедливостей, по-разному интерпретируемых сторонами, возникает то, что часто называют «конфликтом памяти». Таким образом, психологические механизмы забывания и искажения могут стать (при правильном их использовании) инструментом формирования не только внутренней идентичности, но и внешнеполитической позиции.

На международном уровне это означает, что память может быть селективной не только по содержанию, но и по политическим функциям. Японцы, как показывают сравнительные исследования, заметно отличаются от других наций по структуре коллективной памяти о Второй мировой войне: она почти полностью сосредоточена на атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, а также нападении на Перл-Харбор — событиях, связанных только с США. Это свидетельствует об асимметричной памяти, имеющей прямые последствия для восприятия Японии ее соседями и для дипломатии в Восточной Азии. Тем не менее говорить о том, стали ли эти процессы результатом стратегии правительства или же они естественным образом выросли из социальных динамик остается крайне сложной задачей.

Можно заключить, что в японской политике памяти наблюдается сложное взаимодействие психологических механизмов коллективной памяти и реальных политических действий. Память о Второй мировой войне — не просто набор фактов, а живая, подвижная конструкция, формируемая не только официальными документами и учебниками, но и бытовыми разговорами, семейными историями и даже умалчиванием. Этот процесс трудно контролировать полностью, что делает попытки радикальной «переписи» истории практически нереализуемыми без широкой поддержки общества.

Политические элиты предпочитают действовать осторожно и постепенно — по шагам вводить изменения в учебные материалы и публичные символы, одновременно учитывая мнение общества и международного сообщества. Несмотря на настойчивые попытки националистически ориентированных групп и политиков навязать новую интерпретацию истории, общественный контроль и судебные прецеденты не дают этим процессам пойти слишком далеко. Временами реинтерпретации происходят, но они носят скорее инкрементальный, а не масштабный, системный характер.

Таким образом, современная японская политика памяти — баланс между желанием обновить национальную самопрезентацию и необходимостью учитывать реальные ожидания и реакции общества, как внутри страны, так и за ее пределами. Это постепенный и напряженный процесс, в котором постоянное общественное участие и международное давление выступают ключевыми факторами, препятствующими радикальным и резким изменениям, одновременно позволяя постепенно трансформировать коллективное историческое сознание.

Вопрос о том, как нация помнит свою историю — не только внутреннее дело, но и важный фактор в международных отношениях. Так называемая «коллективная память» напрямую влияет на формирование национальной идентичности, образы «своих» и «чужих», и даже на устойчивость межгосударственных конфликтов в сфере исторической памяти. Тем не менее вопрос формирования коллективной памяти крайне сложен для изучения, особенно в рамках международных отношений.

В то время как мы опираемся в основном на официальные документы и выступления, они лишь частично отражают происходящие в обществе явления по интерпретации исторических событий. Как известно, «публично доступные символы, поддерживаемые обществом» — мемориалы, учебники, музеи, устные рассказы — основа коллективной памяти, они нередко оказываются столь же значимыми, как официальные источники. Неформальные разговоры, бытовые интерпретации прошлого и даже «умалчивание» (сознательное или бессознательное сокрытие) способны формировать устойчивые нарративы, влияющие на восприятие истории и настоящего.

Несмотря на, казалось бы, объективность и важность происходивших в недавнем прошлом событий, то, как о них помнят, может разительно отличаться от страны к стране, от нации к нации, от семьи к семье. Япония — не исключение. Опрос, проведенный в 2015 г. среди студентов университета Токай, показал, что около 40% опрошенных не знали о приближении 70-летней годовщины окончания Второй мировой войны. Тем не менее авторы отмечают, что многие студенты почерпнули знания о войне не из школьных учебников, а из рассказов бабушек и дедушек. Это пример социального заражения (social contagion) — несовершенного механизма передачи памяти от человека к человеку. Это процесс выходит далеко за пределы контроля государства, что осложняет попытки дать правильную интерпретацию происходящим событиям. Он так же означает, что попытки националистических кругов Японии ре-интерпретировать исторические события через учебники необязательно сами по себе эффективны.

С другой стороны, необходимо подчеркнуть уязвимость и конструктивный характер памяти, что имеет прямое значение для политических процессов. Мета-исследования имплантации ложных воспоминаний демонстрируют, что даже полностью вымышленные эпизоды могут восприниматься как реальные, но примерно у 30% участников — особенно при наличии авторитетного источника и повторяемости внушения. Это дает основания говорить о том, что память может быть частично сознательно сконструирована или трансформирована в зависимости от политического контекста и волеизлияния политических элит.

Механизм селективного забывания (retrieval-induced forgetting) также имеет серьезные последствия для политики памяти: при повторном воспроизведении определенного нарратива (например, национальной жертвенности) альтернативные версии событий — включая неудобные или противоречивые эпизоды — постепенно вытесняются из коллективного сознания. В международном измерении это создает напряжение: когда память одного государства вступает в противоречие с памятью другого, особенно в случае несправедливостей, по-разному интерпретируемых сторонами, возникает то, что часто называют «конфликтом памяти». Таким образом, психологические механизмы забывания и искажения могут стать (при правильном их использовании) инструментом формирования не только внутренней идентичности, но и внешнеполитической позиции.

На международном уровне это означает, что память может быть селективной не только по содержанию, но и по политическим функциям. Японцы, как показывают сравнительные исследования, заметно отличаются от других наций по структуре коллективной памяти о Второй мировой войне: она почти полностью сосредоточена на атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, а также нападении на Перл-Харбор — событиях, связанных только с США. Это свидетельствует об асимметричной памяти, имеющей прямые последствия для восприятия Японии ее соседями и для дипломатии в Восточной Азии. Тем не менее говорить о том, стали ли эти процессы результатом стратегии правительства или же они естественным образом выросли из социальных динамик остается крайне сложной задачей.

Послевоенные попытки модификации истории

Несмотря на то, что японцы, согласно ряду исследований, чаще говорят о своем поражении во Второй мировой войне, чем, например, немцы (Shuman et al., 1998), характер этих обсуждений остается фрагментарным и непостоянным. В течение послевоенной истории принимался ряд мер, порой практически незаметных, по модификации (нежели масштабной ре-интерпретации) того, как воспринимаются отдельные события ВМВ. Например, в 1982 г. японское правительство попыталось заменить термин shinryaku (вторжение) на более нейтральное shinshutsu (продвижение) в школьных учебниках (Inuzuka, 2013). Однако из-за международного давления и реакции японского общества эта редактура была свернута.

Это демонстрирует две тенденции, которые продолжаются и сегодня. Во-первых, националистические круги Японии заинтересованы в изменении интерпретации определенных событий ВМВ. Будет ошибкой использовать слово «правительство», так как, несмотря на дискурсивную поддержку отдельной части политических элит, конкретных мер по внедрению модификаций в интерпретацию истории со стороны правительства как такового не наблюдается. Во-вторых, несмотря на желание и попытки, националистические круги считаются с (или зависят от) мнением зарубежной и внутренней публики. Таким образом, сегодня ситуация с ре-интерпретацией истории в Японии одновременно сопряжена с двумя конфликтующими позициями: официальная риторика националистического большинства в правительстве о необходимости ре-интерпретации и активные политические и общественные движения, которые стараются этого не допустить.

Тем не менее в последующие десятилетия политическая поддержка исторического ревизионизма в Японии не только не сошла на нет, но и весьма активно продолжалась. Политики различного уровня — от депутатов парламента до министра образования и премьер-министра — публично высказывались в поддержку так называемых atarashii rekishi kyokasho («новых учебников истории»), нередко критикуемых за стремление минимизировать японскую ответственность за военные преступления.

Центральным актором в этом процессе стала Ассоциация по реформе учебников истории (Atarashii rekishi kyōkasho o tsukuru kai), основанная в 1996 г. Ее участники заявляли о необходимости избавиться от «мазохистского» и «непатриотичного» подхода к прошлому. Организация выпустила два учебника, одобренных Министерством образования в 2001 г. Несмотря на формальное соответствие образовательным стандартам, содержание этих пособий вызывало серьезную критику за подчеркнуто одностороннюю подачу событий и откровенное идеологическое переосмысление ключевых понятий.

Например, учебники уделяли Второй мировой войне крайне ограниченное внимание (при общем объеме более 700 страниц), фокусируясь на образе «цивилизованной» Японии и избегая подробного анализа ее агрессивных действий в Азии. Стратегия распространения также была своеобразной: распространением занимались преимущественно сами члены организации (притворявшиеся «родителями»), бесплатно раздававшие пособия школам, что породило иллюзию широкой поддержки. Несмотря на довольно существенный международный скандал и алармизм, в действительности учебник использовался лишь 0,03% от общего числа старшеклассников и не был одобрен ни одним муниципалитетом. Тем не менее попытки представить «новую интерпретацию истории» не прекратились. В 2024 г. издателю Reiwa Shoseki удалось получить согласие министерства образования на два учебника, в которых в процессе многолетней редактуры было отмечено около 600 проблем. Это включало в себя утверждение о создании Японии богами, о том, что это старейшая нация в мире, и использование уничижительных названия для других стран.

Позиция политической элиты

В послевоенной Японии историческая политика стала ареной борьбы между стремлением к национальной гордости и давлением международного сообщества на признание военных преступлений. С конца XX века в националистических политических кругах сформировалось направление, известное как нихонсюги (японизм), которое акцентирует внимание на уникальности японской культуры и национальном величии — от традиционного образа жизни, включая культуру риса, до идеалов физического и морального воспитания. Это течение частично восходит к идеологическим основам периода Второй мировой войны, но в новой политической реальности стремится к переосмыслению истории с целью воспитания «гордых японцев».

Одним из ключевых инструментов продвижения этого взгляда стала образовательная политика. В 1997 г. Синдзо Абэ вместе с группой молодых парламентариев основал объединение, нацеленное на реформу исторического образования и формирование «будущего Японии» в духе патриотизма. Эта инициатива развивалась параллельно с деятельностью «Ассоциации по продвижению беспристрастного взгляда на историю», которая, хотя и была распущена в 2014 г., стала ярким примером стратегии «тихого влияния»: ее цель заключалась не в протестной активности, а в постепенной замене школьных учебников, внедрении новых интерпретаций прошлого и формировании у молодежи позитивного взгляда на японскую историю. Эта стратегия, хотя она и не была никогда официально провозглашена, весьма хорошо укладывается в политику националистически настроенных кругов Японии и по сей день.

Однако эти инициативы сталкивались с серьезной критикой со стороны общественности. Попытки пересмотра школьного материала не всегда были успешны. В 2006 г. обсуждалось удаление из учебников информации о случаях, когда японские солдаты во время войны принуждали граждан к самоубийству (в основном речь идет об Окинаве). Эта идея вызвала волну общественного возмущения, в результате чего упомянутые фрагменты были возвращены в образовательные тексты. Во многом благодаря судебным разбирательством и позиции японского суда. Аналогичная ситуация произошла в 2021 г., когда премьер-министр Суга Ёсихидэ предложил исключить упоминания о «женщинах для утешения» — жертвах сексуального рабства японской армии. Большинство издательств пошли на это, но не все, и даже среди тех, кто изменил формулировки, некоторые оставили примечания или более мягкие версии текста. Также были смягчены и упоминания о «насильственных похищениях».

На международной арене Япония также предпринимала попытки диалога: в 2000-х гг. были созданы совместные исторические комиссии с Китаем и Южной Кореей. Однако эти инициативы не принесли ожидаемого результата. Китайская сторона отказалась от публикации итогов, а корейская заявила, что обсуждения не повлияли на реальную позицию японской стороны и не привели к изменениям в образовательной или публичной политике. Внешняя политика, опирающаяся на мягкую силу, также не принесла значительных плодов. Синдзо Абэ, пытавшийся продвигать японскую версию истории через дипломатию, столкнулся с критикой как внутри страны, так и за рубежом. Некоторые его проекты были отменены под давлением общественного мнения и международной реакции.

Изменения коснулись и официальной риторики. Еще в 2011 г. премьер-министр Наото Кан открыто признал ущерб, причиненный Японией странам Азии во время войны, и выразил «глубокое раскаяние и искреннюю скорбь». Однако уже начиная с периода правления Абэ в 2012 г. такие выражения исчезают из официальных заявлений. Современные речи, произносимые на ежегодных мемориальных церемониях, обходят стороной тему страданий, причиненных другим народам. Это отражает тенденцию к переосмыслению прошлого в более нейтральном или даже оправдательном ключе.

К 2022 г. лишь одно из двенадцати утвержденных учебных пособий по истории напрямую упоминало сексуальное рабство, и то в виде краткой сноски. Таким образом, можно говорить о стратегическом сокращении акцентов на насильственных действиях японской армии и формировании новой исторической парадигмы, где военное прошлое не столько отрицается, сколько постепенно вычищается из публичной памяти и образовательных программ. Политическая элита Японии все более последовательно отходит от самокритичного взгляда на свок прошлое, делая ставку на национальное самоуважение и внутреннюю консолидацию. Как было отмечено в самом начале, подобная политика опирается скорее на механизм селективного забывания, нежели на полномасштабную кампанию по изменению истории.

Общественная позиция

Несмотря на позицию националистических кругов, включая политиков высшего уровня, общественные деятели и организации многократно останавливали попытки протолкнуть даже небольшие изменения в учебники истории. В этом контексте фигура историка Сабуро Иэнаги стала символом противостояния официальной цензуре. Он неоднократно выигрывал суды против Министерства образования, которое ограничивало упоминания о военных преступлениях. Его вклад был признан за пределами Японии: Европейский Союз и Ноам Хомский дважды выдвигали кандидатуру Иэнаги на Нобелевскую премию мира в 1999 и 2001 гг. Несмотря на небольшие выплаты в качестве компенсации (в среднем около 80 000 рублей), японские суды признавали факт вмешательства Министерства Образования (文部科学省) в научное содержание как форму системной цензуры, что в будущем открыло возможность более активного общественного контроля.

Следует отметить, что в контексте политики оппозиционные партии зачастую активно участвуют в деле контроля над попытками правящей партии внести даже инкрементальные изменения. Одним из ключевых идеологических конструктов, сформированных еще до войны и активно воспроизводимых после, стал нарратив о Японии, которая была «вынуждена» начать военные действия. В начале 2000-х гг. в он возродился вновь в виде формулировки 経済封鎖で追いつめられる日本 («Япония, загнанная в угол экономической блокадой»). Это вызвало резкую реакцию со стороны левых партий — в частности, коммунистов, которые в 2001 г. открыто выступили против его реабилитации в учебных материалах. Представители же правящей партии часто связывают ре-интерпретацию с вопросами политического суверенитета. Например, сенатор от Либерально-демократической партии Масахи Нисида заявлял, что Япония не может считаться по-настоящему независимой, пока не создаст такую версию истории, с которой согласятся сами японцы. Естественно, под японцами здесь подразумеваются националистически настроенные граждане.

Однако общественное восприятие Второй мировой войны в стране остается крайне неоднозначным. Согласно опросам 2015 г., лишь 49% японцев считают свою страну агрессором, но в то же время внушительные 41% предпочитают воздержаться от ответа. Тем не менее с 1994 г. число людей, признающих агрессивный характер действий Японии, снизилось на 7% — с 56% до 49%. В то же время 9% респондентов считают, что действия Японии были актом самообороны. Кроме того, только 47% опрошенных считают решение начать войну с США, Китаем и другими странами ошибочным, что отражает высокий уровень исторического релятивизма. По недавним опросам 2025 г. можно увидеть, что за последние 10 лет мнение японцев двигалось в пока не до конца определенном направлении: на 2% (с 30% до 28%) снизилось количество японцев, считающих действия Японии «военной агрессией», но также на 6% возросло количество неуверенных (с 15% до 21%). Стоит отметить, что разница между 49% в 2015 г. и 28% в 2025 г. объясняется не резким изменением мнений, а методологическими различиями в сборе данных.

С возрастом отношение к истории меняется: 53% пожилых людей считают Японию агрессором, тогда как среди молодежи — лишь 42%. Более того, все меньше японцев считает, что премьер-министры должны приносить извинения за действия страны в годы войны при 47% выступающих за прекращение извинений и 44% за продолжение. Показательно и то, что лишь 11% японцев выразили готовность сражаться за свою страну при 62% считающих войну в ближайшее время возможной. Это может свидетельствовать как о глубоко укоренившемся пацифизме в японском обществе, так и об отчуждении граждан от официальной исторической идентичности, формируемой государством.

***

Можно заключить, что в японской политике памяти наблюдается сложное взаимодействие психологических механизмов коллективной памяти и реальных политических действий. Память о Второй мировой войне — не просто набор фактов, а живая, подвижная конструкция, формируемая не только официальными документами и учебниками, но и бытовыми разговорами, семейными историями и даже умалчиванием. Этот процесс трудно контролировать полностью, что делает попытки радикальной «переписи» истории практически нереализуемыми без широкой поддержки общества.

Политические элиты предпочитают действовать осторожно и постепенно — по шагам вводить изменения в учебные материалы и публичные символы, одновременно учитывая мнение общества и международного сообщества. Несмотря на настойчивые попытки националистически ориентированных групп и политиков навязать новую интерпретацию истории, общественный контроль и судебные прецеденты не дают этим процессам пойти слишком далеко. Временами реинтерпретации происходят, но они носят скорее инкрементальный, а не масштабный, системный характер.

Таким образом, современная японская политика памяти — баланс между желанием обновить национальную самопрезентацию и необходимостью учитывать реальные ожидания и реакции общества, как внутри страны, так и за ее пределами. Это постепенный и напряженный процесс, в котором постоянное общественное участие и международное давление выступают ключевыми факторами, препятствующими радикальным и резким изменениям, одновременно позволяя постепенно трансформировать коллективное историческое сознание.